Последняя константа

Марков кивнул. Потом встал, подошёл к иллюминатору – тому же жесту, который Мира повторяла сама, когда не знала, что делать.

– Я не учёный, – сказал он. – Не понимаю половины того, что ты рассказала. Но я понимаю главное: мы нашли что-то, что касается не только нас. Всех.

– Да.

– И ты хочешь, чтобы я отправил это на Землю.

– Да.

Он повернулся к ней.

– Мира, ты понимаешь, что это вызовет?

– Панику? – Она пожала плечами. – Возможно. Но мы не можем молчать. Это не наше право – решать, кто должен знать.

– А если данные ошибочны?

– Тогда нас опровергнут. Мы будем выглядеть глупо. Но если данные верны, и мы промолчим…

Она не закончила. Не нужно было.

Марков смотрел на неё долго. Потом вздохнул – глубоко, устало.

– Хорошо. Я отправлю отчёт. Но добавлю пометку, что это предварительные данные, требующие проверки.

– Справедливо.

– И я хочу, чтобы ты была готова к последствиям.

– Каким?

– Любым. – Он сел обратно за стол. – Когда это дойдёт до Земли – а это дойдёт – твоя жизнь изменится. Ты станешь либо героем, либо изгоем. Возможно – и тем, и другим.

Мира кивнула. Она уже думала об этом – в те ночные часы, когда не могла уснуть.

– Я готова.

– Правда?

Она не ответила. Правда была в том, что она не знала. Не могла знать, готова ли к тому, что будет дальше.

Но выбора не было.

Отчёт ушёл на Землю в 22:47 по бортовому времени.

Мира стояла в коммуникационном отсеке, глядя на экран, где мигала надпись: «Передача завершена». Восемь часов – столько времени понадобится сигналу, чтобы достичь Земли. Ещё восемь – на ответ. Шестнадцать часов неизвестности.

Но это были не самые долгие часы в её жизни.

Самыми долгими были те, которые она провела над расчётами. Часы, когда она снова и снова получала один и тот же результат – и снова и снова отказывалась в него верить.

Двести лет.

Число, которое теперь было частью её. Число, которое она будет нести с собой до конца жизни.

Она вышла из отсека, пошла по коридору. Станция спала – или делала вид, что спит. За дверями кают были люди, которые ещё не знали. Елена. Юрий. Люди, для которых завтра будет обычным днём.

Нет, – поправила себя Мира. – Завтра уже не будет обычным. Для всех.

Она остановилась у двери своей каюты. Достала из кармана карточку-ключ.

И замерла.

В конце коридора – там, где была каюта номер семь – что-то двигалось. Тень. Силуэт.

Мира сощурилась, пытаясь разглядеть.

Юрий. Он стоял у двери седьмой каюты, прижавшись к ней лбом. Стоял неподвижно, словно статуя.

– Юрий?

Он вздрогнул. Повернулся. В тусклом свете аварийных ламп его лицо было серым, измождённым.

– Мира, – сказал он. Голос был хриплым. – Ты… ты тоже её видишь?

– Кого?

Он не ответил. Просто смотрел на неё – глазами человека, который потерял что-то важное и не мог вспомнить, что именно.

– Дверь, – сказал он наконец. – Эта дверь. Я… я не понимаю.

– Что не понимаешь?

– Почему она здесь. Почему я чувствую… – Он замолчал, провёл рукой по лицу. – Как будто там кто-то был. Кто-то важный. Но я не помню. Не могу вспомнить.

Мира смотрела на него. На дверь за его спиной. На номер «7», который не должен был существовать.

Блокнот, – вспомнила она. – Записи. «Юрий смотрит странно. Как будто видит, но не узнаёт.»

– Юрий, – сказала она осторожно. – Иди спать. Мы поговорим завтра.

– Завтра, – повторил он. Слово прозвучало пусто, как эхо. – Да. Завтра.

Он оттолкнулся от двери, пошёл к своей каюте. Шаги были тяжёлыми, неуверенными.

Мира смотрела ему вслед. Потом – на дверь номер семь.

Константы менялись. Правила рушились. И кто-то – кто-то, кого никто не помнил – был частью этой истории.

Завтра, – сказала она себе. – Всё завтра.

Но завтра уже наступило.

Глава 3. Голубые звёзды

Станция «Предел», 120 а.е. от Солнца. 9 октября 2142 года. 14:22 по бортовому времени.

Ответ с Земли пришёл через восемнадцать часов.

Мира стояла в коммуникационном отсеке, глядя на экран, где разворачивалось сообщение от Научного совета МКА. Официальный бланк, официальные формулировки, официальная осторожность.

«Ваш отчёт получен и передан на рассмотрение экспертной группе. Просим воздержаться от публичных заявлений до завершения независимой проверки. Ожидайте дальнейших инструкций.»

Она перечитала текст дважды. Трижды. Слова были правильными – именно то, что следовало ожидать от бюрократической машины, столкнувшейся с информацией, которую она не могла обработать.

Просим воздержаться.

Ожидайте инструкций.

Мы не знаем, что делать, – перевела Мира. – Мы напуганы. Мы надеемся, что вы ошиблись.

Она закрыла сообщение. Вышла из отсека.

В коридоре было пусто – середина рабочего дня, все на своих постах. Мира шла к обсерватории, но ноги несли её мимо, дальше, к жилому блоку. К двери с номером семь.

Она остановилась перед ней. Не прикасаясь к замку, просто стоя.

Ночью – после того как увидела Юрия – она вернулась в свою каюту и не смогла уснуть. Лежала в темноте, думая о блокноте с исчезающим именем. О женщине на фотографии. О записях, которые говорили о неправильных звёздах за недели до того, как Мира сама их заметила.

Кто-то был здесь раньше. Кто-то видел то же самое. И этот кто-то… исчез.

Не умер. Не уехал. Исчез – так, что даже память о нём стёрлась.

Позже, – сказала себе Мира. – Сначала – работа. Потом – тайны.

Она отвернулась от двери и пошла дальше.

В обсерватории её ждало сообщение другого рода.

Личный канал. Марс, колония Элизиум. Входящий видеозвонок.

Мира посмотрела на имя отправителя и почувствовала, как что-то сжалось в груди.

Лин.

Она села за терминал, открыла канал. Экран мигнул, заполнился помехами – расстояние до Марса было меньше, чем до Земли, но всё равно огромным, – и затем появилось лицо.

Лин Чен. Двенадцать лет. Тёмные волосы, собранные в неаккуратный хвост. Глаза матери – карие, чуть раскосые. Улыбка, которая могла осветить комнату.

– Мам!

Голос пришёл с задержкой в несколько секунд – свет не мог двигаться быстрее, даже ради них.

– Привет, малыш, – сказала Мира.

Она старалась, чтобы голос звучал нормально. Обычно. Так, как звучал сотни раз до этого, во время сотен видеозвонков через бездну космоса.

– Ты получила моё сообщение? Я отправляла вчера, но связь была плохая, и я не знала, дошло или нет, и папа сказал, что…

Лин говорила быстро, проглатывая слова, перескакивая с мысли на мысль. Так она делала всегда, когда была взволнована.

– Получила, – соврала Мира. Она не проверяла личные сообщения уже два дня. – Но расскажи ещё раз.

– Я сделала рисунок! Для школьного проекта. Про звёзды. Хочешь посмотреть?

Не дожидаясь ответа, Лин подняла что-то к камере. Лист бумаги – настоящей бумаги, редкость на Марсе – с рисунком.

Ночное небо. Чёрный фон, усыпанный точками разных цветов. Жёлтые, белые, оранжевые, красные. И в центре – Солнце, маленькое и далёкое, как на самом деле выглядело с Марса.

– Видишь? Это Бетельгейзе, – Лин ткнула пальцем в оранжевую точку. – А это Ригель. А вот здесь – Сириус. Учительница сказала, что я неправильно нарисовала цвета, но я посмотрела в телескоп, и они именно такие!

Мира смотрела на рисунок. На оранжевую точку Бетельгейзе.

Слишком оранжевая, – подумала она. – Даже на детском рисунке – слишком оранжевая.

– Красивый рисунок, – сказала она вслух. – Учительница не права. Ты нарисовала очень точно.

Лин просияла. Положила рисунок на стол, снова повернулась к камере.

– Мам, а можно вопрос? Про звёзды?

– Конечно.

– Почему они разного цвета? Я знаю, что из-за температуры, ты рассказывала. Но почему температура разная? Они же все из водорода, да?

Мира улыбнулась. Это была её дочь – задающая вопросы, на которые не было простых ответов.

– Не только из водорода. Из гелия тоже. И других элементов. И да, дело в температуре. Горячие звёзды – голубые и белые. Холодные – красные и оранжевые. Это как… – она подбирала сравнение, – как пламя. Самая горячая часть – голубая. Холодная – красная.

– Но почему одни горячее других?

– Потому что разный размер. Разная масса. Разный возраст. Много факторов.

Лин кивнула, обдумывая. Потом её лицо приняло то выражение, которое Мира знала слишком хорошо – выражение ребёнка, готового задать вопрос, от которого взрослые вздрагивают.

– А законы физики могут измениться?

Мира замерла.

Вопрос повис в воздухе – или в вакууме между ними, в миллионах километров пустоты, которые свет преодолевал за минуты.

– Что? – переспросила она, хотя слышала прекрасно.

– Законы физики. Ну, те, которые говорят, какого цвета звёзды. Они могут измениться? Стать другими?

Мира молчала.

Она должна была сказать: «Нет, конечно нет. Законы физики – это константы. Они неизменны с момента Большого взрыва.» Это был правильный ответ. Ответ, который она давала бы две недели назад, не задумываясь.

Но две недели назад она ещё не знала.

– Мам?

Молчание затягивалось. Секунда. Две. Три. Слишком долго.

– Мам, ты плачешь?

Мира моргнула. Провела рукой по лицу – пальцы оказались мокрыми. Она не заметила, когда начала плакать.

– Нет, – сказала она. Голос дрогнул. – Связь барахлит. Помехи.

– Но я вижу…

– Лин. – Мира заставила себя улыбнуться. – Всё хорошо. Я просто устала. Много работы.

Лин смотрела на неё через миллионы километров – внимательно, серьёзно. Так смотрят дети, когда чувствуют, что взрослые им врут.

– Ты не ответила на вопрос, – сказала она.

– Какой вопрос?

– Про законы физики. Могут они измениться?

Мира открыла рот. Закрыла.

Скажи правду, – прошептал голос в голове. – Скажи ей.

Но что она могла сказать? Что законы физики – да, они меняются? Что через двести лет Вселенная станет несовместимой с жизнью? Что её дочь – её маленькая умная дочь с рисунками звёзд – не доживёт до этого, потому что двести лет это много, но если дрейф ускоряется…

Нет. Этого она сказать не могла.

– Законы физики, – произнесла Мира медленно, – это очень сложный вопрос. Мы думаем, что они постоянны. Но наука – это всегда проверка. Всегда вопросы.

– То есть они могут?

– Я… – Мира сглотнула. – Я не знаю, малыш. Честно – не знаю.

Лин молчала, обдумывая. Потом её лицо прояснилось.

– Ладно, – сказала она. – Но если они изменятся, звёзды станут другого цвета, да? Может, даже красивее.

– Может быть, – согласилась Мира.

– Я нарисую их тогда. Новые цвета.

– Договорились.

Лин улыбнулась – той самой улыбкой, которая освещала комнату. Мира чувствовала, как слёзы снова подступают к глазам, и изо всех сил держалась.

– Мне пора, – сказала она. – Работа.

– Ты всегда говоришь «работа».

– Потому что её много.

– Когда ты вернёшься?

Четыре месяца. Четыре месяца до ротации, до корабля, который заберёт её с «Предела» и привезёт на Марс, к дочери.

– Скоро, – сказала Мира. – Очень скоро.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Лин кивнула. Помахала рукой.

– Я люблю тебя, мам.

– Я тоже тебя люблю.

Экран погас. Лицо Лин исчезло, растворилось в черноте космоса.

Мира сидела неподвижно. Смотрела на пустой экран.

Потом встала и вышла из обсерватории.

Оранжерея была единственным местом на станции, где можно было забыть, что ты в космосе.

Небольшое помещение – двадцать квадратных метров, – заполненное растениями. Томаты, огурцы, зелень. Светодиодные панели, имитирующие солнечный свет. Влажный воздух, пахнущий землёй и хлорофиллом.

Мира пришла сюда, потому что не знала, куда ещё идти.

Она села на узкую скамейку между грядками, обхватила колени руками. Тело тряслось – мелкой дрожью, которую она не могла контролировать.

Лин не доживёт.

Мысль была простой, ясной, неопровержимой. Математика. Двести лет до катастрофы – но дрейф ускорялся. Экспоненциально. Если скорость продолжит расти, через сто лет константы сместятся достаточно, чтобы нарушить химию. Через пятьдесят – чтобы изменить биологию.

Лин было двенадцать. Через пятьдесят лет ей будет шестьдесят два.

Если повезёт.

Мира стиснула зубы. Слёзы текли по щекам – горячие, злые слёзы, которые она не позволяла себе на людях.

Она думала о рисунке. О звёздах разных цветов. О вопросе, который Лин задала так легко, не понимая его веса.

А законы физики могут измениться?

Могут. Уже меняются. И её дочь – её умная, любопытная, прекрасная дочь – будет жить в мире, который медленно разваливается. Будет смотреть, как звёзды меняют цвет. Как химия перестаёт работать правильно. Как всё, что они знали о Вселенной, оказывается неверным.

Я должна была сказать ей правду, – подумала Мира. – Должна была предупредить.

Но что бы это изменило? Что двенадцатилетний ребёнок мог сделать с информацией о конце света?

Ничего. Абсолютно ничего. Только бояться.

Мира закрыла глаза. Прижала ладони к лицу.

В тишине оранжереи она слышала только своё дыхание – рваное, неровное – и тихое жужжание систем освещения. Звуки, которые были частью её жизни последние четырнадцать месяцев. Звуки, которые внезапно показались невыносимо громкими.

Она думала о том, как Лин родилась.

Преждевременные роды, на восьмом месяце. Мира лежала в больнице на Марсе – тогда она ещё работала на орбитальной станции «Арес» – и слушала, как врачи обсуждают её случай. Риски. Осложнения. Вероятность того, что ребёнок не выживет.

Лин выжила. Крошечная, сморщенная, с кулачками размером с грецкий орех – но живая. Мира держала её на руках и думала: Я сделаю всё, чтобы защитить тебя. Всё.

И вот теперь – двенадцать лет спустя – она узнала, что не может.

Это не твоя вина, – сказала она себе. – Ты не начинала дрейф. Ты не проводила эксперимент Северина.

Но это не помогало. Вина и ответственность – разные вещи. Она не виновата в том, что происходит. Но она мать. И её дочь…

Дверь оранжереи открылась.

Мира подняла голову. На пороге стояла Елена Ким – врач, с планшетом в руках и профессиональной озабоченностью на лице.

– Я тебя искала, – сказала Елена. – Марков сказал, ты была в обсерватории, но…

Она замолчала. Посмотрела на Миру – на её заплаканное лицо, на дрожащие руки.

– Что случилось?

– Ничего.

– Мира.

– Я сказала – ничего.

Елена подошла ближе. Село рядом на скамейку – близко, но не вторгаясь в личное пространство. Так садятся врачи, когда хотят показать: я здесь, но я не давлю.

– Ты плакала.

– Да.

– Почему?

Мира не ответила. Смотрела на растения перед собой – зелёные листья, красные помидоры, капли воды на стеблях.

– Это связано с отчётом? – спросила Елена. – Марков рассказал мне. В общих чертах.

– В общих чертах.

– Достаточно, чтобы понять, что это серьёзно.

Мира усмехнулась – горько, без веселья.

– Серьёзно. Да. Можно и так сказать.

– Расскажи мне.

– Зачем? Ты врач, не физик.

– Потому что ты плачешь в оранжерее в середине рабочего дня. И потому что я твой друг.

Мира посмотрела на неё. Елена была старше – пятьдесят три года, седые пряди в чёрных волосах, морщины вокруг глаз. Они знали друг друга пять лет, с того момента, как Мира присоединилась к программе дальних станций.

Друг. Слово, которое она редко использовала.

– Законы физики меняются, – сказала Мира. – Фундаментальные константы дрейфуют. Через двести лет – может, меньше – Вселенная станет несовместима с жизнью.

Она произнесла это ровным голосом, без эмоций. Как доклад на конференции.

Елена молчала. Долго.

– Ты уверена?

– Да.

– И… что можно сделать?

– Не знаю. Пока – не знаю.

Снова тишина. Елена сидела неподвижно, обдумывая услышанное. Мира видела, как меняется выражение её лица – от недоверия к осознанию, от осознания к чему-то похожему на страх.

– Двести лет, – проговорила Елена наконец. – Это…

– Много времени. Для нас.

– Но не для…

– Не для детей. Не для внуков. – Мира закрыла глаза. – Не для Лин.

Вот оно. Вот почему она плакала. Не из-за абстрактного конца света, не из-за цифр на графиках. Из-за лица своей дочери на экране. Из-за вопроса о звёздах.

– Ты только что говорила с ней, – догадалась Елена.

– Да.

– И?..

– Она спросила, могут ли законы физики измениться. – Мира открыла глаза, посмотрела на потолок. – Двенадцать лет. Она задаёт вопросы, на которые у меня нет ответов.

– Что ты сказала?

– Соврала. Сказала, что не знаю.

– Это не совсем ложь.

– Это хуже лжи. Это… – Мира замолчала, подбирая слова. – Это трусость. Я не смогла сказать ей правду.

Елена положила руку ей на плечо. Тёплую, тяжёлую руку.

– Правда в том, что ты не знаешь, что будет. Не знаешь, найдётся ли решение. Не знаешь, ошибаетесь ли вы в расчётах.

– Мы не ошибаемся.

– Может быть. А может – нет. – Елена сжала её плечо. – Мира, послушай меня. Я не физик, но я врач. Я видела людей, которым говорили: «Вам осталось полгода.» И они жили десять лет. И я видела людей, которым говорили: «Вы здоровы.» И они умирали через месяц. Прогнозы – это не приговоры.

– Это математика.

– Математика тоже ошибается. Иногда.

Мира хотела возразить. Хотела объяснить, что это не обычный прогноз, не медицинский диагноз с его неопределённостями. Что законы физики – это не человеческое тело, которое может удивить.

Но слова застряли в горле.

Потому что Елена была права – хотя бы частично. Они не знали всего. Не понимали механизма. Не могли с уверенностью сказать, как будет развиваться дрейф.

И если есть хоть малейший шанс…

– Я боюсь, – сказала Мира. Слова вырвались сами, без разрешения. – Впервые в жизни я по-настоящему боюсь.

– Я знаю.

– Не за себя. За неё. За Лин.

– Я знаю.

Елена обняла её – неловко, на узкой скамейке между грядками. Мира позволила себе эту слабость – на одну минуту, не больше. Потом выпрямилась, вытерла лицо.

– Спасибо, – сказала она.

– За что?

– За то, что пришла. За то, что слушала.

Елена кивнула. Встала, отошла к двери.

– Мира.

– Да?

– Не неси это одна. У тебя есть команда. Используй её.

Она вышла. Дверь закрылась за ней.

Мира осталась одна – среди растений, под искусственным светом, на краю Солнечной системы.

Вечером она вернулась в обсерваторию.

Работа ждала – та самая работа, которая была единственным способом не думать о том, о чём она не хотела думать.

Мира открыла архивы, начала искать. Эксперимент «Граница». Илья Северин. 2089 год.

Информации было мало – большая часть засекречена или потеряна. Но кое-что она нашла.

Публикации Северина до эксперимента: теоретические работы по квантовой когерентности, декогеренции, измерению квантовых систем. Умный человек. Возможно – гениальный.

Публикации после: почти ничего. Несколько статей в соавторстве, одна монография десятилетней давности. Словно он замолчал после своего главного триумфа.

Или спрятался.

Мира открыла файл с биографией. Фотография – мужчина средних лет с седеющими висками и глазами, которые смотрели сквозь камеру. Лицо человека, который видел что-то, чего другие не понимали.

Ты знал, – подумала она. – Ты знал, что что-то не так. Поэтому замолчал.

Но это была только догадка. Догадка, основанная на отсутствии данных, на молчании, на ощущении неправильности.

Она записала координаты Северина – последний известный адрес, в Швейцарии. Потом закрыла файл.

Позже, – сказала она себе. – Сначала нужно больше данных. Больше подтверждений.

За иллюминатором висели звёзды. Бетельгейзе – оранжевая, слишком оранжевая – мерцала в созвездии Ориона.

Мира смотрела на неё долго.

А законы физики могут измениться?

Голос Лин звучал в её голове – чистый, любопытный, невинный.

Могут, малыш, – ответила она мысленно. – Уже меняются. Прямо сейчас, пока мы говорим.

Но она не сказала этого вслух. Не сказала бы никогда.

Потому что была матерью. И матери защищают своих детей – даже от правды.

Особенно от правды.

Ночью ей снилась Лин.

Они стояли на Марсе – на красной пустыне, под куполом колонии. Лин держала в руках рисунок, тот самый, со звёздами.

– Смотри, мам, – говорила она. – Я нарисовала новые цвета.

Мира смотрела на рисунок. Звёзды были фиолетовыми. Все до одной – яркие, неоновые, неправильные.

– Красиво, – говорила она во сне. – Очень красиво.

Лин улыбалась. А потом её лицо начинало меняться – бледнеть, расплываться, растворяться в фиолетовом свете.

– Мам? – говорила она, и голос становился всё тише. – Почему так холодно?

Мира тянулась к ней, но руки проходили сквозь воздух. Лин исчезала – медленно, по частям, как фотография, которую стирают ластиком.

– Лин! – кричала Мира. – Лин, не уходи!

Но Лин уже не было. Было только небо – фиолетовое, больное небо, в котором не осталось ни одной нормальной звезды.

Мира проснулась с криком.

Сидела в темноте каюты, тяжело дыша, и слушала стук собственного сердца. Руки дрожали. Футболка прилипла к спине от пота.

Часы показывали 03:47.

Она встала. Подошла к маленькому иллюминатору – единственному окну в каюте.

За стеклом были звёзды. Настоящие звёзды, не из сна. Бетельгейзе, Ригель, Сириус. Знакомые созвездия, знакомые цвета.

Пока знакомые, – подумала она.

Мира прижалась лбом к холодному стеклу. Закрыла глаза.

Где-то там, в миллионах километров отсюда, её дочь спала. Видела свои сны – детские, безопасные, наполненные звёздами правильных цветов.

Я защищу тебя, – пообещала Мира мысленно. – Чего бы это ни стоило. Я найду способ.

Обещание повисло в темноте – хрупкое, как стекло иллюминатора. Хрупкое, как всё в этом мире.

Но она произнесла его. И это было единственное, что она могла сделать сейчас.

Утром – после нескольких часов беспокойного сна – Мира вернулась к работе.

Она собрала Анну и Сергея в обсерватории. Показала им то, что нашла ночью: данные о Северине, о его эксперименте, о его молчании после 2089 года.

– Он что-то знает, – сказала она. – Я уверена.

– Или он просто ушёл на пенсию, – возразил Сергей. – Шестьдесят один год – нормальный возраст.

– В пятьдесят три? Сразу после главного открытия своей жизни?

– Люди устают.

– Не гении. Гении не устают. – Мира покачала головой. – Он замолчал, потому что понял что-то. Что-то, о чём не хотел говорить.

Анна сидела у терминала, пролистывая файлы.

– Здесь есть список соавторов, – сказала она. – Люди, которые работали с Северином в 2089 году.

– Покажи.

На экране появился список. Девять имён, девять учёных.

Мира пробежала глазами по строчкам. Клаус Вебер – умер в 2121 году. Амара Осей – умерла в 2135. Чжан Вэй – статус неизвестен…

– Вот, – сказала Анна, указывая на одно имя. – Лиам О'Брайен. Был ассистентом Северина. Сейчас работает в… – она прищурилась, читая, – в Пражском институте космологии.

Лиам О'Брайен. Мира запомнила имя.

– Можем связаться с ним?

– Можем попробовать.

– Тогда попробуем.

Сергей кашлянул.

– Мира, мы точно хотим это делать? Лезть в историю пятидесятилетней давности?

– Мы хотим понять, что происходит. История – часть этого.

– Но…

– Сергей. – Она посмотрела на него. – Через двести лет законы физики перестанут поддерживать жизнь. Возможно – раньше. Ты хочешь сидеть и ждать, или хочешь искать ответы?

Он не ответил. Отвёл взгляд.

Мира повернулась к терминалу. Начала составлять сообщение для Лиама О'Брайена.

Уважаемый профессор О'Брайен…

Она печатала, подбирая слова. Осторожные слова, которые не выдавали слишком много, но давали понять: она знает что-то. И хочет знать больше.

Когда сообщение ушло, она откинулась в кресле.

За иллюминатором висели звёзды. Бетельгейзе горела оранжевым – слишком оранжевым, если знать, куда смотреть.

Я найду ответы, – пообещала себе Мира. – Для Лин. Для всех.

Но где-то в глубине – там, где жили страхи, которые она не признавала вслух – голос шептал: