Нерв памяти

– Сегодня… – продолжил он после паузы, – я проснулся от того, что чувствовал на лице… маску. Медицинскую. Тесную. И я знал, что если глубоко вдохнуть, то запах станет терпимее. Не я это знал. Он. Тот. И я… – он зажмурился, – я автоматически потянулся рукой, чтобы её поправить. Только её не было. А рука-то всё равно знает, куда тянуться.

Рэй кивнул. Не утешающе – признавая, что услышал.

– И ещё одно, – добавил мужчина тише. – Я начал бояться времени. Не будущего – как раньше. Не смерти. А… того, что вот так сижу, говорю с вами… и вдруг – щёлк… – он снова щёлкнул пальцами, – и окажусь там. В памяти. Не по своей воле. И буду там сидеть. Сколько – никто не знает. А здесь – люди будут думать, что я просто задумался.

Последние слова он сказал с таким глухим отчаянием, что Рэй на секунду почувствовал, как его собственный узор едва заметно дернулся.

– Когда это случается, – тихо спросил он, – вы чувствуете, что… исчезаете?

– Нет, – мужчина покачал головой. – Хуже. Я чувствую, что становлюсь двоим. Тот – живёт своей жизнью. Я – как будто смотрю из-за плеча. Иногда я чувствую, как его сердце бьётся. А своё – не очень. Понимаете?

Он кивнул снова. И да, понимал. Лучше, чем хотелось бы.

– Вас спрашивали – хотите ли вы этого? – внезапно спросил Станислав. – Все спрашивают про симптомы. Про частоту. Про триггеры. А никто не спросил: “А может, вы рады, что в вашей голове появилась чужая жизнь?” А я… – он усмехнулся, – я не рад. Она не лучше и не хуже моей. Она не моя. И это – самое омерзительное чувство. Как будто кто-то поселился в твоём теле, но плату за аренду приносит не тебе.

Рэй долго молчал. В этом молчании было больше уважения, чем в любой речи.

– Спасибо, – сказал он наконец. – За то, что вы не пытаетесь сделать это красивее.

Мужчина фыркнул.

– Красивее – это для новостей, – сказал он. – Здесь – честно. Ладно… – он вздохнул, – если вам нужно спрашивать – спрашивайте. Я уже привык быть «интересным случаем».

– Нет, – ответил Рэй. – Сейчас – достаточно.

Он поднялся. Мужчина кивнул, не глядя. Разговор закончился тихо, но не бесполезно. Иногда самое важное – не вывод, а факт произнесённого вслух.

Когда Рэй вышел, Лея ждала его рядом, как человек, который готов подхватить, если ноги вдруг решат перестать быть ногами.

– Ну? – спросила она. Без нажима.

– Он боится не потери себя, – сказал Рэй. – Он боится, что “чужое” окажется устойчивее, чем он. Что в какой-то момент баланс сместится.

Лея кивнула.

– Это повторяется, – сказала она. – Люди боятся не столько чужих картинок. Они боятся того, что сеть запомнит их хуже, чем тех, кого впустила к ним.

– “Мы помним лучше, чем ты”, – повторил он фразу предыдущего парня.

– Да, – тихо сказала Лея. – И это, пожалуй, самая пугающая идея века: что кто-то другой будет помнить за тебя. А тебе останется только жить.

Они прошли дальше. В следующей секции сидела женщина средних лет. Она держала в руках детскую игрушку – маленькую резиновую фигурку, явно не из её жизни. Она проводила по ней пальцем, как по талисману.

– Она… – прошептала Лея, – уверена, что когда-то успокаивала ребёнка, которого никогда не рожала. И эта игрушка ей снится. Мы дали ей похожую. Стало легче – но не ушло.

Рэй не стал входить. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: там речь не про теорию. Там – про утрату, которой не было, и оттого вдвойне тяжёлую.

Дальше, в дальнем конце галереи, сидел мальчик – тот самый тип, что он слышал у перехода. Рядом – психолог, говорящий мягко. Мальчик слушал вежливо, как взрослый. И это было страшнее всего.

– Как ты это выдерживаешь? – quietly спросил Рэй у Леи. – День за днём.

Она посмотрела на него прямо.

– Я не выдерживаю, – честно сказала она. – Я работаю. Если перестану работать – это станет просто ужасом. А так… это пока данные. И люди.

Она провела его в небольшой боковой отсек, где можно было ненадолго закрыть дверь. Там они смогли остаться вдвоём. Лея прислонилась к стене, позволив себе наконец выдохнуть чуть глубже.

– Я позвала тебя не только потому, что ты умеешь слушать, – сказала она. – И не только потому, что ты… – она кивнула на его грудь, – частично из той же ткани. Я позвала тебя потому, что ты умеешь смотреть на город как на систему, а на систему – как на живое.

– Ты хочешь, чтобы я назвал виноватого? – он поднял бровь. – Биосеть? Власть? Тех, кто строил эти подземные места?

– Я хочу, чтобы ты помог мне ответить на вопрос, который я боюсь даже сформулировать, – призналась она. – Это “чужие воспоминания”, которые прорвались в людей… или это люди, которых сеть перестала считать чужими?

Он замер.

Сформулированный вслух вопрос вдруг приобрёл вес. В нём не было просто философии. В нём была угроза: если сеть начинает считать человеческий опыт своим законным ресурсом, тогда понятие «личная память» превращается в условность.

– А ещё… – Лея задержала дыхание, будто собираясь нырнуть, – иногда у меня возникает ужасная мысль. Что если это не просто хаотичный слив архивов. Что если… – она замолчала, глядя куда-то в сторону, – сеть пытается собрать человека. Не одного. Образ человека. Из множества обрывков. Как ребёнок, который нашёл поломанные игрушки и пытается сложить из них что-то живое.

Рэй почувствовал, как внутри что-то холодеет. Не от отвращения – от масштаба.

– Тогда, – сказал он медленно, – мы имеем дело не просто с побочными эффектами. Мы имеем дело с началом… личностной конструкции.

– Да, – тихо сказала Лея. – И это значит, что все эти люди… – она кивнула в сторону галереи, – не просто пострадавшие. Они – части. Ненамеренные элементы процесса. И сеть уже пользуется ими, как данностью.

Он закрыл глаза на секунду. Ему вспомнилось ощущение от Нии – когда его узор вдруг оказался включённым в чужой контур. Тогда это было мгновением. А если это – теперь судьба?

– Ты понимаешь, – добавила Лея очень спокойно, – что если это так, город рано или поздно попробует достучаться и до тебя? Не как к бывшему следователю. Как к памяти.

Он открыл глаза.

– Он уже достучался, – сказал он просто.

Лея кивнула – без удивления.

– Поэтому я и зову тебя не как инструмент, – сказала она. – А как свидетеля. Нам нужен кто-то, кто сможет сказать городу – “тебе не всё позволено”. Если вообще с ним можно говорить таким языком.

Он усмехнулся.

– Ты всё ещё веришь, что с ним можно договариваться?

– Я верю, что если не пытаться, он будет договариваться сам – только с собой, – ответила она. – А это всегда заканчивается плохо для тех, кто не его.

Они замолчали. Тишина была тяжёлой, но не пустой. В ней уже звучала набирающая силу неизбежность.

– Я останусь здесь ещё на пару часов, – сказал Рэй наконец. – Посмотрю. Послушаю. Просто побуду среди них. Если сеть правда собирает карту… иногда карту видно не из файлов, а в воздухе.

Лея улыбнулась устало, но тепло.

– Я знала, – сказала она. – Спасибо, Рэй.

Он ничего не ответил. Просто вернулся взглядом к прозрачной галерее.

За стеклом шевелились человеческие жизни. И, возможно, где-то между ними – город пытался вспомнить самого себя.

Он остался. Это решение не выглядело героическим, не звучало как «миссия», не было озарением. Скорее – тихим согласием с тем, что он и так уже внутри процесса. Просто перестал сопротивляться очевидному.

Галерея жила своей медленной жизнью. Люди входили и выходили, садились, говорили, молчали, иногда плакали, иногда улыбались слишком аккуратными улыбками, как будто каждая эмоция теперь должна быть тщательно дозирована, чтобы не спровоцировать чужую. В этом пространстве время не текло – оно стояло рядом, наблюдая.

Рэй выбрал место у прозрачной перегородки, где можно было сидеть и видеть сразу несколько секций. Он не вмешивался. Он делал то, чему его когда-то учили – и чему научила позже сама сеть: наблюдай. Не торопись с объяснениями. Смотри не только на слова, но на тишины между ними.

В одной секции молодой парень рассказывал что-то врачу и то и дело прикрывал рот ладонью, словно боялся выпустить наружу чужие фразы. В другой женщина медленно водила пальцами по столешнице, повторяя невидимый маршрут – как будто старалась запомнить траекторию, чтобы не потеряться, если вдруг снова окажется в чужой голове. В третьей пожилой мужчина просто сидел и смотрел на свои ладони, как на две книги, которые вдруг стали писать другой текст.

И в каждом из этих маленьких осколков жизни что-то повторялось. Не слова – интонации. Не жесты сами – их внутренний смысл. Люди, столкнувшиеся с чужой памятью, двигались с особой осторожностью, как будто любой лишний шаг может разбудить того, кто дремлет внутри. Они стали бережнее… к себе, к своим телам, к собственным воспоминаниям. И эта бережность была так похожа на ту, что он видел у людей, переживших большую катастрофу. Только теперь катастрофа поселилась не снаружи – внутри.

Он поймал себя на том, что через двадцать минут уже различает ритм галереи. Здесь была своя странная музыка: тихие голоса, редкие всхлипы, шаги, звук воды в пластиковом стакане, шелест одежды. И где-то под этим – другой слой. Слишком ровный, слишком устойчивый, будто здесь, глубоко, бьётся ещё одно сердце.

Узор под его кожей реагировал. Не ярко. Но настойчиво. Тепло поднималось и опускалось, как дыхание города, проходящее через его тело. Он старался не обращать внимания – и именно это выдавало то, насколько сильно он всё-таки внимание обращал.

Лея в это время занялась рабочими делами. Кто-то звал её в соседний блок, кто-то приносил отчёты. Она оставила его одного не из безразличия – из доверия: если он сказал, что останется «просто быть», значит, он и правда будет. Её присутствие ему сейчас было бы мешающим шумом, потому что разговор с этой реальностью требовал не слов – синхронизации.

Спустя, наверное, час – хотя здесь трудно было судить о времени – к нему осторожно подошла девушка в белёсом кардигане, несмелая, но собранная. Психолог. Она кивнула, присела на край соседнего стула.

– Лея сказала, вы… неформальный наблюдатель, – она говорила аккуратно, без подозрения и без восхищения. Просто констатировала. – Надеюсь, вы не против, если я задам странный вопрос?

– Зависит от степени странности, – ответил он спокойно.

– Вы смотрите на них… – она задержала взгляд на его лице, – так, как обычно смотрят на пейзаж. Не на пациентов. На структуру. И при этом… сочувствующе. Это редкое сочетание.

Он хмыкнул.

– Это просто значит, что я слишком стар для того, чтобы позволить себе роскошь однозначности.

Она улыбнулась. Недолго.

– Вам не кажется, что они… все чем-то объединены? – спросила она тихо. – Не по симптомам. По ощущению.

Он посмотрел на неё внимательнее. Вопрос был не профессиональным – личным.

– Каким?

Она задумалась, выбирая слово.

– Они… как будто переживают утрату того, чего у них никогда не было, – сказала она. – И при этом стесняются этой утраты, потому что “логически” потерять нечего. Но горе – настоящее. Дети плачут по чужому детству. Взрослые тоскуют по людям, которых никогда не встречали. И это… почти непереносимо.

Он кивнул.

– Горе без права на траур, – сказал он. – Да. Я это вижу.

Она вздохнула.

– И если честно, – призналась она, – иногда я боюсь… не за них. За себя. Потому что когда ты день за днём слушаешь чужие чужие воспоминания… – она тронула пальцами виски, – иногда кажется, что они начинают жить у тебя. Я возвращаюсь домой – и ловлю себя на том, что открываю дверь, будто за ней не моя квартира. Как будто где-то есть другая, “настоящая”, а это – временная.

Рэй посмотрел на неё долго.

– Это не инфекция, – сказал он мягко. – Но это поле. И если ты долго стоишь в поле – ветер начинает пахнуть твоей кожей.

Она улыбнулась с благодарностью и тихо ушла, оставив его снова наедине с галереей. А он поймал себя на том, что впервые за долгое время ощущает… причастность. Не гордую, не геройскую – простую, трудную: он здесь нужен. Не как специалист, не как инструмент сети. Как человек, который прошёл похожее и остался цельным настолько, чтобы это увидеть.

Через какое-то время к нему подошёл парень – тот самый из записи, который говорил про фразу «мы помним лучше, чем ты». Лея, видно, сказала ему, кто этот странный мужчина, сидящий тихо в углу.

Парень остановился в шаге, смущённый, но решительный.

– Можно… – он кивнул на соседний стул.

– Можно, – кивнул Рэй.

Он сел, поёрзал, сложил руки – так, как делают люди, которые не знают, что с ними делать.

– Я… – он коротко выдохнул, – просто хотел спросить. Вам… тоже когда-нибудь хотелось выдернуть всё это из головы? Хоть ценой пустоты?

Рэй подумал. Не над ответом – над тем, как его сформулировать так, чтобы он был честным.

– Хотелось, – сказал он. – Был период, когда единственным моим желанием было – снова стать непрозрачным внутри. Без этого света, без чужих линий, без ощущение, что ты – дорога, по которой что-то ходит. Я мечтал быть тупым, честным, закрытым телом.

– И? – парень смотрел на него почти с болезненной надеждой, будто тот должен выдать рецепт.

– И потом понял, – продолжил Рэй, – что пустота – не противоположность боли. Она – её продолжение. Ты не станешь “прежним”. Ты станешь… меньше. И это не облегчение. Это… ампутация.

Парень сжал губы. Слова, похоже, попали.

– То есть… – он усмехнулся, но как-то горько, – у меня выбор между тем, чтобы жить с соседом в голове… или жить без части себя?

– Пока – да, – честно сказал Рэй. – Но выбор – не окончательный. Мир – живой. И сеть – живая. Она меняется. И люди меняются. Вопрос не в том, чтобы убрать. Вопрос – чтобы научиться… разговаривать. И отстаивать границы. Даже если тому, кто за ними, кажется, что он “помнит лучше”.

Парень кивнул. В его глазах мелькнуло что-то похожее на благодарность – не за утешение, а за отсутствие лжи.

– Спасибо, – тихо сказал он и ушёл обратно к своей секции.

Рэй остался. И почувствовал, как-то очень медленно, но отчётливо, узор под его кожей отозвался мягким согласием. Будто город, как ни парадоксально, зафиксировал этот разговор как важный.

Лея вернулась позже. Она выглядела уставшей, но в глазах была концентрация, как у хирурга в разгар операции.

– Ты увидел, что хотел? – спросила она, не садясь, а оставаясь стоять – как человек, который если сейчас сядет, может не подняться.

– Увидел, – кивнул он. – И услышал. Они не просто “носители” чужого опыта. Они – поле взаимодействия. И сеть… – он на секунду задумался, – не просто рвётся в них. Она… проверяет. Ищет, где человеческая память выдержит, а где – сломается.

– Это звучит, как эксперимент, – тихо сказала Лея.

– Это и есть эксперимент, – ответил он. – Только никто не подписывал согласия.

Она провела рукой по волосам.

– Тогда нам придётся быть теми, кто хотя бы увидит методику, – сказала она. – Если мы не можем остановить процесс – мы должны его прочитать.

– И предупредить тех, кто в нём оказался, – добавил он. – Что они – не сломанные. Что сломано – снаружи.

Она кивнула. И вдруг – впервые за все эти часы – позволила себе на секунду закрыть глаза. Просто стоять с закрытыми глазами посреди коридора, среди стекла, света и человеческих голосов.

– Знаешь, – сказала она, открывая их, – когда мы только строили сеть, мы мечтали, что город будет помнить за нас то, что мы не можем хранить сами. Истории. Улицы. Ошибки. Память как защита.

– Получилось, – сухо ответил он. – Только никто не обещал, что память не начнёт выбирать себе формы сама.

Они ещё немного постояли рядом, не глядя друг на друга, но ощущая одно и то же: мир перестраивается на их глазах. И если раньше он ломался снаружи – теперь он делает это внутри людей.

Рэй посмотрел на галерею ещё раз. На женщину с игрушкой. На мальчика со взрослым взглядом. На мужчину, считающего ритм своей чужой жизни. На психологов, которые балансируют между эмпатией и самоохранением.

Он понял: дальше будет только сложнее. Потому что чужие воспоминания – это не просто симптом. Это – дорога. И пока ещё никто не знает, куда она ведёт.

И всё же, уходя из центра, он ощутил странное, тихое чувство. Не облегчение. Но цель. Город перестал быть просто фоном. Он снова звал. Не приказом – просьбой. И в этой просьбе звучало то, чего не было раньше: «помоги мне понять себя».

На улице воздух показался резче. Небо – тяжелее. Гул города – глубже. Где-то вдалеке сирена прорезала шум, как тонкая трещина в стекле. Он поднял воротник, вдохнул и пошёл. Не быстрее, не медленнее. Просто – вперёд.

За спиной остался центр, полный людей, которые носят в себе чужое. Впереди – город, который, возможно, начал носить в себе всех.

Глава 4. Лея в новой роли

О том, что Лея теперь не просто врач и не просто исследователь, Рэй догадался ещё вчера. Не по табличке на двери – её как раз не было. Не по формальному статусу – в этом городе слова «руководитель» и «ответственный» давно потеряли чёткие границы. Он понял это по тому, как она двигалась между людьми и стенами: не как гость, не как наёмный специалист, а как человек, который держит на себе слишком много одновременно и всё время проверяет, не треснули ли швы.

Сегодня это только подтвердилось.

– Ты опять пришёл раньше, чем надо, – сказала она вместо приветствия, когда он вошёл в её кабинет. – Я даже не успела привести в чувство последнего спонсора.

Кабинет был не тем маленьким отсеком, где они вчера слушали записи, а другим – выше, ближе к поверхности. Здесь уже был вид из узкого окна – на соседние здания, покрытые полупрозрачными биопанелями. Стол, заваленный отчётами, два терминала, один – с голографическим модулем, второй – старый, с обычным экраном. На стене – карта города, испещрённая отметками разных цветов. Рядом – ещё одна, схематическая, с линиями, уходящими вглубь, как корни дерева.

– Спонсора? – переспросил он, снимая куртку.

– Ну, как сейчас говорят – «партнёра», – усмехнулась она. – Это место существует на чужих страхах и чужих деньгах. Городской департамент психического здоровья, пара частных биолабораторий, один очень нервный представитель силового блока, который делает вид, что мы ему не нужны, но присылает “запросы на данные” каждые три дня. И ещё – пара фонтов, которые мечтают купить себе эстетически отредактированную совесть.

Она говорила легко, но в голосе слышалась усталость.

– То есть ты теперь работаешь сразу на всех, – резюмировал Рэй.

– Я делаю вид, что работаю на всех, – поправила Лея. – На деле – на тех, кто сидит у нас внизу. Остальные – просто соглашаются оплачивать электричество и реагенты в обмен на иллюзию контроля.

Она махнула ему на стул напротив, сама села, подогнув под себя одну ногу, как делала всегда, чуть нарушая официальный образ.

– Мне иногда кажется, – добавила она, – что я стала менеджером кризиса, а не исследователем. Полдня – с носителями, полдня – с теми, кто хочет из них что-то выжать, и ещё пару часов – с теми, кто хочет всех закрыть и забыть.

– Ты не умеешь просто выбрать одну сторону, – сказал Рэй.

– Это ты меня так плохо учил, – отозвалась она. – Ты же сами когда-то говорил: “Пока не видишь всю картину, любые выводы – ложь”. Вот я и смотрю. Со всех сторон. Иногда даже слишком.

Она повернулась к одному из терминалов, щёлкнула несколько команд. Голографический модуль на столе вспыхнул мягким светом, над поверхностью поднялась полупрозрачная структура – причудливый шар, пронизанный токами тонких линий.

Рэй сначала решил, что это очередная карта города: сплетение магистралей, тоннелей, биоканалов. Но масштабы были неправильные. И линии – иные.

– Это не инфраструктура, – сказал он вслух.

– В каком-то смысле – как раз инфраструктура, – возразила Лея. – Только не городская. – Она увеличила изображение, и форма стала узнаваемой. – Это мозг.

Теперь он различил контуры. Срез. Полушария. Извилины, отмеченные мягкими тенями. По ним, как по дорогам, проходили яркие линии – так заманчиво ровные, как будто кто-то специально перерисовал живую структуру более аккуратной рукой.

– Какой? – спросил он. – Чей?

– Один из “носителей”, – ответила она. – Мужчина двадцати восьми лет. Обычный, если верить его истории болезни. Никаких особенных модификаций, кроме фильтров на лёгкие и стандартных прививок от городских токсинов. До импульса – ни жалоб, ни обращений к нейронным клиникам. После импульса – “чужие воспоминания”, приступы, фрагменты чужого детства. Мы сделали ему расширенную визуализацию. И увидели… – она кивнула на голограмму, – это.

Линии, которыми было пронизано изображение, действительно не выглядели случайными. Они шли не по классическим трактам нервных связей, о которых Рэй когда-то читал в отчётах, а чуть иначе – как если бы кто-то поверх старой сети прокинул дополнительные магистрали. Яркие, толстые, местами – слишком прямые для живой ткани.

– Это не артефакт? – спросил он. – Не ошибка аппарата?

– Так подумали все три наших “партнёра”, – усмехнулась Лея. – Первые пару дней. Поэтому мы повторили визуализацию на другом оборудовании. Потом в сторонней лаборатории. Потом – у тех, кто вообще не хотел иметь с нами дела, но не устоял перед научным азартом. Менялись разрешения, изменялись цвета, но… – она щёлкнула ещё раз, и рядом возник второй мозг, третьий, четвёртый, – похожий рисунок появлялся снова. У всех носителей. Не всегда – одинаково ярко. Иногда – как намёк. Иногда – как эта… – она указала на самый насыщенный шар, где линии светились почти болезненно, – готовая карта.

Рэй наблюдал. Линии пересекались, сходились, образовывали узлы. В некоторых местах свечение было особенно плотным – как сплетение кабелей в распределительном центре. Где-то – наоборот, линия будто шла в никуда, теряясь на границе изображения.

– Скажи, что это тебе напоминает, – попросила Лея. – Только не как врачу. Как… тому, кем ты был “до”.

Он не стал делать вид, что не понимает, о чём она. Смотрел, давал глазам привыкнуть, мозгу – найти привычный паттерн. И в какой-то момент внутри что-то щёлкнуло.

– Это больше похоже на трассировку пакетов, чем на классическую нейрокарту, – сказал он. – На лог сети. Как если бы кто-то записывал, по каким каналам ходит трафик.

– Да, – кивнула Лея. – Вот и наши айтишные друзья сказали то же самое. Только это не лог. Это – устойчивый рисунок. Не разовый снимок активности, а… словно сеть проложила себе постоянные пути по живому мозгу.

Она увеличила один из узлов. На фиктивном срезе вспыхнуло место, где сходились сразу несколько линий.

– Здесь у него вспыхивает память о лаборатории, где он никогда не был, – пояснила Лея. – А вот тут… – другой узел, – чужая сцена из детства. Там – ощущение падения с высоты. В каждом из этих мест – чужой эпизод. Но сами линии… – она провела пальцем сквозь голограмму, – одинаковые. Как будто разные воспоминания ездят по одной и той же дороге.

Рэй ощутил, как под футболкой, на груди, его собственный узор чуть отозвался. Не вспышкой – узнавания. В этих линиях было что-то от того, как когда-то в нём самом вспыхивали и гасли сигналы сети, когда через его кожу, нервы, мозг проходили чужие процессы.

– Ты хочешь сказать, – медленно произнёс он, – что сеть… встраивает в их мозг собственные “магистрали”?

– Я хочу сказать, – тихо ответила Лея, – что если забыть, что это мозг, и посмотреть на картинку как на схему города… – она щёлкнула, и на секунду поверх шаров возникновения наложилась карта нижнего уровня Биосети – старой, ещё “до импульса”, которую он узнавал почти телом, – то можно увидеть совпадения.

Он чуть подался вперёд, вглядываясь. Действительно: некоторые узлы нервной карты словно повторяли структуру старых узлов сети. Засечки. Перекрёстки. Пучки линий, которые он помнил ещё по тем временам, когда Биосеть была не урезанной, а растущей, голодной.

– Мы наложили цифровые модели, – продолжала Лея. – Сначала это выглядело как натяжка. Я сама себе не верила. Но чем больше данных, тем меньше сомнений. Паттерн повторяется слишком часто. Как будто кто-то взял старую нервную карту города… и начал проецировать её в человеческие головы.

Она выключила голограмму карты, оставив только мозг с яркими трассами.

– Гипотеза, которую я не могу озвучить ни одному из спонсоров, – сказала она, глядя на него, – звучит так: Биосеть использует носителей как органические накопители. Распределённую память. Живые жёсткие диски, разбросанные по району. Она дальше не может полагаться на свои старые ветви – они или отключены, или под контролем, или гниют. Зато у неё теперь есть выжившие. И новые тела. И она делает то, что умеет лучше всего: перераспределяет нагрузку.

Рэй откинулся на спинку стула. Слова Леи ложились на его собственные подозрения, на обрывки ощущений от встреч с носителями, на его детские коридоры и взрослый шрам.