Слишком много Кощеев

Олан Красиков

Слишком много Кощеев

Слишком много Кощеев.

Глава 1

А причина всему – бабкины сказки. Если бы в детстве Ферапонт не наслушался бы разных сказок от своей бабки, по слухам, большой мастерицы сказки сказывать, да лапшу по ушам развешивать, так и не верил бы потом в разные небылицы, не придумывал бы и сам разных несуразиц и не встревал бы в разные тёмные истории. И, самое главное, не затаскивал бы в эти истории меня, беззастенчиво пользуясь нашими с ним приятельскими отношениями и моим вечным неистребимым любопытством, совмещённым с исключительной доверчивостью.

Значит, сидел я на брёвнышке как-то днём возле тихой и мелкой речушки с поэтичным названием Тараканиха и размышлял о странностях природной стихии. Спокойно так сидел, сох на солнце и даже не ругался ни разу на эту самую стихию. Хотя имел на это полное право. Право было, а настроения ругаться не было. За речкой все никак не мог успокоиться потревоженный стихией лес, время от времени с шумом падали на землю обломанные сучья деревьев. Прямо передо мной вдоль размытого бережка, заваленного всяким мусором, бежал мутный поток стремительно мелеющей Тараканихи.

Всего лишь пару часов назад на том самом месте, где я сидел, высились целые хоромы. Ну, может и не хоромы, но уж точно терем. Хотя может быть и не терем. В общем, баня здесь стояла. Да какая баня! Песня, а не баня, звонкая, душистая, с мыльной, с парилкой и предбанником, где стоял специальный тёсаный стол для освежающих напитков, а по стенам висели пучки душистых трав годных для запаривания что в чай, что в парную. Да что говорить. Не было ещё в наших краях таких справных бань, недаром заезжий купец Штрюхель давал за неё с правом самовывоза аж пятьсот рублев на ассигнации, что было, конечно, чистым оскорблением. Получивши решительный отказ, он в сердцах наговорил много разных слов, за что и был притоплен в реке Тараканихе. И лишь мелкость речушки спасла его от тяжких последствий. Так он с мокрой мордой и отбыл восвояси. Но все это уже как два часа ушло в прошлое. А два часа назад в разгар весёлого солнечного дня с запада наползла на голубое небо тёмная мрачная туча, поднялся ветер, и посыпались крупные капли дождя. Я как раз решил воспользоваться солнечной погодой и занялся хозяйственными делами. Вытащил из избы для проветривания постельное барахло, разложил его на солнышке, а тут сверху пошла мокрость. Только я успел затащить постели в избушку, как ветер завыл на немыслимой ноте, порыв ветра смел со стола посуду. И пришлось бежать под дождь, ловя разлетевшиеся миски. Миски я поймал, да только, взглянув вниз в сторону речки, так и застыл под секущим дождём. Вдоль реки Тараканихи двигался смерч. С треском выкорчёвывались кусты черёмухи, закручивались в спираль гибкие ивы, и ворох содранных листьев кружился в воздухе. Смерч поравнялся с баней и внезапно вильнул в её сторону. В середине смерча почудилось мне чьё-то злое ухмыляющееся лицо, смерч загудел огромным рассерженным шмелём, снёс крышу с бани и с хохотом полетел дальше. А следом за смерчем по внезапно вспухшей речке пришёл огромный водяной вал и, слизнув остов бани, унёс в грязной пене тщательно вышкуренные бревна.

И как только невесть откуда взявшаяся волна ушла вниз по течению, разбрасывая по пути измочаленные бревна сруба, так сразу и закончился дождь, туча убежала на восток, и снова засверкало солнце. Осталось от всей бани только одно сиротливое брёвнышко, вот на нем я и сидел, созерцая в печали окружающую меня помятую природу. И наблюдаемая мной картина как-то мне не занравилась, я даже немного взгрустнул. Но, как говорил в прошлую субботу поп Абакум : «И в минуту горшей скорбности и беспросветия, явится тебе добрый ангел, дабы словом своим осветить тебе душу твою, погрязшую в пагубности и неверии, но возвестит тебе он весть благую». Ангела в тот день я так и не дождался, он, на моё несчастье, наверное, то ли запил, то ли заблудился, и вместо него явился ко мне Ферапонт. Явление его было в тот день необычайно скромным, и совсем непохожим на его обычные шумные появления с громогласными цветистыми заявлениями, заразительным весельем и его всегдашним предложением: « А не пойти ли нам поразвеяться на все четыре стороны». И тут же предлагался целый набор разных способов этого самого развеянья. И все, как на подбор, весьма подозрительного, с точки зрения закона, свойства. Справиться с этим напором удавалось крайне редко, и приходилось соглашаться на самое, казалось, безобидное предложение, которое впоследствии на поверку оказывалось совсем даже не безобидным, а вовсе даже рискованным делом, после завершения которого, я, в очередной раз, зарекался иметь какие- либо общие дела с Ферапонтом. Как я уже говорил, появился он тихо, словно из ниоткуда, неторопливо прошёлся вдоль размытого берега, рассматривая растерзанный, растрёпанный лес, укоризненно покачал головой, поднял с земли обломанную ветку и молча сел рядом со мной на брёвнышко. Я тогда, глядя, как он сосредоточенно счищает веткой с сапога налипшую грязь, с благодарностью подумал, что вот мол, даже его проняло это неслыханное бедствие. Что вот он пришёл и сидит сочувственно вместе со мной без всяких вздорных мыслей и без лишних разговоров и разделяет со мной мою тихую печаль. Это уже много после я понял, что он тогда уже был до ушей наполнен бурлящим варевом из старых бабкиных сказок и странностей происходящего и просто боялся делать резкие движения, чтобы не расплескать ту мысль, что вызревала тогда внутри него. А молчал он потому, что моё мнение его совсем не интересовало, потому как сам я уже был использован в его мысленном супе на вроде то ли овоща, то ли какого фрукта, а у овощей, ведь как водится, никто никогда и не спрашивает, нравится ли им бултыхаться в супе или нет. Их дело покорно вариться и не булькать. А я, как впоследствии оказалось, и не булькал.

Закончив отскрёбывать грязь, Ферапонт повертел ногой, придирчиво оглядывая сапог, отбросил в сторону ветку и решительно поднялся с брёвнышка.

– Собирайся, Ваня. Пойдём-ка, догоним того гада, что сотворил тут такое, да поговорим с ним по душам.

И так он это весомо и убедительно сказал, и главное так точно, прямо в соответствии моим потаённым желаниям, что моё замороженное от горя сердце сразу потеплело и оттаяло. И я ему сразу и безоговорочно поверил. Ну и, понятно, не булькал.

Встал я с брёвнышка, да и пошёл к себе в избушку. Собрал в рюкзак одежонку покрепче, пропитание на три дня, топор, снасти, новомодный спальник с подстилкой, чтобы спать в тепле даже на сырой земле, складной дождевик, запас патронов, то да се и рюкзак плотно так заполнился. И ведь ничего вроде лишнего не берёшь, а он всегда заполняется, хоть на два дня рассчитываешь, хоть на две недели. Есть в этом какая-то специальная рюкзаковая тайна, неподвластная владельцу этого самого рюкзака. Вот сторонним людям, тем, почему-то все как раз ясно. Они почему-то все понимают и всегда готовы посоветовать, что лишнего из рюкзака следует вытащить, а что в него дополнительно крайне необходимого доложить. И ладно бы они были просто готовы советовать, но при этом гордо молчали, так ведь нет, обязательно тянет их разболтать все сокровенные рюкзаковые тайны, словно клещами за их длинный язык тянут. И такое вещают, что просто диву даёшься, и сразу хочется посоветовать тому мастеру, что клещами орудует, не тянуть за язык попусту, а разом-то его и вырвать, чтобы наступила, наконец, долгожданная тишина и посторонний знаток застыл бы таки в гордом молчании. Но сейчас посторонних в избе и её окрестностях не было, Ферапонт, понятно, не считался посторонним, да и по укладке рюкзака никогда с советами не лез, поэтому упаковался я в своё удовольствие, взяв все, что положено, но в меру. Мера, впрочем, оказалась достаточно увесистой, но, взвалив её на плечи, решил я, что мне она вполне впору. А потому, вышедши из избы, прикрыл дверь за собой и подпёр её палочкой, надел на голову картуз и снял с колышка, вбитого в стену, своё любимое ружьецо тульского производства.

Ферапонт, уже полностью снаряжённый в дорогу, одобрительно кивнул мне, с уважением поглядел на произведение тульских мастеровых оружейников и уверенно пошёл по тропинке протоптанной зверями и человеками вдоль реки Тараканихи. И ничего удивительного мне в том не показалось, ни уверенность его, ни уважительность. Как же ему было не уважать это ружьецо, коли, оно полгода назад дало ему целых пятнадцать минут чистого времени, пока палило, правда, при моем посредстве, в наседавших на нас купеческих охранников и подтянувшихся для их помощи полицейских чинов во главе с самим Иваном Порфирьевичем Шабалкиным. А это, я вам скажу, совсем даже не шутейное дело. Участковый пристав Иван Порфирьевич человек очень даже серьёзный и известный всем не только во вверенном ему участке, но и во всем стане. Пустой пальбой его, понятно, не испугать, но и на рожон при беглом обстреле, который я производил, он тоже не полез. А так, я пострелял, в меня постреляли. Патроны у меня закончились, я и отошёл на заранее подготовленные позиции. Убежал, короче говоря, прихватив с собой сумку, в которую предусмотрительно и сбрасывал стреляные гильзы. Пристально углядеть меня никто не смог, потому как порохового дыма там было достаточно много, одежда на мне была самая обыкновенная, лицо я замотал шарфом, а бегаю я быстро. Да и калоши с сапог я в удобном месте снял и прервал тем самым цепочку следов, по которым меня, кинулись, было искать. Искали, конечно, как не искать, да так и не нашли.

Не то произошло с Ферапонтом. Кануть в полную неизвестность ему никак не удалось. За те пятнадцать минут, что шла стрельба, он очень серьёзно и обстоятельно переговорил с глазу на глаз с купчиком Серебрянским, которому как-то отдал деньги на хранение и прирост. Отдать-то отдал под честное купеческое слово, да только внезапно отшибло память у Серебрянского про тот уговор. И никак он не мог вспомнить ни про деньги, ни про слово своё честное, да и вообще клялся при всякой встрече, что видит Ферапонта в первый раз. Что уж там с ним такое приключилось, неизвестно. Может, он головой ударился обо что-то твёрдое и избирательно потерял память, может, его укусил хищный клещ или собака бешеная какая, и через это он в памяти повредился. А то вот говорят, что память ухудшается сразу после родов от сильных переживаний, но тут этот случай никак не подходит, Серебрянский хоть и весьма солидного сложения, но рода все-таки мужского и родить не в состоянии. Одним словом, какая-то мутная история с этим Серебрянским приключилась. Непонятная. Но за пятнадцать минут разговора с Ферапонтом произошло чудесное восстановление, потерянной было, памяти или, как говорит поп Абакум: «Снизошла-таки небесная благодать на тварь земную греховную, но душу имеющую. А душа, уж коли, она есть, обязана ниспосланную благодать хранить с прилежанием и приумножать по мере сил своих, дабы отличаться от обычных неразумных тварей земных, по сути своей бездуховных, а, следовательно, и ничтожных».

В общем, снизошла благодать, признал-таки Серебрянский Ферапонта и про слово своё нерушимое купеческое вспомнил. И от радости такой, будучи в духовном просветлении, вернул он и деньги и оговорённые проценты. Порывался было в благодарность ещё и сверх того передать, да только Ферапонт этого не принял и наотрез отказался принять лишнее, с чем и ушёл от Серебрянского.

Все было бы хорошо, да вот только душа у Серебрянского оказалась шибко прогнившей и насквозь дырявой. Вся полученная им благодать ровно через пять минут после ухода Ферапонта без остатка вывалилась сквозь прорехи его греховной души и канула впустую в небытие. И такого всякого разного он наговорил участковому приставу Ивану Порфирьевичу про злого и страшного Ферапонта! И про перенесённые им бесчеловечные пытки калёным железом, и про жуткие пытки испанским сапогом, и про те неподьемные горы золота, которые он якобы вынужден был отдать Ферапонту, спасая свою жизнь, так что Иван Порфирьевич сильно усомнился в правдивости этих показаний, хотя по долгу службы и записал все в протокол. А, записавши, принялся за розыски Ферапонта. Только не судьба была им встретиться и переговорить за казённым столом при свете тусклого солнца, проходящего сквозь частые прутья решётки.

На этом месте моих размышлений Ферапонт бодро вступил в воды славной реки Тараканихи, перешёл её и, не останавливаясь, двинулся дальше. Да и чего тут останавливаться, если воды в той Тараканихе сейчас было разве что по щиколотку, никак не больше. Поэтому и я не менее смело прошлёпал по мелководью и пошёл следом за Ферапонтом.

Вот значит, Иван Порфирьевич ходил следом за Ферапонтом, ходил, да так его и не встретил. В общем, получилось у них как в той притче, которую рассказывал поп Абакум про ёжика и бегущую за ним лису. Дескать, бежит за ёжиком леса и бежит быстро, в десять раз быстрее, чем ёжик. Ну, бывает такое, может ёжик ленивый или лапка у него болит или, скажем, две лапки. Да только как быстро лиса следом за ёжиком не бежит, а догнать его никак не может. Только она добежит до него, а он за это время на десятую долю лисьего пути успеет уйти вперёд. Пробежит она этот путь, а ёж опять на десятую долю впереди, Она пробежит эту долю, но и ёж успеет продвинуться вперёд. Ну и так далее. В общем, не догнал Иван Порфирьевич Ферапонта.

Зато повстречался ему в его поисках Соломон Давидович Гольдман, адвокат. Соломон Давидович высказал недоумение беспочвенными поисками добропорядочного и законопослушного гражданина Ферапонта, который, как известно, никаких противоправных действий против Серебрянского не предпринимал, да и вообще, как многократно слышали многие свидетели от самого Серебрянского, не был с Серебрянским даже знаком. Возможно, Серебрянский и неосознанно пытается опорочить доброе имя Ферапонта, а просто заблуждается и путает его с кем-нибудь другим, что вовсе немудрено, ввиду плохого зрения Серебрянского в связи с некоторой отёчностью его глаз, в простонародье называемого фингалами под оба глаза. К тому же, совершенно случайно у Соломона Давидовича оказались свидетельские показания шестерых уважаемых граждан, которые в момент происходящих с Серебрянским прискорбных событий видели гражданина Ферапонта в трактире «У каменной чаши». И сидел там Ферапонт мирно за столом, благопристойно пил кефир и внимательно читал книжку местного автора Павла Петровича Бажова про непростую жизнь рудничных работных.

Иван Порфирьевич принял к сведению сказанное Соломоном Давидовичем, приобщил к делу свидетельские показания, но поиски Ферапонта не прекратил, хотя и бумаги для взятия Ферапонта под арест получить ему тоже не удалось. Уже и времени сколько прошло, уже и Серебрянский давно покинул наши края, но Иван Порфирьевич не оставил своего намерения осуществить допросные действия в отношении гражданина Ферапонта. Что же касается Серебрянского, то, как же ему было оставаться в этих местах с его-то больной памятливостью, с ним же никто дел никаких не стал больше вести. Местные купцы, конечно, из купеческой солидарности навестили его и высказали ему своё сочувствие горю. После их краткого визита, поблекшие было фингалы, вновь расцвели свежими красками, причём вообще во все его лицо. А, может, и во все тело, но его он на всеобщее обозрение предъявлять не стал, а вот морду свою, именно что морду, потому что какое ж это лицо, если оно столь цветасто, морду от каждого любопытствующего встречного не спрячешь. Как сказал тот же купец Штрюхель, зашедший после того достопамятного посещения выпить в заведении «У каменной чаши» рюмку освежительного, мол, нечего было этому стервецу поганить купеческое слово. Вот Серебрянский и отъехал.

Тут я очнулся от воспоминаний полугодичной давности, огляделся внимательным образом и понял-таки, куда мы направляемся. А направлялись мы к скале под названием Дыроватый Камень. Называлась так скала, потому что на вершине её было сквозное овальное отверстие, сквозь которое мог свободно пролезть взрослый мужчина даже и совсем не хилого сложения. Это я могу сказать со всей ответственностью, потому как я сложения вовсе не хилого и в отверстие это лазил. Просто из любопытства. С одной стороны горы есть к этому отверстию вполне себе пологий подход. А как вылезешь с другой стороны, то очутишься на узеньком таком карнизике, который круто обрывается вниз саженей на двадцать. И хоть место вроде диковинное, да только никто особенно туда и не ходит, разве только вот как я – один раз залез, посмотрел и больше не тянет снова туда залазить. Да и слушок какой то нехороший про место это как бы ходит. Вроде бы когда-то, с кем-то, что-то такое здесь приключилось, и с тех пор его, этого кого-то, никто никогда не видел, впрочем, ничего конкретного и никаких имён опять же никто и опять же никогда не называл. Но слушок ходит. Вид с карнизика, конечно, открывается красивый, но и только, больше ничего интересного там никогда не было. Хотя нет, малинник там неплохой между покосом на большой поляне перед скалой и самой скалой. Но Ферапонт особо ягодой, тем более малиной, вообще-то никогда не интересовался. Его в лесу всегда интересовало что-нибудь более существенное, то, что можно сварить или поджарить на костре, или запечь на угольях. Тут я вначале решил, что мне померещился запах кострового дымка на почве собственных размышлений и наступлением времени, когда добрые люди, как бы они не торопились, должны делать перерыв в делах и заниматься обедом. Но чем ближе подходили мы к Дыроватому Камню, тем сильнее припахивало дымком. И даже начал примешиваться запах ещё чего-то хорошего и приятного, пробуждающий детские воспоминания о горячих оладьях, сметане и кружке свежего молока. Но тут в животе у меня как-то уж слишком обличительно заурчало, и очарование воспоминаний сразу исчезло, осталось только желание чего-нибудь съесть. Тропинка, по которой мы шли, выскочила из леса и влилась в старую зарастающую кустарником дорогу. Вернее, это я помнил, что дорога должна была быть старой и зарастающей, а на деле дорога оказалась совершенно неожиданно наезженной и натоптанной, словно по ней прошлась целая армия с обозом. Ферапонта это, кстати, совершенно не смутило, он, как ни в чем не бывало, не снижая темпа, пошагал по дороге, уверенно обходя взбаламученные лужи, встречающиеся по пути. Ну, и я, ни о чем не спрашивая и не удивляясь, пошёл за ним следом. И минут так через пять мы уже выходили на поляну перед скалой Дыроватый Камень. И здесь я в очередной раз убедился, насколько я бываю прозорлив и дальновиден в своих суждениях. Именно, что армия, и притом с обозом. Понятно, что не сама армия поротно и повзводно, со знамёнами, барабаном, весёлыми маркитантками и генералом впереди на белом коне, а армия всякого разного народа. Вдоль дороги стояли разного рода телеги, волокуши и новомодные самодвижущиеся механизмы. На поляне стояли цветные шатры, палатки, шалаши, юрты, чумы и даже, как мне показалось, заморский вигвам. Дымили костры, где-то довольно мелодично звенела гитара, деловито ходили между времянками разномастно одетые люди. Кто-то только ставил свой шатёр, а кто-то уже сворачивался. В общем, никакого покоса не осталось, пропал покос, всю траву вытоптали или помяли. На ближнем к скале краю поляны на недавно вкопанном в землю столбе висел транспарант с надписью "Таможня". На противоположном краю поляны висели два указателя с буквами «М» и «Ж». Вообще-то, все это походило на ярмарку, которую обычно устраивают на праздник. Там тоже всегда много народу, стоят торговые и развлекательные шатры, играет музыка, ходят ряженые и пекут блины. Музыки здесь, правда, не было слышно, и не прогуливались женщины в праздничных нарядах, зато мужики, сидящие возле своих временных жилищ, вполне годились на роль ряженых из-за своей разномастной одежды. И ещё, здесь тоже пекли блины. И судя по запаху, это были хорошие, просто очень хорошие и правильные блины. Очень даже пригодные для обеденного поедания блины.

– Ферапонт, смотри-ка, блины пекут. – Ненавязчиво намекнул я Ферапонту на обеденное время. – Блинная-то одна, уж там наверняка много чего знают о том, что же здесь творится.

– Верно мыслишь, Ваня, хотя и сдаётся мне, что думаешь ты сейчас не о том, что происходит вокруг, а о том, что происходит внутри тебя, но все равно, правильно.

И пошли мы прямо на середину поляны, туда, откуда доносился до нас запах подогретого масла и поджаренных блинов. За дощатым прилавком стояла румяная девица в белом поварском халате и с белой поварской шапкой на голове. Слева от неё виднелась переносная чугунная печка, на которой стояли две чугунные же сковородки.

За её спиной со скучающим видом стояли два здоровенных бородатых мужика, одинаково одетых, вроде как прислуга, только при таких разбойных рожах как у них, все желающие поесть блинов, имея определённую осмотрительность и приобретённую в жизни осторожность, должны были бы скоропостижно терять аппетит и обходить это заведение дальней стороной. Вполне возможно, что и обходят, иначе чего бы это у прилавка только мы с Ферапонтом и стоим?

Я, на всякий случай, внимательно так мужиков этих оглядел, особо отметив короткие, но увесистые дубинки у них на поясе, внимательно, но ненавязчиво осмотрел пригожую девицу за прилавком и тоскливо уставился на пустые сковороды.

– Что желают новоприбывшие странники? – Приветливо улыбнулась девица и тонким пальчиком с перстеньком, подоткнула под поварскую шапку вылезший было завиток светлых волос.

– Блинков бы поесть. – Вздохнул я и снова грустно посмотрел на незаполненные сковороды.

Ферапонт скинул рюкзак, снял картуз, основательно так взгромоздился на стоящую возле прилавка берёзовую чурку и улыбнулся девице своей особой улыбкой.

– Нам блинов и чаю с молоком.

– С вас рубль. – Озвучила девица несусветную цену и быстро разлила по сковородкам жидкое тесто. Сковородки дружно зашумели и распространили по округе манящий запах вкусности и радости. Ферапонт, не торгуясь, вынул из кармана блестящий серебряный рубль и катнул его по стойке к девице. Та почти незаметным движением подхватила монету и небрежно бросила куда-то под прилавок, где он издал приятный звон, столкнувшись со своими серебряными собратьями.

– Блины будете с маслом или сметаной?

– И с мёдом тоже, если можно, и мне молоко, но без чая. – Быстро уточнил я, усаживаясь на другой берёзовый чурбан. Рюкзак свой я успел пристроить вместе с Ферапонтовым, но тульское ружьецо прислонил к стойке, чтоб оно было рядом, под рукой. Девица выдала нам по простому влажному рушнику, и пока мы вытирали руки, перед каждым из нас возникла глиняная тарелка с парой горячих блинов, появились блюдца с растопленным сливочным маслом, со сметаной и с мёдом, деревянные ложки и кружки. У Ферапонта с забелённым горячим чаем, а у меня с прохладным молоком. Мы с Ферапонтом уважительно так поглядели на бойкую девицу и придвинули тарелки к себе поближе. Несколько минут шло тихое молчаливое соревнование между девицей и нами по готовке и поеданию блинов. Девица, не делая ни одного лишнего движения, разливала тесто, стремительно переворачивала блины и, сняв их со сковородок, ловко складывала пополам и перебрасывала на наши тарелки. Мы с Ферапонтом подхватывали горячие хрустящие блины, макали их в сметану или масло, а то и в тягучий мёд и быстро поедали, успевая при этом хлебнуть из кружек. Но как только был проглочен последний блинный кусочек, на наши тарелки тут же ложился новый горячий блин. Сложилось хрупкое равновесие, но тут я чуть-чуть ускорился, к тому же у меня кончилось молоко, и я со стуком поставил пустую кружку перед девицей. Пришлось ей немного отвлечься от выпечки блинов, чтобы достать из-под прилавка кувшин и наполнить мою кружку молоком. Кувшин после этого она, предусмотрительно убирать со стойки уже не стала. К тому же дрова в печке стали прогорать и девица, не оборачиваясь, взмахнула левой рукой и повелительно ткнула пальчиком в печку. Перстенёк задорно сверкнул на пальчике желтоватым огоньком, а мужики за её спиной, до этого с интересом глазевшие на наше соревнование, разом сорвались с места. Один быстро начал подносить мелко колотые дрова, а другой, опустившись на колени, принимал дрова и старательно заполнял ими печь. Печка довольно загудела, мужики заняли прежнее положение, а мы с Ферапонтом получили короткую передышку, которой я и решил воспользоваться, и кое-что уточнить для себя.

– И как это у тебя так ладно с блинами получается? Я вот, как ни пытался, так и не смог ни разу правильно приготовить блины, не получаются и все тут.

– Что ж тут сложного-то? Разливаешь тесто по сковороде ровненько и никаких сложностей.

Девица перекинула нам на тарелки по блину и наглядно продемонстрировала, как надо разливать тесто. Я свернул блин в трубочку, макнул его в сметану и согласно покивал головой.

– Это все правильно. Только у меня они при этом к сковороде липнут и нипочём не хотят целиком отлипать.

– Так сковороду надо ж смазывать маслом-то.