Контракт Тишины

Он произнёс «воспоминанием» как грязное слово.

– Вы не можете забрать то, что принадлежит Реестру, без письменного согласия Верховного регистратора, – сказал Вэйл.

Красивый улыбнулся так же мягко.

– Тогда мы оформим согласие задним числом.

Фраза прозвучала буднично. И от этого стала страшнее: так говорят люди, которые привыкли, что законы для них – бумага, а не граница.

– Это против правил, – сказала я.

И осеклась.

Я сказала.

Настоящим голосом.

У меня на секунду даже закружилась голова от простого факта: звук прошёл.

Красивый повернул голову ко мне с интересом.

– Видите? – сказал он Вэйлу. – Она уже говорит. Значит, вы справляетесь.

Я хотела спросить, откуда он знает, что я не могла говорить, но вопрос застрял – теперь не из-за тишины, а из-за инстинкта: любое слово рядом с ним становилось подарком.

Вэйл слегка повернул голову.

– Вы не имеете права обращаться к моему порученному лицу без моего разрешения.

– У вас много «не имеете», Магистрат, – ответил красивый. – А у нас много «имеем». И одно из них – право на имя.

Он сделал шаг вперёд – не ко мне напрямую, а в пространство между мной и Вэйлом, будто хотел проверить, насколько тонка эта нитка.

Я почувствовала, как воздух в горле снова густеет.

И тогда он произнёс тихо – так, что услышала только я:

– Элира.

Мир дёрнулся.

Имя ударило не в уши – в кость. В позвоночник. В самую привычку быть собой. На секунду во мне вспыхнула волна узнавания – не образ, не воспоминание, а чистое ощущение: «это моё». И сразу же поверх него легло другое: «это запретно».

Горло схлопнулось, дыхание сорвалось. Я почувствовала, как в глазах темнеет, будто кто-то действительно выключает меня изнутри.

Если бы Вэйл не подхватил меня, я бы упала.

Его рука оказалась на моей спине так быстро, будто он ждал этого. Это было худшее: он ожидал, что Комитет воспользуется именем.

– Не произносите её имя, – сказал он.

Голос стал ниже. В нём появилась не угроза, а линия. Чёткая граница, которую нельзя переступить, не заплатив.

Красивый поднял ладони, изображая невинность.

– Простите. Сорвалось. Оно такое… привычное.

Улыбка была как вежливый нож. Я ненавидела его за то, как легко он заставил моё тело подчиниться.

Рен шагнул назад, к двери отдела.

– Я закрою, – сказал он тихо Вэйлу.

– Закрывайте.

И Вэйл добавил, не глядя на меня:

– Дышите.

Это не было утешением. Это было тем же самым, что он делал всё время: давал инструкцию, чтобы я не исчезла.

Я заставила воздух войти. Имя ещё звенело внутри меня, как удар по стеклу.

Комитетчики стояли и не вмешивались. Их спокойствие было документальным: «Реакция подтверждена». «Уязвимость выявлена». «Субъект управляем».

Рен повернул ключ. Дверь отдела нулевого хранения закрылась бесшумно.

Но бесшумно – не значит незаметно.

Красивый снова улыбнулся.

– Мы ещё поговорим, – сказал он.

– С кем? – спросил Вэйл.

Красивый посмотрел на него так, будто оценивал металл – на качество, на пробу.

– С тем, кто здесь временно. И с тем, кто думает, что «временно» – это защита.

Он отступил в сторону.

Они пропустили нас.

Слишком легко.

Это было хуже любой попытки задержать. Когда тебя отпускают, значит, тебя не боятся терять. Или уверены, что ты всё равно не уйдёшь далеко.

Мы пошли вверх по лестнице. Каждый шаг отдавался в камне глухо, как удар по пустоте.

Я держалась ближе к Вэйлу: иначе тишина снова начинала выжимать из меня звук. Стыд от этого был вязким, почти физическим. Я привыкла быть самостоятельной: в бумагах, в формулировках, в жизни. А теперь мой собственный голос зависел от человека, которому я не знала, можно ли доверять.

– Они назвали вас, – сказал Вэйл, когда мы свернули в коридор с разметкой света.

– Я слышала.

– Это важно.

– Почему?

– Это означает две вещи, – сказал он. – Либо они знают ваше имя по записи. Либо…

Он остановился.

– …либо они имеют право на него.

У меня по спине прошёл холод.

Я вспомнила строчку: «Куратор подписи – К.» Вспомнила, как красивый произнёс моё имя так, будто у него есть доступ.

– Значит, где-то есть документ, где это право оформлено, – сказала я.

– Да.

Мы вышли в служебную часть Реестра, где воздух снова пах воском и чужой дисциплиной. Людей здесь было мало, но каждый встречный смотрел слишком аккуратно – не в глаза, а в то место, где у человека должна быть уверенность.

На одном из поворотов Вэйл остановился у двери без таблички. Открыл.

Внутри было сухо и тепло. Стол. Два стула. Шкаф с папками. Никаких украшений, никакой мебели «для уюта». Комната для разговоров, которые не должны существовать.

Вэйл закрыл дверь и провёл ладонью по печати на стене.

Воздух поменялся.

Слова здесь звучали иначе – тише, без эха, как будто комната брала на себя ответственность за сказанное.

– Здесь нас не подслушают, – сказал он.

– Вы уверены? – спросила я.

– Я не говорю «уверен», когда не уверен.

Его фраза была честной. И всё равно не давала спокойствия. В системе, где правда – инструмент, честность не спасает.

Я достала свёрток со стеклом и положила на стол. Серебряный оттиск руны выглядел на стекле как тонкая царапина – почти ничто. И всё же это «почти ничто» было самым реальным из того, что у меня было.

Вэйл наклонился, посмотрел.

– Достаточно, – сказал он.

– Для чего?

– Для регистратора, – ответил он. – И для того, чтобы привязать Комитет к конкретному лицу.

Я усмехнулась – сухо.

– Конкретному лицу… Забавно, когда у меня самой нет лица в Реестре.

Он не улыбнулся.

– Ваше предупреждение, – сказал он, кивнув на записку.

– «Не верь тому, кто говорит только правду», – повторила я.

Слова теперь звучали иначе – как обвинение.

Я подняла на него глаза.

– Вы понимаете, как это выглядит?

Он выдержал паузу. Настолько честную, что мне захотелось ударить по столу: прекрати выбирать формулировки, скажи хоть что-нибудь по-человечески.

– Да, – сказал он.

– Тогда объясните.

– Я не могу.

– Вы не можете лгать?

– Я не имею права раскрывать некоторые факты до того, как они будут оформлены, – сказал он.

Я почувствовала горькую усмешку внутри.

– Это и есть ваша правда. Правильно оформленная.

В его взгляде мелькнуло что-то похожее на раздражение. Или на усталость – редкую, почти человеческую.

– Вы думаете, что я играю словами, – сказал он.

– Я думаю, вы умеете играть всем, что вам выдали правила, – ответила я.

Он опустил взгляд на стекло.

– Слушайте внимательно, – сказал он. – Я не лгу. Но я действительно могу говорить правду так, чтобы вы сделали неправильный вывод.

Он поднял глаза.

– Это всегда было так. Даже до вашего…

Он остановился.

Слово «имя» будто ударило его в горло изнутри – запрет, встроенный в саму структуру.

– …до вашей ситуации.

И вот это признание вдруг принесло облегчение. Не из-за того, что он стал лучше. Он назвал механизм. А механизм – вещь, которую можно изучить, разобрать, взломать.

– Значит, записка – про вас, – сказала я.

– Возможно, – ответил он.

Это «возможно» было хуже любого «да». Оно оставляло мне выбор – и одновременно забирало почву.

Я заставила себя думать, как аудитор. Не как человек, которому только что вкололи имя.

– Кто этот красивый из Комитета? – спросила я.

– Я знаю только должность, – ответил Вэйл. – Советник. Он не представился.

– Имя – это рычаг.

– Именно.

Мы замолчали.

В комнате было так тихо, что я слышала вентиляцию – ровную, как дыхание здания.

И вдруг снова.

Тот самый звук.

Едва уловимый.

Как ластик по бумаге.

Я замерла.

– Вы слышите? – спросила я.

Вэйл прислушался.

Его лицо осталось спокойным, но я увидела: он услышал.

– Да.

– Это значит…?

– Это значит, что кто-то сейчас вносит исправления, – сказал он тихо. – И делает это недалеко.

– Они стирают, пока мы читаем.

– Они всегда так делают, – ответил он. – Как только понимают, что вы приблизились к правильной бумаге.

Я посмотрела на стекло. Тонкая серебряная царапина внезапно показалась мне не просто оттиском – якорем.

– Тогда нам нужно быть быстрее, – сказала я.

– И осторожнее.

Я вспомнила вторую часть записки: «Не спорь с тишиной». Не «победи», не «сломай». Не спорь.

Тишина здесь была процедурой.

А процедуры… иногда можно заставить работать на себя.

– Вы сказали: «они имеют право на имя», – произнесла я медленно. – Значит, существует договор или распоряжение, где моё имя передано как объект. Не символически – юридически.

Он смотрел на меня несколько секунд.

– Да, – сказал он наконец. – И, если мы найдём это первым, вы перестанете быть пустотой.

– А если они найдут нас первыми?

Вэйл не отвёл взгляда.

– Тогда вы станете чем-то хуже.

Слова были не драмой.

Фактом.

За дверью снова прошёл тихий скрип.

Ластик.

И я вдруг ясно поняла: где-то в этом здании кто-то держит мою жизнь так же, как я держала стекло над руной – профессионально, аккуратно, без эмоций.

И стирает.

Построчно.

Пока у меня ещё есть возможность читать.

Пока я ещё умею быть тем, кто замечает подлог.

И пока у меня рядом стоит человек, который говорит только правду – и от этого становится особенно опасным.

Глава 5. Журнал исправлений

Скрежет ластика за дверью не был звуком в привычном смысле. Он не имел источника, не имел направления и плевал на законы физики: то затихал, то нарастал, словно кто-то тёр не бумагу, а сам воздух, пытаясь вымарать следы нашего присутствия. Иногда мне казалось, что он звучит внутри черепа – там, где должна быть память.

Я сидела напротив Вэйла, глядя на тонкую серебряную царапину на стекле, будто она могла рассказать больше, чем любая печать. Оттиск руны был кривоватым, нервным – сама магия сопротивлялась, когда её копировали. И в этой неровности было что-то утешительное. Подделки любят идеальность. Истина редко бывает красивой.

Вэйл держался как всегда: неподвижно, без лишних жестов, с тем спокойствием человека, который умеет переносить катастрофы, не меняя выражения лица. Но я начала замечать детали, которые раньше пропускала. Он не моргал, когда думал. Он моргал, когда ему нужно было переждать боль.

– Мы не можем идти к регистратору прямо сейчас, – сказала я.

– Почему? – спросил он.

Почти нейтрально. Но я уже знала: его «почему» никогда не было простым интересом. Это было тестирование аргумента на прочность.

– Комитет уже выстроил для нас коридор, – ответила я. – Они не задержали нас, потому что им не нужно задерживать. Им достаточно направить.

Рен был прав: нулевое хранение не любит голосов. Но я поняла и другое – Реестр не любит маршрутов, которые не прописаны. Как только ты идёшь не туда, где тебя ожидают, мир начинает «выпадать» вокруг. Отражения становятся неуверенными, лица – смазанными, дверные таблички – слишком белыми, чтобы их можно было прочитать.

Вэйл опустил взгляд на стекло.

– Что вы предлагаете?

Я вдохнула, стараясь держать мысль ровной.

– Процедуру.

Слово прозвучало почти кощунственно: просить у мира, который тебя уничтожает, помощи в виде правил. Но у любой системы есть слабость – она влюблена в собственные формы.

– Мы не идём к регистратору как к человеку, – продолжила я. – Мы идём к нему как к функции. Нам нужен не разговор. Нам нужен документированный доступ к Журналам исправлений.

– Журналам исправлений? – переспросил Вэйл.

Я видела, как у него внутри щёлкнул замок понимания. Он не удивлялся; он сопоставлял.

– Любое вмешательство в запись оставляет след, – сказала я. – Даже если след потом пытаются стереть, остаётся метка о стирании. В крайнем случае – метка о метке. Нельзя убрать всё, если ты хочешь, чтобы система продолжала работать.

Рен стоял у двери, прислушиваясь, словно ловил не звук, а направление ветра.

– Она права, – бросил он, не оборачиваясь. – Комитет любит думать, что умеет переписывать реальность. Но Реестр – упрямая машина. Он ведёт бухгалтерию даже по собственным ошибкам.

– Вы знаете, где лежит Журнал? – спросил Вэйл.

Рен коротко, криво улыбнулся.

– Знаю. Не уверен, что вы захотите туда идти.

– Мы уже идём туда, где не хотим, – отрезала я.

Вэйл встал. Это движение всегда означало одно: решение принято.

– Ведите.

Мы вышли из комнаты разговоров, и воздух сразу стал «обычным» реестровским – пах воском, сухой бумагой и чужими нервами. Но «обычный» не означал безопасный. Я чувствовала взгляды, даже когда никто не смотрел прямо. Словно по зданию была протянута тонкая сеть, и любое наше движение отдавалось в ней дрожью.

Рен повёл нас не вверх, к светлым залам, а вбок – туда, где коридоры становились уже, потолки ниже, а свет скупее. Там ходили не посетители, а люди с ключами. Их шаги были выученными, лица не выражали ничего, кроме привычки не выражать.

Мы прошли мимо двери с табличкой «Сводный отдел индексации». Мимо комнаты, где работали копиисты: я услышала шорох сразу десятков перьев, похожий на дождь по стеклу. Мимо узкого окна, за которым виднелась мастерская печатей – там на столах лежали тяжёлые металлические клише, прикрытые тканью, как оружие.

От одной мысли о печатях мне стало дурно: они слишком похожи на приговоры. Ты можешь спорить с человеком, но как спорить с отпечатком?

Рен свернул к лестнице, которую легко было пропустить. Никаких указателей. Только тонкая линия света по кромке ступеней – будто лестница существовала по договорённости.

– Журналы хранят не в архиве, – сказал он. – Их держат рядом с теми, кто их пишет. Так проще контролировать.

– Или проще стирать, – сказала я.

Рен посмотрел на меня почти с уважением.

– Вот именно.

Лестница вела вниз, но не так глубоко, как в нулевое хранение. Здесь не было ощущения «отсутствия», зато было другое – ощущение тесного, спертого пространства, где воздух давно привык хранить секреты и не выпускать их наружу.

Внизу была дверь с маленькой эмалевой табличкой: «Отдел коррекции записей».

Я остановилась.

– Это же Комитет, – сказала я.

– Не Комитет, – поправил Рен. – Реестр. Но граница между ними тонкая, как папиросная бумага. Они любят сажать сюда своих людей.

Вэйл положил ладонь на печать, и дверь открылась.

Внутри было тихо. Не та тишина, что давит. Другая – рабочая. Тишина людей, которые понимают: любое лишнее слово может попасть в протокол.

За длинными столами сидели корректоры – мужчины и женщины в тёмных жилетах с серебряными нитями. У каждого – лампа, лупа, стопка форм и маленькая коробочка с порошком. Порошок выглядел как обычная белая пыль, но от него у меня свело желудок, как от запаха крови.

Один из корректоров поднял голову.

– Магистрат, – произнёс он.

И сделал это так спокойно, будто магистраты заходят сюда каждый день за спичками. Это было плохим знаком.

Вэйл не ответил приветствием. Он ответил функцией.

– Мне нужен доступ к Журналу исправлений по личностной записи с признаками Печати стирания. Немедленно.

Корректор моргнул.

– Доступ оформляется через согласование.

– Я оформлю, – сказал Вэйл. – Сейчас.

Он вынул из папки тонкий бланк – заранее подготовленный. Я заметила: он пришёл сюда не случайно. Он пришёл вооружённым.

Рен наклонился ко мне и прошептал:

– Он не первый раз воюет с Комитетом.

Слова должны были успокоить. Они не успокоили.

Корректор взял бланк, пробежал глазами и задержался на печати Вэйла. Потом его взгляд скользнул на меня – коротко, но с тем самым профессиональным интересом, который обычно испытывают к дефекту в материале.

– Второе лицо? – спросил он.

– Порученное, – ответил Вэйл.

Корректор кивнул.

– Имя?

И тут я ощутила, как комната «вспомнила» запрет. Горло сжалось, будто рука в перчатке снова легла на трахею.

Вэйл даже не повернулся ко мне.

– Недоступно, – сказал он, и слово прозвучало здесь так, будто было взято из их служебного словаря.

Корректор не удивился.

Это было ещё хуже.

Он открыл ящик стола и достал толстую книгу с серой обложкой. На корешке – никаких букв. Только маленькая руна замка. Он положил книгу на стол и провёл по руне пальцем.

Я услышала тихий щелчок – как будто замок открылся не на книге, а в самом воздухе.

– Журнал исправлений ведётся в трёх слоях, – сказал корректор, листая страницы. – Текущий. Контрольный. Резервный.

– И какой из них правдивый? – спросила я, и сама удивилась, что голос прошёл.

Корректор посмотрел на меня.

– Правдивый? – он покатал слово на языке, словно оно было кислым. – В Реестре правдивое – то, что подтверждено печатью.

– Тогда дайте то, что подтверждено тем, что вы не можете контролировать, – сказала я. – Резерв.

Рен тихо хмыкнул. Вэйл посмотрел на меня коротко. Его взгляд был не одобрением и не предупреждением. Фиксацией: инструмент работает.

Корректор перелистнул дальше.

– Резерв доступен только при участии старшего регистратора отдела.

– Где он? – спросил Вэйл.

– На совещании Комитета, – ровно ответил корректор.

Мир вокруг меня на секунду стал слишком ясным. Как будто кто-то снял лишний слой света.

– Конечно, – сказала я.

Корректор продолжил листать, как будто не слышал.

– Но есть контрольный слой. Он фиксирует факт вмешательства, даже если содержание потом изменили.

Он остановился на странице и развернул книгу к нам.

Там была строка с датой – сегодняшней.

И рядом – отметка о вмешательстве.

Не в мои документы.

В меня.

Поля были сухими и деловыми: «Объект: личностная запись. Сегмент: имя/идентификатор. Действие: сглаживание контуров. Причина: предотвращение резонанса. Инициатор: …»

Дальше стояла печать.

Не Вэйла.

Комитета.

И подпись – одной буквой.

K.

Я почувствовала, как во рту снова пересохло.

Сейчас.

Пока мы здесь.

Пока я читаю.

– Они делают это прямо сейчас, – сказала я, и голос дрогнул.

Корректор пожал плечами.

– Исправления идут постоянно. Это работа.

– Нет, – сказала я. – Это охота.

Вэйл наклонился ближе к книге.

– Время? – спросил он.

Корректор ткнул пальцем в маленький столбец.

– Минуты назад.

Рен выдохнул, будто ударили его, а не меня.

– Они не просто наблюдают, – сказал он. – Они ведут вас.

Я посмотрела на строку ещё раз и внезапно увидела то, что ускользало за официальными словами: «предотвращение резонанса». Они боялись не того, что я исчезну. Они боялись того, что я могу совпасть сама с собой.

Совпадение – это и есть память.

– Нам нужен Резервный Журнал, – сказала я.

– Нужен, – согласился Вэйл. – Но он недоступен.

– Тогда делаем его доступным.

Вэйл посмотрел на меня.

– Каким образом?

Я сглотнула.

– Через Верховного регистратора.

Корректор поднял бровь.

– Верховный регистратор не принимает такие запросы без предварительного рассмотрения.

– Он примет, – сказал Вэйл.

Сказал так, будто уже видел этот сценарий.

– Почему? – спросила я тихо.

Он не ответил сразу.

– Комитет слишком близко подошёл к его полномочиям, – произнёс он наконец. – И он не любит, когда его место делают тесным.

Это было почти человеческое объяснение. Почти. Но мне хватило.

Мы вышли из отдела коррекции, и я впервые за долгое время почувствовала, что мы двигаемся не по чужой тропе, а по своей. Пусть тропа была узкой, скользкой и пахла опасностью.

Рен повёл нас наверх, но не в зал, а в боковой проход, где стены были украшены не мрамором, а списками – длинными, аккуратными, как молитвы. Имена регистраторов, служащих, печатников. Этот коридор пах властью: не дорогими тканями, а тем, что здесь решают, кто существует, а кто – нет.

Мы остановились у двери, которая выглядела слишком простой для того, что скрывалось за ней. Никаких золотых ручек. Никаких вывесок. Только маленькая печать с символом круга и точкой в центре.

– Это кабинет Верховного регистратора? – спросила я.

– Приёмная, – ответил Рен. – А кабинет – за второй дверью.

– Он там?

Рен посмотрел на меня.

– Он всегда там. Даже если его нет.

Я не поняла, что это значит, но мне не понравилось.

Вэйл постучал – один раз. Не для вежливости. Для фиксации присутствия.

Дверь открылась почти сразу.

Внутри сидела женщина – не секретарь в привычном смысле. Скорее страж фильтра. Её волосы были собраны в строгий узел, на руках – перчатки без пальцев, как у людей, которым нужно чувствовать текстуру бумаги. На столе – стопки документов, разложенные так аккуратно, что это выглядело как форма агрессии.

Она подняла глаза.

– Магистрат Вэйл.

И снова это имя произнесли без удивления.

– Мне нужен Верховный регистратор, – сказал Вэйл.

– Верховный регистратор занят.

– Это касается вмешательства Комитета в личностные записи в обход реестровского надзора.

Женщина не изменилась в лице. Но воздух в комнате стал чуть плотнее.

– Формулировка серьёзная.

– Она точная, – отрезал Вэйл.

Женщина перевела взгляд на меня. Я почувствовала, как тишина в горле снова натянулась тонкой нитью.

– Имя? – спросила она.

– Недоступно, – повторил Вэйл.

Женщина на секунду задержала взгляд на его перчатке – на той, что скрывала перстень.

– Порученное лицо, – констатировала она, будто ставила галочку.

Она поднялась, подошла к другой двери и приложила ладонь к печати.

Я ожидала щелчка.

Но вместо этого воздух просто изменился. Как если бы нас пропустили не через дверь, а через условие.

– Входите.

Кабинет Верховного регистратора оказался неожиданно маленьким. Никаких высоких потолков, никаких демонстраций статуса. Только стол, стул и окна, за которыми не было вида – лишь свет, рассеянный так, будто он проходил через толстую бумагу.

За столом сидел мужчина.

Не старый – скорее, «давний». Лицо без возраста: кожа ровная, волосы почти серебряные, взгляд – внимательный и спокойный. В нём было то, что редко бывает у власти: отсутствие необходимости доказывать.

Он поднял глаза.

– Ардан.

Они называли друг друга по имени. Это было неожиданно интимно для здания, где даже дружба должна быть зарегистрирована.

– Верховный регистратор, – кивнул Вэйл.

Мужчина чуть качнул головой.

– Я вижу, ты пришёл не за чаем.

Вэйл положил на стол стекло с оттиском.

– Комитет вносит исправления в личностную запись в реальном времени. Инициатор – «K». Мне нужен доступ к Резервному Журналу.

Верховный регистратор взял стекло, поднёс к свету. Серебро в оттиске дрогнуло, будто реагировало на его присутствие.

– Интересно, – сказал он.

Слово прозвучало опасно. Когда такие люди говорят «интересно», это значит: «я запомнил, и теперь это станет проблемой для кого-то». Вопрос – для кого.

Он перевёл взгляд на меня.

– Порученное лицо?

– Да, – сказал Вэйл.

– Имя?

Я почувствовала, как горло сжалось, и одновременно – как внутри поднимается злость. Не на регистратора. На весь мир, который делает моё существование вопросительным знаком.

Я попыталась сказать.

Воздух упёрся в камень.

Камень темнел.

Верховный регистратор наблюдал, не вмешиваясь.

– Печать тишины, – произнёс он наконец. Не вопрос. Диагноз.

– Вынужденная, – сказал Вэйл.

– Вынужденная – любимый вид насилия у законников, – спокойно заметил регистратор.

Рен тихо вздохнул.

– Нам нужен резервный слой, – сказала я. – Там будет исходный факт: кто и на каком основании получил право на моё имя. Если Комитет действительно «имеет право», то оно оформлено. Если не оформлено – значит, они действуют незаконно.

Верховный регистратор смотрел на меня долго. Я не могла понять, оценивает ли он мою смелость или мою глупость.

– Ты говоришь как человек, который верит, что закон важнее силы.

Я хотела ответить, что я не верю. Я просто знаю: закон – это язык силы. Но слова остались внутри.

Он кивнул, будто услышал и без слов.

– Хорошо, – сказал он. – Я дам доступ.

Вэйл едва заметно расслабился. Я не расслабилась.

– Но, – продолжил регистратор.

Конечно.

– Резервный журнал не читают в одиночку. Его чтение – действие. Оно оставляет след. И если Комитет узнает, что мы читали…