Контракт Тишины

Дия Нокс

Контракт Тишины

Глава 1. Кровь в чернилах

В моём кабинете всегда пахло одинаково: пылью старых папок и железом от печатей. А ещё здесь витал дух чужих попыток не развалиться. У страха есть запах. Он пахнет дешёвым парфюмом, которым люди обливаются так, будто аромат может сыграть роль щита. Пахнет мятной жвачкой, прожёванной до горечи. Пахнет влажной шерстью воротника, мокрой лестницей и чужой, потной спешкой.

Я люблю страх. Он честный. В отличие от тех, кто приносит мне договоры «чистые, как слеза», а потом искренне удивляется, что эта чистота – поддельная.

Кабинет был маленьким, но я подавала это как задумку: компактность – это дисциплина. Стол из тёмного дерева, лампа с матовым зелёным стеклом, металлическая подставка под печати. На стене – рамка с моим разрешением на экспертизы, и чуть ниже – список статей Кодекса о клятвах.

Я держу его на виду не для красоты. Это напоминание: правила существуют не для того, чтобы их соблюдали. Они для того, чтобы ты понимал прейскурант угроз.

По подоконнику тянулся тонкий защитный шнур – почти незаметный. К нему были вплетены серебряные нити, а между нитями – микроскопические узлы. Люди думают, что магия всегда сияет и шипит. На самом деле она чаще выглядит как аккуратная работа: узелок, который держит мир на месте.

Я поймала своё отражение в тёмном стекле шкафа и машинально отметила: сегодня я выгляжу так, как выглядят люди, которые ночуют не дома, а у работы. Каштановые волосы, собранные шпильками, держались на честном слове – из-под них всё равно выбивались пряди и падали к щекам. На переносице – пара упрямых веснушек, которые проступают даже зимой, если я долго сижу под лампой.

Из-за света глаза в отражении казались почти янтарными. Ореховый цвет с золотистым ободком вокруг зрачка – оттенок, который мне однажды назвали «слишком тёплой деталью для моей работы».

Я не спорила. Моя профессия и правда холодная. Но тёплый взгляд – это удобная маска. Люди охотнее доверяют тем, у кого в глазах есть что-то человеческое.

Женщина, напротив, сидела слишком прямо, словно боялась коснуться спинки стула. Руки сложены, пальцы переплетены и сжаты так, что костяшки побелели, а кожа на них натянулась до блеска. У неё на запястье дрожала тонкая цепочка – дешёвое золото, которое она, кажется, то ли крутила, то ли пыталась сорвать.

– Пожалуйста… – голос у неё был натянут, как тонкая бумага. – Просто скажите, это… нормально?

Слово «нормально» люди произносят так, будто это защитное заклинание. Будто если эксперт скажет «нормально», мир тут же согласится.

Она была из тех, кто приходит в конце. Когда уже подписано, заверено, прошито, поставлены печати, и кто-то «уважаемый» пожал руку и сказал: «Не волнуйтесь, всё стандартно». Я таких вижу постоянно. Они все похожи не лицами – взглядом: надежда в нём держится на одном-единственном винтике, и, если винтик выкрутить, всё рассыплется.

Я подтянула к себе папку. Картон был тёплым от её ладоней, как будто она пыталась согреть документ, чтобы он стал добрее. Сняла резинку – ту самую, которой пользуются конторы, где экономят даже на скрепках – и раскрыла на первой странице.

ДОГОВОР № 7714/К

Сторона Первая…

Сторона Вторая…

Обычный набор: реквизиты, печати, перечисление приложений. Пункт о конфиденциальности. Пункт о неразглашении. Пункт о штрафах, которые всегда «разумные» до тех пор, пока не становятся твоими. И – след магии, тонкий, как волос на белой бумаге: не видно, если не знать, где смотреть, но чувствуется кожей, как сквозняк в закрытой комнате.

Люди любят думать, что магия – это вспышка. На самом деле магия договора – это привычка. Она прячется в формулировках, в союзах и запятых. В «и/или», в «по усмотрению», в «подтверждает», в «согласен». Магия всегда предпочитает слова, которые звучат невинно.

Я достала лупу с серебряной окантовкой. Дело не в том, что я люблю роскошь, а в том, что серебро любит тишину и чистоту. Серебро резало руны, как холод режет сон: не больно, но сразу ясно, где граница между «всё нормально» и «вы уже подписали приговор».

Лупа была холодной, как этот самый приговор. Я носила её с собой почти всегда – на тонкой цепочке, спрятанной под воротом рубашки. Пальцы, пока я доставала инструмент, выдали меня маленькой небрежностью: у ногтей, если присмотреться, можно было заметить следы чернил. Я оттирала их вечерами, но бумага умела оставлять отметины. Иногда мне казалось, что это она меня помечает – как собственность.

Провела лупой над строчками.

Почти чисто.

Я слышала, как женщина выдохнула – негромко, но в этом звуке было столько ожидания, что мне захотелось поставить на стол табличку: «Не дышите на документы. Они от этого не становятся честнее».

– Здесь есть закладка, – сказала я и ткнула ногтем в абзац, где бумага чуть потемнела от давления печати. – В пункте 4.3. «Сторона Вторая подтверждает…» – и дальше идёт связка на согласие. Слабая. Неприятная, но не смертельная.

На самом деле «не смертельная» – это роскошный комплимент для любой договорной магии. Закладка могла не убить – но сделать так, что женщина будет улыбаться и говорить «конечно» ещё лет десять, пока её жизнь аккуратно упакуют в приложение мелким шрифтом.

Плечи женщины дрогнули – будто всё это время она держала напряжение внутри и только сейчас позволила себе отпустить.

– То есть я… – начала она и замолчала, словно боялась произнести следующий вопрос. Тот самый, от которого всё зависит: «Я подписала что-то ужасное?» Люди почти всегда уже знают ответ, им просто нужно, чтобы кто-то подтвердил.

Я подняла глаза.

– Вы подписывали сами?

– Конечно. Мне сказали, это стандартно.

Конечно.

«Стандартно» – слово-убийца. Им можно прикрыть всё. Им прикрывают ту самую запятую, которая меняет значение. Им прикрывают приложение, которое никто не видел. Им прикрывают печать, которую поставили «просто так».

Я перелистнула дальше, к странице с подписями. Там обычно всё решается: если руны – это ловкость рук, то подпись – это кровь. Иногда буквально.

Мои пальцы были спокойны. Профессиональная привычка: не показывать эмоции документу. Бумага чувствует. Это звучит смешно, пока не поймёшь, что договор – это не просто текст. Это объект, которому дали право быть частью мира. Он привыкает к реакции. Он запоминает.

Я посмотрела на поле: «Подпись Стороны Второй».

И на секунду мозг просто отказался понимать увиденное.

Подпись была… моей.

Не похожей. Не «как-то напоминающей». Не «почерк схож».

Моей.

С наклоном, который я ненавижу, когда тороплюсь. С привычной петлёй в конце, когда рука устаёт и я всё равно пытаюсь сделать красивее, чем надо. С микроскопической ошибкой – я всегда забываю одну черту, если думаю о чём-то другом. Эта ошибка раздражала меня много лет: я пыталась от неё избавиться, но она возвращалась, как нервный тик.

И вот она была здесь. На чужом договоре. В моём кабинете. Как будто кто-то аккуратно вырезал часть меня и приклеил к бумаге.

А чернила…

Это были не чернила.

Буро-тёмная, высохшая кромка. Лёгкий металлический блеск там, где кровь, смешанная с чернилами, имитировала обычную пасту. Кровь всегда выдаёт себя: она слишком «живая» даже в высохшем виде. В ней остаётся упрямство человека.

Я медленно вдохнула. Очень медленно – чтобы не дрогнули ресницы, чтобы не напряглось горло, чтобы не заплясали пальцы. Любая резкая реакция может «подсветить» документ. Магия любит свидетелей.

Женщина всё ещё ждала ответа, улыбаясь надеждой, как больной ждёт диагноза, который позволит ему жить. Она не видела моё лицо полностью – лампа отбрасывала на меня тень, и это было, кстати. Тень – лучший коллега.

– Это… не стандартно, – сказала я и сама удивилась, как ровно прозвучал голос.

Я наклонилась ближе. Серебро лупы холодило пальцы. Буквы на бумаге казались слишком чёткими, как будто их печатали с особой тщательностью. И чем дольше я смотрела, тем сильнее ощущала: документ излучает уверенность. Это плохой знак. Хорошие документы – мёртвые. Плохие – слишком живые.

Под подписью стояла миниатюрная печать, почти незаметная. Её часто ставят так: формально она есть, но глазу лень искать. Человек не найдёт. А Реестр – найдёт.

Три символа. Один – знакомый, юридический: обычная отметка закрепления личности. Второй – из старых книг по клятвам: связка «согласия без отступления». Третий…

Третий я видела всего один раз. На поддельном завещании, где наследник вдруг становился никем. Не лишался денег – лишался права быть наследником в принципе. Там был тот же символ: тонкий, похожий на запятую, которую вытянули в крючок и поставили на место сердца.

Символ стирания.

– Простите, – женщина напротив приподнялась. – Вы… вы точно…

Она хотела сказать «точно профессионал?» или «точно всё будет хорошо?» В её голосе скользнула та самая нотка, которую я ненавижу: подозрение, что эксперт слишком долго молчит, значит, он либо делает вид, либо скрывает.

Я хотела сказать: «Да, я точно. Я специалист».

Я хотела сказать своё имя – как обычно, чтобы успокоить клиента: «Я – …»

И тут случилось странное.

Слово поднялось в горло и… не прошло дальше.

Как будто на выходе из меня поставили печать.

Как будто рот – это дверь, и кто-то тихо повернул ключ.

Я моргнула. Раз. Два. В голове – чисто. Я не паниковала. Паника всегда приходит позже, когда мозг убедится, что это не ошибка.

– Я… – попробовала снова.

Тишина. Не в комнате – во мне.

Воздух выходил, грудь поднималась, горло работало… но звук не рождался.

Я кашлянула, резко, неприятно.

Ничего.

Кашель был «немым»: тело сделало движение, а мир не получил результата. Так бывает во сне, когда ты пытаешься кричать, а горло не слушается. Только это был не сон. Я чувствовала холод серебра. Я слышала, как тикают часы на стене. Я видела, как дрожит цепочка на её запястье.

Женщина нахмурилась, решив, что я драматизирую. Её страх мгновенно превратился в раздражение. Людям проще злиться, чем признавать, что они в опасности.

– Вы шутите?

Я покачала головой. Сердце стукнуло где-то в висках – не быстро, не панически, а так, будто кто-то постучал в дверь изнутри и спросил: «Можно?»

Я потянулась к блокноту, к карандашу – старомодная привычка. Написать проще, чем объяснять. Я вообще люблю бумагу: она хотя бы честно остаётся бумажной. В отличие от людей.

Карандаш коснулся листа. Я попыталась вывести буквы: «Меня зов—»

Грифель сломался. Не от нажима – я писала мягко.

Сломался так, будто что-то ударило по нему изнутри. В пальцах отдалось крохотной вибрацией, как от слабого электрического разряда.

Я застыла.

Сломанный карандаш лежал на бумаге, как маленькое доказательство: это не случайность. Это правило. Это механизм.

Женщина отодвинула стул. Деревянная ножка скрипнула слишком громко – звук, который обычно не замечают, но в таких моментах слышишь всё.

– Мне… мне не нравится… – она запнулась. – Я пойду. Вы… вы какая-то…

Она не закончила. Ей и не нужно было.

Люди всегда чувствуют, когда в комнате появляется чужая проблема – и уходят, чтобы не заразиться. Чужая беда для них всегда как грязь на пальцах: лучше вытереть о воздух.

Она почти выбежала, не закрыв сумку, и я увидела, как у неё из кармана выпал маленький талон с номером – из другой конторы, из другого «стандартного» кабинета. Значит, у неё уже был маршрут: сначала туда, потом сюда, потом куда-нибудь ещё. Люди бегают по экспертам, как по аптекам, в надежде найти того, кто скажет «всё нормально».

Дверь закрылась с мягким, дорогим щелчком. Звук отсечённой надежды.

Я осталась одна с договором, который носил мою подпись.

И с тем фактом, что я не могу произнести своё имя.

Пальцы дрожали – не от страха. От ярости.

Кто-то влез в мою жизнь без спроса. Кто-то использовал то, что использовать нельзя. Подпись кровью – это не просто «подписался по-серьёзному». Это кусок личности. Это согласие, которое отпечатывается в Реестре так глубоко, что потом не отмыть даже огнём.

Я снова посмотрела на строку «Сторона Вторая».

И только сейчас заметила: имя Стороны Второй было… пустым местом.

Не пробелом.

Пустотой, которая выглядела слишком аккуратно, чтобы быть ошибкой.

Как вычеркнутая реальность.

Это было хуже подписи. Подпись можно подделать, если ты очень смелый и очень богатый. Имя – нельзя. Имя держит человека в мире. Имя – это якорь. Без якоря тебя сносит, даже если ты сам этого не чувствуешь.

Мир начинает забывать тебя постепенно. Сначала мелочи – кто-то не вспоминает, как тебя зовут. Потом документы. Потом права. Потом… ты стоишь в очереди, а люди смотрят сквозь тебя – их мозгу не за что зацепиться.

Я проглотила воздух – остро, как будто он царапнул горло.

Попыталась ещё раз произнести хоть что-то – не имя, любое слово.

– … – ничего.

И странное ощущение: как будто внутри меня есть место, где должна быть табличка с моим именем, а табличку сняли. Оставили чистый гвоздь.

Я схватила папку, даже не закрывая, и вышла в коридор нотариальной конторы. Коридор был узкий, стены – в пожелтевших объявлениях: «копии», «заверение», «пропуски». На скамейке сидел мужчина с лицом человека, который не понимает, как оказался здесь, но уже не может уйти.

Секретарь подняла голову из-за стойки. На ней была идеальная улыбка «всё под контролем», за которой скрывается обычная усталость.

– Вам помочь?

Я открыла рот.

И снова – ничего.

Секретарь закатила глаза. Конечно. Она видела «истерики» каждый день. Люди приходят сюда, чтобы узаконить любовь, деньги, наследство – и уходят, обнаружив, что бумага умеет быть злее любого человека.

– Понятно. Очередная истерика.

Если бы я могла, я бы рассмеялась. Это было бы даже красиво: «истерика» – когда тебя стирают из мира.

Я резко развернулась и пошла к выходу, не тратя времени на объяснения людям, которые всё равно не поверят. Каблуки стучали по плитке так, будто я подписывала каждое движение. В груди было странно пусто и тесно одновременно – как если бы внутри меня закрыли комнату и оставили в ней свет включённым.

Мне нужно было одно место, где не верят – а проверяют.

Реестр Имен.

На улице было холодно, как будто город тоже подписал контракт на равнодушие. Вместо снега – грязная крошка по обочинам, чёрные лужи, воздух, который щиплет нос. Люди шли мимо, укутанные, занятые своими делами. Я смотрела на них и думала: у каждого есть имя. У каждого есть якорь. Они даже не представляют, что это роскошь.

Я шла быстро, почти бежала, сжимая папку так крепко, что ногти впивались в картон. Бумага резала кожу по краям, но это было даже приятно: физическая боль – честная. Её можно измерить.

Внутри меня росло новое чувство.

Не страх и не злость.

Ощущение, что кто-то прямо сейчас стирает меня ластиком – и я слышу этот шорох. Мягкий. Почти нежный. Как будто мир делает это не из ненависти, а по инструкции.

И, что хуже всего, у инструкции уже стояла моя подпись – кровью.

Глава 2. Когда камень темнеет

Здание Реестра Имен всегда казалось мне сооружённым не архитекторами, а формулировками. Словно кто-то взял правило, придал ему форму – и вылил в белый камень.

Фасад не позволял себе трещин: ни в кладке, ни в геометрии. Прямые линии шли без снисхождения, окна повторялись в равном ритме, будто ячейки в таблице, где каждой строке отведено своё место и запрещено ошибаться. Не солнце так хотело – иначе было нельзя.

Я ненавидела это место – и доверяла ему больше, чем любому человеку. Люди умеют улыбаться и лгать одновременно, делая вид, что это одно и то же. Реестр так не умеет. Он либо знает, либо не знает; либо признаёт, либо вычёркивает. Он не «войдёт в положение», не прошепчет «потом исправим» и не предложит чашку чая, чтобы отвлечь от сути.

Ветер бил в лицо мокрым холодом, и я почти бежала, прижимая папку к груди. Пальцы давно перестали чувствовать картон – осталась только боль от ногтей, вдавленных в край, как в последнюю опору. Внутри было то самое ощущение, когда в тебе закрыли дверь и забыли, куда положили ключ: пусто и тесно одновременно.

Каштановые волосы, собранные шпильками, расползались от сырости. Несколько прядей у висков липли к коже – раздражающе живые, словно у мира хватало наглости заботиться о мелочах, когда меня стирали из списка существующих. Я машинально поправила их, привычным движением «соберись», и увидела на кончиках пальцев тёмный след.

Чернила. Опять.

Бумага всегда оставляет отметины – даже когда ты обращаешься с ней уважительно. Она терпеливая, но мстительная.

Я подняла воротник угольно-синего пальто и ускорила шаг.

Перед входом в Реестр не было вывески. Никаких «Добро пожаловать» и «Мы рады вам помочь». Только печать – круг из серебра и белого камня, утопленный в стене, как немигающий глаз. Внутри круга шли руны: простые, юридические, без поэзии. Они говорили ровно то, что должны говорить любому, кто сюда входит:

ИМЯ ЗАКРЕПЛЯЕТСЯ. ИМЯ ЗАЩИЩАЕТСЯ. ИМЯ ОТВЕЧАЕТ.

Внутренний голос – тот, что обычно комментирует мир, спасая от слишком прямых чувств, – попробовал пошутить. Не вышло. Шутки требуют права на присутствие, а у меня это право трещало по швам.

Я вошла.

Внутри пахло воском, бумагой и дисциплиной.

Этот запах держался здесь годами: натёртые полы, старые листы, чужие решения, от которых остаётся послевкусие даже у тех, кто к ним непричастен. В некоторых зданиях пахнет людьми – их духами, спешкой, недосыпом. В Реестре пахло тем, что остаётся после людей: документами, последствиями, доказательствами.

Холл поднимался высоко не ради красоты – ради масштаба. Чтобы каждый входящий помнил: он меньше протокола. Свет падал ровно, без уютных полутонов. Слева тянулись окна выдачи – одинаковые стеклянные прямоугольники с металлическими номерами; справа – двери отделов, где решают «сложные случаи», то есть самые дорогие.

Перед центральным проходом стояла рамка печати.

Тонкая арка из белого металла, почти невесомая – пока не знаешь, что внутри неё вшит слой серебряной проволоки по схеме клятв. Не украшение. Лезвие.

Обычно рамка проверяет тебя быстро: не несёшь ли запретные руны, незарегистрированные закладки, чужую подпись. Два шага – и ты чист.

Я шагнула.

Холодок пробежал по коже. Сначала по запястьям, затем по горлу, а потом – глубже, туда, где слово рождается ещё до звука. Будто кто-то на мгновение взял в ладонь мою способность говорить и взвесил её.

Рамка задержалась на мне.

Слишком надолго.

Секунда, две… и третья стала уже не «сбой», а «решение». Я остановилась, стараясь не показать, как громко стучит сердце. Где-то сбоку охранник поднял взгляд – не резко, профессионально. Здесь не кричат, не хватают, не угрожают. Здесь просто ставят штамп «ЗАДЕРЖАТЬ» и делают это так тихо, что ты успеваешь понять, что проиграл, ещё до того, как тебя коснутся.

Я почти увидела наперёд: руку на локте, сухое «пройдёмте», белую комнату без окон.

Рамка отпустила.

Я прошла дальше, будто ничего не случилось, но чувство осталось на спине, как невидимая печать: не боль, не ожог – знание. Меня проверяли дольше, чем положено.

И всё равно пропустили.

Интересно, подумала я. Очень.

Очередь к окошкам была как всегда – длинная, терпеливая, обречённая. В Реестр приходят не за счастьем; сюда приходят за подтверждением. Подтверждением того, что мир всё ещё признаёт тебя миром.

Я ловила чужие лица краем взгляда, пока пробиралась к стойке «Экстренные запросы». Девушка с новой фамилией держала свидетельство так осторожно, будто оно стеклянное и буквы могут разбиться. Мужчина с конвертом завещания смотрел в стену, не моргая: я знала этот взгляд – он уже проиграл, просто ещё не согласился.

Пара средних лет шепталась про «вернуть прошлое». Как будто прошлое – услуга по гарантии, а не то, что ты отдаёшь сам. Подписываясь под собственной слабостью.

И был ещё один тип, слишком близко стоящий к чужим локтям – люди такого рода всегда ищут повод: скандал, конфликт, любую дырку в правилах, чтобы протиснуться вперёд.

Я видела их всех – и одновременно ощущала, как они не видят меня.

Не так, как обычно.

В очередях взгляды неизбежно сталкиваются: случайно, раздражённо, коротко. Сейчас же взгляды соскальзывали с меня, как с мокрого стекла. Кто-то начинал смотреть – и тут же отводил глаза, будто внимание не держалось, не находило за что зацепиться.

Это было не про вежливость.

Это было про пустоту.

Стойка «Экстренные запросы» стояла чуть отдельно – как стол для тех, у кого регламент уже горит, а не тлеет. Табличка рядом была короткой и безжалостной:

ЭКСТРЕННО – при угрозе утраты личности, прав, статуса. Решения принимает Магистрат.

Люди редко понимают, что их ситуация экстренная, пока не становится поздно.

Я понимала.

Под стеклом – звуковой канал. Слева – маленькая печать для касания: идентификация по коже. Справа – чаша для документов.

Окошко открылось.

Служащая была сухая и аккуратная, как пункт договора. Тугой пучок волос, лицо без украшений, руки в тонких перчатках – чтобы не оставлять на бумаге лишнего. Она посмотрела на меня так, как смотрят на строку: есть ли смысл в этой строке, соответствует ли она формату.

– Имя и основание запроса.

Я вдохнула.

Открыла рот.

Пусто.

Служащая прищурилась.

– Вы немая?

Я мотнула головой.

– Тогда говорите.

Я достала папку и протянула договор. Пальцем ткнула в подпись, в печать, в пустую строку «Сторона Вторая». В этой последовательности было больше смысла, чем в любых объяснениях.

Она взяла документ двумя пальцами, как берут что-то липкое, и начала читать. Взгляд её двигался быстро, профессионально, почти скучающе – ровно до той секунды, пока бровь не дрогнула. Чуть-чуть, едва заметно.

Это был максимум эмоций, который Реестр разрешал своим людям.

– Подпись… – пробормотала она.

Подняла глаза.

– Это ваша?

Я резко кивнула.

– Документы личности.

Я выложила удостоверение аудитора договоров и внутренний паспорт. Пластик тихо стукнул о стекло, и этот звук показался мне слишком громким.

Служащая приложила документы к камню проверки – маленькому белому блоку с вырезанной руной подтверждения.

Обычно камень светится мягким голубым.

Сейчас он не светился.

Он потемнел.

Не «не сработал» – именно потемнел, будто что-то в нём отступило, словно ему было противно признавать то, что он видит.

В горле образовалась холодная пустота. Мозг попытался сделать вид, что это сбой, что камень просто устал, что в Реестре тоже бывают плохие дни.

Это была жалкая попытка.

Служащая не изменилась в лице, но голос стал на полтона холоднее.

– Странно.

Она положила документы рядом и достала книгу запросов – бумажную, тяжёлую, с закладками. Реестр не доверял собственной магии полностью: когда речь идёт об имени, здесь предпочитали иметь резервную копию реальности.

Её ноготь тихо стукнул по печати на стойке.

– Касание.

Я коснулась.

Печать была тёплой – не от любви, от усталости. Через неё проходит слишком много чужой кожи.

Служащая опустила взгляд на страницу, где проступали строки. Она читала, и я видела, как в ней борются две привычки: не удивляться и всё же фиксировать необычное.

– Ваше имя… – она запнулась так, будто слово обожгло язык.

Я подалась вперёд.

Она сглотнула.

– Не находится в Реестре

Внутри меня щёлкнуло – как будто действительно закрылась дверь.

Я схватила лист и быстро написала своим торопливым почерком, который ненавидела за наклон:

КАК НЕ НАХОДИТСЯ? Я ЖИВА.

Буквы вышли резкими, сердитыми.

Служащая посмотрела на почерк и, на мгновение, стала чуть более человеческой.

– Физически – да, – сказала она. – Юридически… вас нет.

Это прозвучало как приговор, прочитанный без удовольствия и без сочувствия. Просто как факт.

Она вернула мне документы так, будто они перестали быть действительными, пока лежали на её стекле.

Я снова написала – почти вдавив ручку в бумагу:

ЭТО НЕВОЗМОЖНО.

Слово выглядело жалко. Слишком человеческое.

– Возможно, – служащая аккуратно постучала ногтем по печати в договоре. – Печать стирания. Редкая. Дорогая. Требует основания. И подписи кровью.

Она подняла глаза:

– Вы подписывали что-то кровью?

Я резко покачала головой.

– Тогда либо вы лжёте…

Пауза прозвучала как презрение. У Реестра нет терпения к человеческим попыткам «объяснить».

– …либо кто-то подписал за вас. Но это против правил.