Сад в Суффолке

Рози с треском захлопывает окно и через несколько секунд появляется в соседнем.

– Днем окна надо закрывать, а на ночь – открывать. Неудивительно, что тут такая духота. Закрыть твое?

Фиби мотает головой, выразительно тычет на окно комнаты, где спит Клара, и прижимает палец к губам.

– Ох, точно. Прости! – Рози закрывает окно в комнате Эммы и задергивает шторы.

Со дня приезда Фиби заглядывала туда всего один раз. Казалось неправильным заходить в комнату, где сегодня будет спать Эмма. Она словно нарушала границы, установленные в далеком прошлом. Поэтому Фиби просто сняла небольшую вышивку в рамочке, которая висела над дверью, сколько она себя помнила, протерла пыль краешком платья, повесила назад на крючок и поправила пальцем.

Она знала, что ностальгии не избежать. Конечно, возвращение в дом детства, прощание с местом, где она выросла, не могло не пробудить воспоминания. Но Фиби оказалась не готова к тому, что это будут за воспоминания. К тому, что ей придется переживать заново.

6

Фиби закрыла глаза, и по ее потному лицу расплылась улыбка.

«Все равно что очнуться после сотрясения мозга».

Она фыркнула. Смешок получился приглушенный: ее лицо было прижато к его груди.

Секс как сотрясение мозга? Ничего себе заявление. Пожалуй, не стоит повторять его вслух.

Не всякий секс. Не тот секс, который бывал у нее раньше и почти стерся из памяти.

Но потрясающий секс с человеком, которого по-настоящему хочешь… Потрясающий секс с человеком, которого любишь столько, сколько она любила Майкла Реджиса…

Они могли бы заниматься сексом уже много лет. Если бы только она призналась, что любит его, в тот вечер в Бангкоке.

Она уже и забыла, как это бывает. Забыла поразительную ясность мыслей, наступающую сразу после. Это было время, идеально подходившее для письма. В первые секунды после оргазма идеи, прежде плясавшие на периферии сознания, тонущие в повседневном потоке мыслей, обретали четкость.

Алкоголь производил схожий эффект. Отчасти поэтому она так охотно пристрастилась к выпивке. Однажды Фиби сказала об этом на встрече анонимных алкоголиков. Правда, она не помнит, где конкретно, в каком городе, на какой из встреч: за минувшие годы она столько раз пыталась завязать, что в памяти все смешалось.

– Он замедляет течение. – Она всхлипнула. Ответом ей были непонимающие взгляды. И «место, где можно не бояться осуждения» вдруг перестало быть таковым.

Майкл ее понял. Он всегда понимал.

Фиби рассказала ему об этом давным-давно, еще в Кембридже, когда они только познакомились. Они лежали рядышком на зеленой лужайке городского парка и курили.

– По-моему, травка в этом плане эффективнее всего.

Она чертила пальцами в воздухе и любовалась фантомными следами, возникающими на долю секунды, пока зрительные нервы запоздало обрабатывали информацию.

– В каком плане?

Левая рука Фиби касалась его кожи, и она почувствовала, как вибрирует его голос.

– Она замедляет течение.

– Да, вроде как заглушает шум.

Майкл ее понял.

В конечном счете к этому все и сводилось. Внутренняя связь. Понимание без необходимости объяснять. Он понял, что Фиби имеет в виду быструю взбаламученную реку, бурлящую в ее сознании. Идеи, мысли и планы, которые несутся в этом потоке и, если отвернуться хоть на миг, не ухватиться за них сразу, камнем пойдут на дно и безвозвратно затеряются в мутных глубинах разума.

Стремительность, с которой работало ее сознание, была особенно заметна во время ходьбы. Когда она шла куда-нибудь, не доставая телефон, и не надевала наушники, чтобы послушать, как подкалывают друг друга ведущие любимых подкастов, поток мыслей становился невыносимым. Они окружали ее, повисали вокруг головы пузырями, как в мультиках, делились и размножались, как клетки. Это происходило непрерывно, с того момента, как Фиби разлепляла глаза, впуская в себя день, и до тех пор, пока не засыпала вечером. Работа мозга замедлялась только во сне. Но иногда мысли не отпускали ее даже ночью, то и дело выдергивая из сна.

Неудивительно, что она так быстро уставала.

Но во время секса – хорошего секса – мысли просто… исчезали.

Но только во время. Непосредственно до все было наоборот. При малейшей перспективе секса в голове становилось невыносимо громко.

Скажем, сегодня, когда она открыла дверь и увидела на пороге Майкла с покрасневшими глазами и с дорожной сумкой у ног, она впустила его в квартиру, не говоря ни слова. Но в ее голове уже вовсю настраивался оркестр.

Она усадила его на диван с кружкой чая. Потом быстро открыла окно в свободной спальне, перестелила постель и начала набирать ванну. Достала новый брусок мыла, положила рядом с кранами. Спрятала в шкафчик под раковиной баночку осветляющего крема для волос, которым мазала пушок над губой, задумалась на секунду, зачем это сделала. Но стоило ей замереть, как мысли хлынули с новой силой; она встряхнула головой, вернулась в гостиную и выдала Майклу самое большое из своих полотенец, извинившись за то, что оно недостаточно мягкое.

Пока он мылся, Фиби поочередно открыла холодильник, кухонные шкафы, приложение для доставки и снова холодильник, уставилась в освещенное нутро, как будто могла найти там ответы. Почему он не снял номер в гостинице? Почему не поехал в какой-нибудь «Ритц»? Почему, в конце концов, не попросил ассистента, менеджера, продюсеров подобрать для него жилье? Он легко мог найти для ночевки что-нибудь поприличнее ее полуобжитой кэтфордской квартиры.

Она помахала рукой у себя перед носом, прогоняя мысли, которые роились вокруг, как туча мух.

В ванной зажурчала вода – Майкл выдернул пробку, – и Фиби, встрепенувшись, взялась за дело: вскипятила подсоленной воды, срезала с усохшего зубчика чеснока зеленый росток, раздавила его ножом и мелко порубила, сняла с пары помидоров сморщенную кожицу и порезала их тоже.

Он вошел в кухню, источая химозный запах миндаля, и Фиби подумала сперва про марципан, потом про цианид, встряхнула головой и извинилась за то, что в доме нет ни капли спиртного.

Он налил им по стакану воды, нашел приборы и разложил на облупленном журнальном столике.

– Кажется, я помню этот столик по кембриджским временам.

– Откопала в мамином гараже, когда вернулась из Нью-Йорка. Привет из девяностых, конечно, но на первое время сойдет, пока не начну снова нормально зарабатывать.

Фиби поставила на столик две тарелки спагетти. Они поблескивали от оливкового масла; посыпанные мускатным орехом завитки тертого сыра быстро плавились.

Они сели на полу. Она – спиной к дивану. Он – напротив. Он спросил, над чем она сейчас работает. Она сказала, что пишет книгу, что-то вроде мемуаров. Она спросила его про фильм. Он сказал, что его бесит режиссер.

В груди засвербило от осознания, что они, совсем как раньше, сидят за тем самым столиком, за которым была съедена сотня порций спагетти, и едят сто первую.

Было ли в ее жизни время, когда она не хотела Майкла?

Разве что поначалу.

В первые секунды знакомства она сочла его ханжой. Скучноватым, если уж совсем начистоту. И ботинки у него, Фиби как сейчас помнила, были дурацкие. С ним было комфортно в общении, и это здорово облегчило жизнь в те странные первые недели, но Фиби остро сознавала потребность в новых друзьях – тех, кто допустит ее в свой круг общения; она испытывала стойкое ощущение, что их с Майклом дружба отчасти зародилась из взаимной нужды в хоть какой-нибудь компании на время поиска новых контактов.

Был еще момент жгучей обиды, когда она явилась на прослушивание, вписала свое имя в список, прикрепленный к небольшому планшету, и вдруг двумя строчками выше увидела имя Майкла. Когда она вошла в аудиторию, он шевельнул кончиками пальцев в знак приветствия и шутливо поджал губы – дескать, виноват. Она тогда ужасно разозлилась оттого, что он и здесь последовал за ней. Это был ее шанс наконец сепарироваться, расширить круг общения. А ему хватило совести помогать ей разучивать роль и ни разу не упомянуть, что он тоже собирается на прослушивание – и не куда-нибудь, а на «Гамлета»! Несколько недель он сидел напротив нее в кафе, ждал, притулившись на краешке кровати, пока она красилась, ходил вместе с ней из колледжа в паб, катя велосипед по мокрой брусчатке и слушая, как она репетирует, кивал в особенно удачных местах и не обмолвился ни словом. Что ему стоило сказать? Он мог упомянуть об этом в любой момент. Пока поправлял ее, когда она перепутала порядок цветов, пока слушал, как она разучивает песенку. Что ему стоило ввернуть в разговор: «Я тоже там буду»?

Она так и не смогла до конца отпустить обиду. Даже спустя почти двадцать лет.

То прослушивание она помнила так же четко, как другие события в своей жизни. Его прослушивание.

Как на секунду в мире отключилась гравитация. Как она, Фиби, перестала дышать, а ее сердце перестало биться, и всякое движение в воздухе вдруг прекратилось, как будто аудитория вместе со всеми, кто был внутри, погрузилась в холодец. Майкл заговорил, и перед ней возник совершенно другой человек, и в то же время это был он, Майкл, похожий на себя самого больше, чем когда-либо на ее памяти. Она поняла его – не только Майкла, но Гамлета, самого Шекспира! И поняла кое-что о себе. И стала лучше понимать всех, кого знала, всех, кого встречала за свою жизнь.

Не в тот ли момент она впервые его захотела? В той обшарпанной театральной студии, пропахшей кофе и нагретой софитами пылью?

Не в тот ли момент, когда она сидела на галерке, накинув на колени шаль, ее жизнь свернула в новом направлении? Не исключено. Во всяком случае, Фиби знала, что именно в тот ноябрьский вечер, когда они стояли в переулке после прослушивания, выдыхая облачка пара в холодный воздух, и Майкл наклонился, чтобы закурить от ее зажигалки, она впервые заметила золотые нити в его глазах.

Фиби выискивала их в тот вечер, пока они ели спагетти с чесноком и томатами. Накручивая пасту на вилку, зная, что Майкл занят едой и не смотрит, она подняла глаза, чтобы проверить, на месте ли золотые нити.

За то время, что они не виделись, Фиби убедила себя, что она все выдумала. Что золотые нити были частью трагической сказки, которую она для себя сочинила, – сказки о том, как полюбила и была подло лишена законных прав или, когда великодушие брало верх, – как она сама упустила свое счастье, не рассказав ему о своих чувствах.

Но тем вечером она посмотрела на Майкла и увидела их.

Узор на радужке его глаз напоминал золотую филигрань. Заметив ее взгляд, Майкл недоуменно улыбнулся, и она обратила внимание на морщинки в уголках его глаз. Потом лицо его расслабилось и он вернулся к еде, и у Фиби перехватило дыхание: морщинки остались на месте. Как такое возможно – чтобы у юноши в дурацких ботинках проявились признаки возраста? Чтобы тот самый Майкл, который помогал отцу Фиби носить ее коробки из машины в съемную комнату, а потом – после папиного «веди себя прилично, пуговка» – протянул ей банку теплого пива и притворился, будто не замечает, как она утирает слезы, – чтобы тот самый Майкл начал стареть? Это было объяснимо: в свои тридцать четыре она порой чувствовала себя так, словно прожила много десятков лет, – но Майкл? Разве у природы нет механизмов, защищающих лучших особей от увядания?

Закончив есть, она положила вилку на пустую тарелку и подтянула колено к груди.

Шум в голове, бурный поток мыслей стал почти невыносим, и она собиралась встать и предложить прогуляться.

А потом заметила, как он склонил голову набок, и поняла.

В ту же секунду он начал двигаться. Он крался к ней, огибая столик, как большой кот. Потом опустил голову ей на плечо. Она положила ладонь ему на макушку. А потом – потом он поднял голову, повернулся к ней лицом и поцеловал ее.

Он поцеловал ее.

Теперь он лежал на ней. Он поддерживал ее за спину, но под тяжестью его тела Фиби не могла шевельнуться. Они лежали неподвижно. В висках стучало. Щеки горели.

Может, она и правда ударилась головой, падая на пол?

Пошарив по ковру, Фиби нащупала твердую металлическую ножку журнального столика. Отпихнула подальше, чтобы освободить больше места на полу. Нет, она не ударилась. Просто ощущения похожие. Момент пробуждения, когда приходишь в себя и понимаешь, что натворила.

Глаза у нее были закрыты, но она знала: Майкл молчит не потому, что заснул. Он не спал. Фиби чувствовала, что к нему тоже постепенно приходит осознание. Из мягкого и тяжелого его тело стало жестким, как взведенная пружина.

Он был не внутри нее, но достаточно близко, чтобы Фиби чувствовала малейшие перемены в его теле. Не считая носка на ее левой ноге, оба были абсолютно голые, по ее бедру растекалась влага. Коврик под ней сбился, и Фиби чувствовала спиной зазоры между половицами. «Прекрасный» паркет, оказавшийся не таким уж прекрасным, когда она убрала уродливый бордовый ковролин, под которым обнаружились старые замызганные доски. Сможет ли она снова смотреть на любимый паркет, не вспоминая, как лежала на нем голая, придавленная телом Майкла?

А потом наступила расплата.

Головная боль, похмелье, осознание. Темная-темная волна стыда, приходящая на смену эйфории забытья. За подъемом неизбежно следовал спуск. Именно по этой причине Фиби отчаянно пыталась бросить пить.

Она знала, что зависимость и секс – опасное сочетание. Но секс с Майклом Реджисом не считается. Попытка забыться в объятиях самого давнего, самого близкого друга – разве нет в этом чего-то сакрального?

Фиби жмурится так сильно, что за веками вспыхивают разноцветные звездочки.

Гипотетический секс с Майклом всегда представлялся ей возвышенным. В каком-то смысле ее ожидания оправдались. Но вместе с тем все было очень прозаично. Неловко. Они рухнули на пол, запутавшись в конечностях. Стукались коленками, которые некуда было деть в тесноте.

Поначалу эта уязвимость ее напугала. Но вместе со страхом Фиби почувствовала, как меняется хаотичный поток ее мыслей. Чем больше Майкл касался ее, чем больше она касалась Майкла, тем сильнее замедлялось течение, пока оглушительный рев не превратился в безмятежное журчание.

Блаженство.

Но теперь блаженство закончилось. Они лежали голые на полу, и ее нос прижимался к его теплой, пахнущей цианидом коже. В голове теснились мысли и образы, один конкретный образ вполне определенного лица. Пути назад не было. Теперь уже ничего не изменишь.

– Пиздец! – не столько произнесла, сколько выдохнула она.

– Да.

Его голос тоже звучал приглушенно. Он вжал подбородок в ее макушку, спрятал лицо в волосах, согревая дыханием кожу головы. Но не сдвинулся с места.

– Пиздец.

– Не ругайся, пожалуйста.

– Что теперь, Майк? Пиздец… Прости.

Наконец он зашевелился. Привстал на локтях, скатился с нее на пол. Фиби перевернулась на живот и улеглась ребрами на холодные половицы. Майкл сел, спрятал лицо в ладонях и застонал – глухой, знакомый звук. Слышать его было мучительно. И еще мучительнее – понимать, что причина этого звука – отчасти она сама.

Он снова застонал. И Фиби вдруг вспомнила, когда слышала этот звук.

В то лето, когда мама Рози покончила с собой. Отец бродил по дому с пустыми невидящими глазами, налитыми кровью. Фиби отчетливо помнила, как он берет чашку с давно остывшим чаем и тут же, не сделав и глотка, ставит назад, и как в те редкие минуты, когда им удавалось вызвать у отца улыбку, его смех быстро превращался во всхлипы, и тогда мама гладила его по руке и даже обнимала, пока его тело сотрясали глухие стоны. А Рози – Рози ходила такая тихая, погруженная в свои мысли. Ее сдержанность, самообладание доводили Фиби до белого каления, и она вела себя ужасно по отношению к сестре, этой одиннадцатилетней девочке, которая только что потеряла маму.

Фиби сгорала со стыда, вспоминая об этом.

Еще одна часть ее жизни, за которую ей не светит премия «Сестра года».

Майкл раскачивался взад и вперед, и его стоны постепенно сплетались в те самые слова, которые он просил не говорить. Фиби погладила его по голой спине, от волосков у основания позвоночника до аккуратно подстриженного края шевелюры на затылке. Его ребра проступали под кожей, как перекладины стремянки.

– Пиздец. Пиздец, пиздец…

Отчаяние, звенящее в этих словах, отталкивало, вызывало желание убежать. Фиби ругала себя за эти мысли, но ничего не могла с собой поделать. Она легко могла встать, собрать джинсы, лифчик, второй носок и уйти в спальню. Позволить ему побыть одному, выплеснуть то, что рвется наружу. Но она не стала. Вместо этого, хотя каждая клеточка ее тела призывала бежать, она прислонилась к Майклу плечом.

Первый шаг сделан.

Она встала на четвереньки и переползла на ковер, царапая колени о жесткий ворс. Подобралась вплотную к Майклу – скорчившись, он продолжал раскачиваться и повторять одно и то же слово – и накрыла его своим телом.

Бумага накрывает камень.

В детстве Фиби всегда была «ножницами». Камень, ножницы, бумага. С помощью этой игры мама разрешала все споры. Фиби знала, что Эмма выберет бумагу, поэтому сама всегда выбирала ножницы.

До недавних пор ей никогда не приходило в голову, что сестра нарочно ей поддавалась.

У нее сжалось сердце. Но в следующую секунду все заслонила собой вспышка негодования, и Фиби крепко обняла его, своего лучшего друга, пытаясь утешить, заслонить его от боли. Она долго держала Майкла в объятиях, положив подбородок ему на плечо, и, прижимаясь грудью к тяжело вздымающейся спине, раскачивалась вместе с ним, совсем как несколькими минутами ранее, только поменявшись местами. Вперед и назад, вперед и назад.

7

Майкл поднимает к груди составленные штабелем пластиковые ящики, и в пояснице стреляет. Спина беспокоит его уже пару недель, с тех пор как снимали сцену драки.

На площадку сразу вызвали врача. Врач перепоручил его физиотерапевту – та незамедлительно выехала из Белфаста и уже к утру была на месте. Она покрутила ему ноги, помассировала ягодичные мышцы и деликатно заметила, что, если он еще планирует поднимать на руки внуков, экстремальные трюки лучше оставить дублерам. Он рассмеялся.

– Мне только сорок стукнуло. Старшей три года!

– Дело ваше. Трюкачьте на здоровье, пока шею не свернете. – Она пожала плечами и продолжила разминать ему квадрицепс.

– Интересно, Тома Круза вы так же мотивируете? – рассмеялся он.

Она вспыхнула.

– Я просто думаю… – Она помолчала, накладывая эластичный бинт и оборачивая его вокруг бедра. – Я видела вас на сцене. В пьесе с нефтью. Потом долго отойти не могла. Обидно немного, что… что вы просто, ну… машете кулаками на камеру.

– Даром что калека, так еще и вышел в тираж!

Она снова пожала плечами, но больше не краснела.

Съемки он все-таки закончил – пришлось использовать дублера для драки и сцены секса. Но если кто-нибудь узнает, что сегодня утром он помогал двигать мебель, ему не поздоровится.

Его взгляд останавливается на дыре в живой изгороди. Он уже давно не давал караулящим в кустах папарацци повода расчехлить камеры, но с его везением… Не хватало еще, чтобы кто-нибудь заснял, как он таскает диваны и карабкается на стремянку. Он с большим трудом уломал агента отпустить его на свадьбу без охраны: если та узнает, что Майкл так рискует накануне съемок, ему не жить. Конечно, она права: ему бы поберечься перед съемками. Поясница ныла с самого утра, а ведь ему предстоит ездить верхом и драться на мечах.

Он так и представляет разговор с Ричардом.

«Простите, не могу. Мне надо беречь спину для роли короля Артура».

Нет, лучше уж сорвать спину и потерять роль, чем преподнести Ричарду Робертсу такой подарок.

Майкл с кряхтением ставит ящики на край стола и разгибается, уперев руки в поясницу. Тугие мышцы под ладонями сокращаются, подтягивая друг к другу кости, как у марионетки с завязанными узлом веревочками. Что-то приятно щелкает, и у него вырывается стон удовольствия.

– Спина?

– Клара уже не пушинка. Ничего страшного, просто нужен массаж.

– Так, может, прекратишь строить из себя грузчика?

Майкл молча склоняется над ящиком и снимает крышку.

У него вырывается протяжный стон.

– Майк! Если все настолько плохо, нужно показаться врачу!

– Да я не из-за спины, Фиби. Это же кошмар. Кто-то не смотал гирлянду, когда убирал.

– Быть такого не может! В этом доме всегда безупречный порядок.

Она лукаво улыбается, и Майкл отвечает тем же. Утирает со лба испарину, проверяет время. Час тридцать три. Меньше полутора часов на то, чтобы распутать эту хрень. Мэри несколько раз повторила, что все должно быть готово к прибытию Эммы.

У него сжимается сердце. Эмма. Здесь.

Он чувствует на себе взгляд Фиби. Сглотнув ком в горле, начинает дергать за шнур, одну за другой откручивать лампочки и рядком раскладывать на скатерти.

– Как, по-твоему, называется мамин стиль? – Фиби выпрастывает из-под младенца руку и указывает на стол. – Деревенское диско на мебельной барахолке?

– А мне нравится идея с застольем под деревом. Вспоминается тот год, когда тебе исполнилось двадцать один.

– Я бы предпочла не вспоминать.

Он подмигивает. Фиби посылает ему воздушный поцелуй. Младенец ворочается у нее на руках.

– Сколько нас будет? – шепотом спрашивает Фиби, поглаживая Альби по спине. – Сорок два, плюс два ребенка? Не могу представить, что здесь соберется такая толпа.

– Каких-то двенадцать часов, и все закончится. Можем уехать хоть завтра, если хочешь.

Она с улыбкой кивает и, откинувшись на спинку стула, закрывает глаза.

За годы актерства Майкл получил немало наград, но ни одна из ролей не требовала от него такой самоотдачи, как та, что он играет с момента приезда на Маусер-лейн. Притворство уже выжало из него все соки, а ведь Эмма еще даже не приехала.

Неподвижный воздух лежит между ними, как покрывало с ароматом свежескошенной травы.

– На кой тут вообще этот стол? На фуршете едят стоя. Если не ошибаюсь, идея была в том, чтобы обойтись без изысков. Дорогущие скатерти и парочка тронов – это что, «без изысков»?

Майкл пожимает плечами и возвращается к гирлянде.

– Если твоей маме хочется именно этого…

– Ты в курсе, что папа заставил нового парня Рози помогать ему с поросенком?

– Угу.

– Тоже мне мачо. Устроил парню боевое крещение…

– И как он, справляется? На вид вроде красавчик, да?

– Без комментариев. – Фиби отпивает лимонада.

– Слова мудрой женщины.

В соседском саду заводится косилка, ее механический визг заглушает мелодичный птичий оркестр.

– Повезло, что твой отец не попросил меня. Можешь себе представить? Он бы меня на вертел насадил вместо свиньи.

– Пришлось бы прикрываться Кларой, как живым щитом.

Оба смеются.

И все же демонстративное отсутствие интереса со стороны Ричарда вызывает у Майкла досаду. Откровенно говоря, он подозревает, что Ричард всегда его недолюбливал, но раньше ему это было безразлично. А теперь, когда у Ричарда есть реальные причины его ненавидеть, он как будто самоустранился от всей этой ситуации, и это ужасно раздражает. А ведь Ричард ему даже не симпатичен. По мнению Майкла, Ричард Робертс – корень всех бед этого семейства. Хотя эту мысль он, скорее всего, никогда не выскажет вслух, даже в разговоре с Фиби.

Еще один пункт в списке того, что категорически нельзя говорить сегодня вечером. Надо будет поменьше пить.

Майкл распутывает кольца толстого провода, раскладывает его на траве вдоль стола и одну за другой вкручивает обратно лампочки.

– Во сколько приедет Эмма? – Рози, благоухающая кокосом и какой-то цветочной отдушкой, выходит из дома, водружает на стол старенький магнитофон и кидает рядом несколько кассет. – Ау! – Она машет руками над головой, как будто взывает о помощи с необитаемого острова. – Меня слышно? Я спрашиваю, когда приезжает сестра?

Она смотрит прямо на Фиби. Та пожимает плечами, морщит нос. Рози качает головой.

– Майк?

По его подсчетам, Эмма сейчас как раз взяла машину на арендной парковке.

– У вашего отца на ноутбуке в кухне открыт сайт, на котором отслеживаются самолеты. Он говорил, что Эмма летит над Исландией, примерно… – Он бросает взгляд на свои массивные наручные часы. – Три часа назад. Думаю, осталось недолго. Часа полтора, наверное.

– Я уже вся извелась, – вздыхает Рози и скрывается в гараже.

Майкл косится на Фиби. Она сидит с закрытыми глазами, зарывшись носом в волосы сына.

– Ты как, Робертс?

Она открывает глаза и улыбается ему.

– Сегодня мамин день.

– Да, сегодня день Мэри. У Мэри праздник, – механически повторяет он, двигая руками как робот. Этой фразой они программировали друг друга на протяжении нескольких месяцев далеко отсюда, под защитой знакомых стен.

– Не нарывайся, Реджис.

Ее глаза смеются.