Сад в Суффолке

Мэри могла разглядеть их во всех подробностях. Кожа не розовая, как в детских книжках, которые она начала покупать некоторое время назад, а такого же цвета, как у Ричарда на спине, когда он садится утром в постели. Заляпанные грязью животы с нежными соскáми, по шесть с каждой стороны, как будто кто-то приклеил сóски от бутылочек с детским питанием. Солома, налипшая на грязное подбрюшье, ноги и грудь, разлеталась во все стороны, а свиньи все приближались.

Еще они были волосатые. Мэри и подумать не могла, что свиньи такие волосатые.

Ей вдруг вспомнились соленые свиные шкурки, которые ел отец, когда брал ее с собой посидеть на скамейке у паба. Как он разрешал Мэри запустить пальцы в стеклянный бокал и выбрать себе кусочек. Под его испытующим взглядом приходилось с благодарным видом принимать угощение и улыбаться, даже если из шкурки торчали волоски. И жевать, изо всех сил сдерживая рвотные позывы.

Блестящие черные глазки свиней, казалось, смотрели прямо на нее.

«Ресницы, – подумала она. – Я не знала, что у свиней есть ресницы».

Свиньи были уже совсем близко и даже не думали тормозить.

«Упаду или нет? – подумала она, а в следующее мгновение поняла, что падает. – Малыш. Малыш ударится».

И тут ей на локоть легла рука, а следом еще одна. Кто-то подпер ее сзади, удержал, помог устоять на ногах.

В уши снова хлынули звуки. Свиньи врезались ей в ноги, истошно визжа; со всех сторон неразборчиво кричали.

А потом чей-то голос произнес в самое ухо спокойно и уверенно:

– Не бойся. Я держу.

И действительно: Мэри словно лежала на шезлонге. Кто-то так крепко держал ее под локти, что свиньи не сбили ее с ног, а лишь оттолкнули на несколько дюймов. Руки осторожно помогли ей принять вертикальное положение, и она снова ощутила тяжесть своего тела. А потом руки исчезли, оставив на коже ощущение пустоты.

Мимо, чертыхаясь, пробежали двое мужчин в коричневых пиджаках – работники зала, где проводился аукцион скота. Один сжимал в руке палку, которую явно намеревался пустить в дело, другой – моток веревки.

– Как ты тут, дочка? Живая?

Мэри ошеломленно кивнула. Работники бросились дальше, и их сердитые крики растворились в какофонии голосов и надрывном визге свиней.

Мэри взглянула под ноги. Свиная вырезка, замотанная в пищевую пленку, вывалилась из пакета и поблескивала на асфальте. Сливы прорвали бумажный пакет и рассыпались по земле. Свежие газеты покрылись пятнами розового сока, листы разлетелись, перемешались и порвались под свиными копытами.

– Капут твоим сливам.

Она обернулась и встретила тревожно прищуренные глаза, густо подведенные карандашом. В изогнутой брови поблескивало серебряное кольцо. Парень улыбнулся Мэри и, опустившись на колени, принялся помогать девушке с малиновым ирокезом, которая ползала по асфальту и собирала рассыпавшиеся овощи обратно в пакеты. Кожаные штаны скрипели от каждого движения, цепи на шеях позвякивали.

– Спасибо.

Собственный голос показался Мэри чужим. Слабым, скрипучим.

– Ты, часом, не из Шотландии?

– Угу.

– Я тоже! Из Абердина.

Мэри уже поняла это по его характерному говору.

– А я из Поллокшилдса.

– И как это нас занесло в такую дыру, а?

Девушка легонько пихнула его локтем, и он рассмеялся.

– На джем, наверно, сгодятся. – Он улыбнулся и поднял пропитанный сливовым соком пакет. – За хороший джем можно душу продать.

Мэри кивнула, проглотила ком в горле и почувствовала, как заливается краской.

Девушка выпрямилась и отдала парню последний пакет. Обтерла о штаны испачканные соком ладони, оставляя на черной коже блестящие следы, и протянула Мэри руку.

– Лиззи. Лиз.

А потом Лиз улыбнулась, и Мэри едва сдержалась, чтобы не выпалить, какая она невероятная красавица. Щекам снова стало жарко; она поспешно отвела взгляд от пронзительных синих глаз новой знакомой и начала рассматривать ее волосы. Вблизи ирокез смотрелся еще внушительнее. Монолитный, словно из кости вырезанный гребень. «Рог у носорога – на самом деле волосы», – неожиданно всплыло в голове; мысль до того несвоевременная, что Мэри испугалась, не повредилась ли рассудком от потрясения. Тут она заметила, что слегка пошатывается, а в глазах плывет.

– Ого! Ты как, нормально?

Парень приобнял ее за плечи, поскрипывая кожаной курткой. Мэри кивнула: теперь, когда он ее поддерживал, ей и правда полегчало. Тошнота отступила. Ей просто было жарко и тяжело носить семимесячный живот, а еще она вдруг резко почувствовала, что до крови натерла пальцы на ногах.

– Хочешь, мы кому-нибудь позвоним? – Лиз кивнула на таксофон через дорогу. – Или проводить тебя до стоянки такси?

– Или до дома? Я могу понести пакеты.

Мэри тупо кивнула.

– Спасибо. Буду признательна, если вы немного со мной пройдетесь.

Лиз снова улыбнулась – малиновые губы растянулись, обнажая зубы, чистые и ровные, не считая небольшого зазора между двумя верхними резцами.

– В какую сторону?

– Туда, за скотный рынок. – Мэри показала в направлении дома Берта и Ирэн.

– Это, наверное, рядом с моими стариками.

Лиз бережно взяла Мэри под руку, и они пошли.

Какая-то женщина с клетчатой сумкой на колесиках резко остановилась и уставилась на них, приоткрыв рот. Мэри задохнулась от возмущения.

– Закрой рот, а то муха залетит! – крикнула она и высунула язык.

Женщина в ужасе попятилась, а Лиз, согнувшись пополам, покатилась со смеху.

Внутри потеплело. Когда ей в последний раз удавалось кого-то рассмешить? Мэри украдкой глянула поверх опущенной головы Лиз – и встретилась взглядом с подведенными глазами. Она съежилась, пойманная с поличным. Но тут парень подмигнул, и Мэри тоже невольно прыснула.

Они прошли через рынок и двинулись к дому свекров.

Только потом – когда Ирэн поинтересовалась, зачем было тратить деньги на такие дрянные сливы, – Мэри поняла, что всю дорогу до самого дома не вспоминала о стертых пальцах и раздраженной коже бедер, трущихся друг о друга.

3

Рози останавливается и, зажмурившись, подставляет лицо солнцу. Гладкие камни, которыми вымощен двор, раскалились так, что больно ногам. Но она не двигается. Она ждет, чувствуя, как лучи солнца припекают щеки.

Иногда оно ей снится. Солнце. В те ночи, когда она видит сны, а не проваливается в забытье от усталости. Ей снится, что она загорает в парке. Мажется солнцезащитным кремом. Листает приложения к воскресной газете. С хрустом впивается в зеленое яблоко, и оно брызжет кислым соком во рту. А потом мир начинает искажаться, слова в газете размываются, яблоко превращается в жижу и утекает сквозь пальцы, и тогда Рози понимает, что спит. Потом приходит ощущение пустоты, отсутствия чего-то – кого-то – важного.

А потом она просыпается в своей постели, захлебываясь паникой, но постепенно к зрению возвращается четкость, и в электронном свете цифр на будильнике Рози видит, как мерно вздымается спина Данияла. Тогда она начинает дышать вместе с ним и снова проваливается в беспокойный сон.

Рози опускает взгляд на ворох праздничных флажков, которые держит в руках, и на секунду слепнет. Солнце отражается от золотой нити, которой она так долго вышивала подсолнухи. Рози жмурится, приставляет ладонь козырьком ко лбу и, щурясь, оглядывает сад. Протягивает флажки Мэри, как сверкающее подношение.

– Куда их?

– На дерево, пожалуйста!

Мэри застилает стол скатертью, разглаживает складки, берет из стопки следующую, разворачивает, расправляет. Покряхтывая, наклоняется над столом, и Рози замечает под ее пестрым халатом что-то белое – краешек кружева, обрамляющего декольте.

Праздничное белье.

Рози прижимает флажки к груди и крепко зажмуривается.

Пожалуйста, думает она, пусть сегодня все пройдет хорошо.

– К слову, дождя не будет. Я проверяла прогноз.

– Да.

Губы Мэри трогает легкая улыбка.

– Ты пробовала дышать, как я показывала? Слушала запись с медитацией?

– Да, да.

Рози сваливает охапку флажков на кресло, которое вынесли из оранжереи, и оглядывает сад, подмечая перемены.

От мощеного дворика до самого края сада тянется вереница разномастных столов и стульев, полускрытых развесистыми ивовыми ветвями. Стулья пришлось сносить во двор со всех комнат. Дорогие обеденные с мягкой обивкой вперемежку с простецкими деревянными. Пластиковые садовые кресла, когда-то изумрудные, а теперь бледно-зеленые, выгоревшие на солнце. Между ними – два стула с высокими спинками, рядом старый фортепианный табурет – от самого фортепиано давно избавились после неутешительного вердикта настройщика. Хотя Фиби и намеревалась стать британской Тори Эймос, никто из них не ушел на музыкальном поприще дальше «Собачьего вальса». Тут же – уродливые плетеные кресла из оранжереи и даже несколько мягких кресел.

Когда Мэри сказала, что планируется сорок четыре человека, включая детей, Рози стало грустно оттого, что свадьба будет такой скромной.

– Ты в курсе, что ограничения сняли?

– При чем тут ограничения? – Даже по телефону голос Мэри звучал очень громко. – Просто иначе их будет некуда посадить. К тому же вечером, когда будут танцы, придут еще гости. Не переживай! Народу будет больше, чем на двадцать первый день рождения Фиби.

Хорошо бы их не пришлось в таком же количестве везти в больницу на промывание желудка, подумала тогда Рози.

– Гарфилд, старичок! – Кот распластался на траве у нее под ногами. – Бедненький. Как думаешь, он скучает по Лазанье?

Мэри на секунду задумывается, и ее лицо принимает серьезное выражение.

– Иногда я замечаю, как он сидит под алычой с очень грустным видом.

– Правда?

– Ну конечно нет, милая. Эта развалина собственный хвост не узнает. Неужели ты думаешь, что он помнит про сестру, похороненную в коробке из-под обуви?

Рози приседает и гладит кота по рыжим бокам, осторожно проводит пальцами по мягкой белой шерстке на груди и круглом брюшке. Этот толстяк совсем не похож на поджарых городских бродяг, которые снуют по дворам на ее улице. Не похож он и на породистых котов, которых Рози замечает за решетчатыми окнами, когда идет по заставленному машинами тротуару в окрестностях больницы. Эти благородные узники наблюдают за ней своими широко расставленными глазами, как меховые лягушки. Нет, Гарфилд совсем не такой: это упитанный деревенский кот, который в былые времена, когда молоко разносил молочник, вскрывал серебристые крышечки на бутылках, чтобы слизать сливки.

Гарфилд лежит на траве пузом кверху, раскинув лапы, как морская звезда.

Нужно чувствовать себя в полной безопасности, чтобы так лежать.

Рози, чтобы заснуть, надо прикрыть все уязвимые места, поэтому она сворачивается калачиком или, в последнее время, вытягивается в струнку вдоль теплого тела Данияла.

– Как дела у отца, не видела?

– Даниял ему помогает. – Рози потягивается, одергивает задравшийся верх от купальника, затягивает потуже узелок на шее. – Чувствую себя виноватой.

– Он ведь сам вызвался?

– Само собой.

– Тогда не переживай. Помощь отцу точно не помешает. Он скорее умрет, чем признается, но он слишком много на себя взвалил.

Рози останавливается у кресла. Бабушка спит с открытым ртом, запрокинув голову. Ее лицо, такое подвижное, когда она говорит, во сне выглядит гораздо старше, чем обычно. Губы подведены карандашом и накрашены помадой. Контур получился чуть кривоватый, и кажется, что уголок рта с одной стороны немного опущен. Ресницы слиплись от щедрого слоя туши, нанесенной нетвердой рукой.

Буду ли я краситься, когда мне стукнет восемьдесят?

Рози редко красится. Ей некогда. Она знает, что Мэри и бабушка строго придерживаются трехступенчатого ухода с очищением, тонизированием и увлажнением, но сама едва находит силы смыть тушь с помощью бруска мыла, прежде чем рухнуть лицом в подушку.

– Может, разбудить ее? Мне кажется, ей не очень удобно.

Рози аккуратно поддевает подбородок Ирэн и закрывает ей рот. Немедленно из бабушкиного носа, как барабанная дробь, аккомпанирующая птичьему пению, вырывается булькающий всхрап.

– Я только хотела сказать: хорошо, что она не шумит, – смеется Мэри, но Рози ласково поглаживает седые букли на бабушкиной голове. Завитки на ощупь твердые и хрупкие – кажется, чуть-чуть надавишь, и сломаются. Рози наклоняется и целует бабушку в макушку, а потом подходит к Мэри, которая расстилает и расправляет скатерти.

– Красивые! И выглядят дорого.

– Они и есть дорогие. Мы их взяли напрокат.

При упоминании денег в памяти Рози шевелится какая-то мысль. Цепная реакция запускается в голове и, быстро прокатившись по сознанию, взрывается жарким чувством несправедливости.

– А почему Майкл не помогает папе?

– Майкл занят гирляндой.

Рози закусывает язык и сильно, до боли сжимает зубы. Завтра. Нужно всего-то потерпеть до завтра, не сболтнуть лишнего раньше времени. А уж потом, в машине, сидя на пассажирском сиденье рядом с Даниялом, она выскажет все, что думает, и ей полегчает еще до того, как они свернут на знакомую улицу. А сегодня все ее мысли должны быть о Мэри.

Рози медленно вдыхает через нос, идет в оранжерею, берет с подоконника солнцезащитный крем. Потом возвращается по горячим камням во двор, на ходу выдавливая в ладонь густой, как майонез, крем. Подкрадывается к Мэри сзади и шлепает крем на ее порозовевшую шею. Мэри цыкает, но не сопротивляется. Рози растирает крем, разглядывая кожу Мэри. Она мягкая и на ощупь напоминает тонкие, шелковистые лепестки пиона.

В эти выходные Рози пропустит поход на садоводческий рынок.

Это была идея ее психотерапевта – расписать каждую неделю по дням. Запланировать поход в людное место и вознаградить себя за него. И она – в смысле, Диана – оказалась права: это и впрямь работало. Больше того, Рози каждый раз ждет похода на рынок, предвкушает его. Она сама не понимает, что конкретно ей нравится, каким образом эта толкотня, эти толпы людей, норовящих урвать уцененный фикус или гортензию, успокаивают ее, но что есть, то есть. Возможно, это дело привычки и чем чаще она оказывается в окружении незнакомцев, тем спокойнее реагирует, но ведь то же можно сказать и про поезда, однако Рози до сих пор не может спуститься в метро: сразу начинается паническая атака. Вероятно, дело в самом рынке – в запахе растений, в неизменности, с которой палатки появляются на своем месте каждые выходные, в любую погоду.

Но эти выходные особенные. У Мэри праздник. И Рози больше всего на свете хочет, чтобы Мэри была счастлива.

– SPF–30 спешит на помощь.

Она размазывает остатки крема по своему голому животу и вытирает руки о плавки.

Потом начинает помогать Мэри. Молча, работая в едином ритме, они тщательно разглаживают складки на скатертях. Рози вспоминает первую осень в этом доме, когда она помогала Мэри накрывать на стол. Она придумала для себя игру: за раз, не пересчитывая, взять нужное количество приборов. Пять комплектов по будням. Семь по субботам, когда приходили Лиз с Иэном.

Кто-то из соседей включает газонокосилку.

От этого звука перед глазами вспыхивает картинка.

Обезображенная кисть руки – неправильной формы, неправильного цвета. Рози до сих пор помнит ее запах. Антисептик, едкая гарь жженых волос, пугающе знакомая вонь горелого мяса, визг хирургической пилы. Рози по возможности отводила взгляд. Следила за показателями на мониторах, за графиком сердцебиения и дыхания, но иногда смотреть все-таки приходилось, потому что это была ее работа.

Одно время Рози воспринимала человеческое тело исключительно как объект. Тела пациентов не вызывали у нее эмоционального отклика. Эмпатия была ей не чужда – она сочувствовала пациентам и всегда помнила, что перед ней живой человек, – но сами тела, те их части, которые хирурги резали, удаляли и сшивали у нее на глазах, Рози считала не более чем работой – и подходила к ним механистически, как к иллюстрациям в справочнике по анатомии. А потом ни с того ни с сего ее вдруг догнало прошлое – детство, мама, все то, о чем она никогда не говорит, – что-то в ней щелкнуло, и вместо анатомических пособий она начала видеть красную плоть, блестящие белые кости, откинутые назад лоскуты кожи. Она вдруг с убийственной ясностью осознала, что на операционном столе лежит живой человек с мечтами и надеждами, физическая оболочка существа, которое любит и любимо. И все сразу стало гораздо сложнее.

– Ничего, что столы разной высоты, как считаешь?

– В этом есть своя прелесть. Бохо-шик.

Мэри хлопает в ладоши и направляется к дому. Рози провожает ее взглядом, смотрит, как Мэри поправляет пояс халата, поплотнее запахивает полы, и ее накрывает прилив нежности. Желание ее защитить.

Ну почему эта свадьба именно сегодня? В те редкие выходные, когда Диана не работает? Придется проговаривать все с Даниялом. Если, конечно, он еще будет с ней разговаривать после того, как все утро помогал ее отцу.

Рози поправляет верх купальника. Лямки на спине перекрутились и впиваются в кожу. Купальник старый, сильно растянут и велик ей в груди. Но Рози не подумала, что, собираясь на свадьбу в сентябре, стоит захватить купальник. Надо было заранее проверить прогноз. Только на трассе под Кембриджем она осознала, какая стоит жара. Когда столько времени проводишь в стенах больницы, начинает казаться, что в ней свой микроклимат.

Рози смотрит наверх, на четыре окна, выходящих в сад. Ванная и их комнаты – Фиби, Эммы и ее, самая маленькая, между ними. Все как ей запомнилось, не считая того, что в ее воспоминаниях окна украшают нарядные сиреневые побеги: в первые четыре года, что Рози прожила в этом доме, всю заднюю стену оплетала глициния; кустарник пришлось вырубить, после того как Фиби попыталась воспользоваться им вместо лестницы.

На пороге оранжереи появляется Майкл. Машет ей.

– Мне поручено найти гирлянды.

Она показывает ему большой палец. Майкл направляется к гаражу, а Рози смотрит ему вслед. Скользит взглядом по широкой спине, по болтающимся на ягодицах шортам.

Рози никогда не понимала, почему Майкла считают секс-символом. Актер он хороший – Рози даже понравилась пара фильмов с его участием, – но в плане внешности такой… заурядный. Узнав, что они знакомы, люди всегда реагируют одинаково: «Вы знаете Майкла Реджиса?! Того самого?!» – а потом – особенно женщины в возрасте и геи – начинают манерно обмахиваться: «И как вы себя контролируете? Небось слюнями пол заливаете на каждом семейном торжестве». И Рози всегда отвечает: «Нет, он не в моем вкусе».

Майкл скрывается в темном гараже. Он привлекателен, тут не поспоришь, хотя и смахивает на диснеевского принца. Возможно, если бы Рози не знала Майкла еще нескладным подростком, а познакомилась с ним на пике карьеры, она бы тоже сейчас робела в его присутствии?

О чем она только думает? Взвешивает, можно ли считать Майкла привлекательным!

Рози поспешно зажмуривается, кладет одну ладонь поверх ключиц, другую – чуть ниже пупка. Делает вдох через нос, выдерживает четыре секунды, выдыхает. Уму непостижимо, как быстро работает дыхательная гимнастика. Все-таки человеческий организм – настоящее чудо.

Уперев руки в бока, Рози оглядывает ворох флажков, лежащий у стола. Огромный беспорядочный клубок, который нужно распутать. Тихо вздохнув, она принимается за дело. Она справится: шаг за шагом, помогая себе зубами на особенно запутанных узлах. Почти как на сеансах с Дианой.

Рози задирает голову и смотрит на неподвижные ветви ивы; сквозь листву пробиваются лучи солнца. Землю под деревом и поверхность пруда покрывает ковер желтых и бурых листьев. Их неожиданно много для сентября – обычно деревья в это время еще зеленые. Рози читала об этом в соцсетях на прошлой неделе: один из ее друзей, активист XR[2], выложил пост про раннее опадение листьев. По его словам, это связано с засухой: таким образом дерево пытается сберечь силы. Может быть, если все деревья засохнут и умрут, люди наконец очнутся.

Чудовищная мысль. Рози любит деревья. А это дерево в особенности.

Из первого лета в этом доме лучше всего ей запомнилась именно ива. Рози часами смотрела на нее из окна своей комнаты. От мысли, что, несмотря на все перемены в ее жизни, каждое утро ее встречает один и тот же вид за окном, становилось спокойнее. С тех пор прошло двадцать пять лет. Целая четверть века. Но Рози до сих пор помнит то ощущение.

Ощущение абсолютной растерянности.

Неверие в то, что мамы действительно больше нет.

4

Рози захлопнула толковый словарь и задвинула на полку над столом, между словарем синонимов и собранием сочинений Шекспира.

Вот как, значит. Чтобы называться сиротой, нужно лишиться обоих родителей. На этот счет все источники сходились во мнении. И хотя отец в последнее время напоминал ходячего мертвеца, формально он все-таки был жив. А значит, называть себя сиротой она не может.

И те мальчики тоже.

Давно пора придумать какое-нибудь слово, особое обозначение для таких случаев, которое избавляет от необходимости что-либо объяснять. «Сирота» – кодовое слово, пароль, ставящий точку в обсуждении. Помнится, Ловкий Плут из притона Феджина не расспрашивал Оливера Твиста о его родителях, и БДВ из «Большого и доброго великана» тоже не совал свой великанский нос в дела Софи, когда узнал, что она сирота. Как удобно было бы сказать просто: «Я сирота», чтобы все поохали с грустными лицами и перестали допытываться.

Что угодно, только бы не повторять снова и снова эти слова, оставляющие на языке металлический привкус: «Моя мама умерла». Слова, от которых во рту становилось сухо, как будто его покрасили изнутри лаком для ногтей, а язык начинал заплетаться и липнуть к нёбу. Ей хотелось бы никогда больше не произносить этих слов. Потому что следом ее обычно спрашивали: «А что с ней случилось?» А об этом Рози хотелось говорить меньше всего на свете.

Если б можно было сказать: «Я сирота», ей бы не пришлось ничего объяснять.

Может, называть себя полусиротой? Но это только вызовет новые вопросы, а ей не хотелось говорить об отце.

И первые дни в новой школе были бы гораздо проще.

«Привет, я Рози. Из „Спайс Герлз“ я люблю Мел Си. И я сирота».

После такого уверенного заявления ей бы сочувственно кивали в ответ. Может, даже поняли, что она таскает в груди свинцовый шар грусти. Что каждое утро ее сердце рвется заново, потому что подушка все еще хранит запах маминых духов, которые Рози распылила перед сном, чтобы легче было заснуть. Что она бы сделала что угодно – вытерпела любую боль, раздала все свои книги, навсегда бросила танцы – что угодно, только бы еще на пять минуточек почувствовать, как руку сжимает теплая мамина ладонь.

Если бы она могла называть себя сиротой, никто не посмел бы ее задирать.

Рози взяла галстук, лежащий поверх новенькой формы, разложенной на вешалках поперек кровати. Поднесла к шее, глянула в зеркало. Цвета ей не шли. Мама всегда говорила, что желтый ей лучше не носить. Рози перебросила галстук через шею, выпростала волосы, и кожа немедленно зачесалась от колючей материи. Что делать дальше, Рози не знала. Она не имела ни малейшего понятия, как завязывать галстук.

В магазине, когда они вместе вышли из душной примерочной, чтобы показаться Мэри, галстук Фиби был аккуратно завязан под подбородком. Она глянула на Рози в зеркало, изогнула одну бровь, и ее губы тронула натянутая улыбка, в которой от улыбки было одно название. Мэри покачала головой и отправила Фиби назад в примерочную, а потом аккуратно завязала лоскуток полосатой материи вокруг шеи Рози, приговаривая что-то про зайчика, который прыгает в норку и гонится за лисичкой. Слов Рози не запоминала: все больше прислушивалась к чудной интонации, гуляющей вверх и вниз. Она все еще не привыкла к шотландскому говору Мэри, слишком уж необычно он звучал. Необычно, но успокаивающе.

Если не брать в расчет последние месяцы, за всю жизнь она видела Мэри всего несколько раз. Почти все, что Рози было о ней известно, она знала с чужих слов: от отца, от сестер. Иногда, когда родители ссорились, мама говорила: «Уж извини, что не дотягиваю до твоей первой жены», а то и что-нибудь погрубее.

Мэри ругалась очень редко. И речь у нее была не такая резкая, как у мамы. Всегда плавная, переливчатая. Даже когда она сердилась на Фиби и повышала голос, то все равно говорила спокойно и мягко, точно вот-вот запоет. В ее доме не только пахло не так, как в лондонской квартире: он и звучал по-другому, размеренно и ровно. Гул большого холодильника на кухне, птичий щебет за окном, постоянное бормотание радио в глубине дома. Среди этих звуков не было неприятных, но с ними Рози ни на секунду не забывала, что это место, которое ей теперь следует называть домом, – вовсе не дом.

В груди запекло. Так ли уж она скучает по звукам дома? По истошным крикам из-за запертой двери ванной? Стоит ли держаться за эти крики? За вой, от которого ее охватывало чувство беспомощности, а папины глаза наполнялись слезами, пока он, сидя с Рози на диване и обнимая ее, приговаривал: «Маме скоро полегчает, цветик. Ей просто взгрустнулось».