Пропавший Пианист

«Учёба, Честь и Слава».

В самом центре имя: «Луиджи Ваппа» и год учреждения награды: «1818». Ниже рельефное изображение лавровых ветвей и номер медали: «7», а под ним два перекрещенных меча.

Эту медаль Луиджи получил как лучший ученик школы и с тех пор хранил её, как зеницу ока. Он так берёг её, что даже пылинка не касалась гладкой поверхности. Это была его гордость, его личное достижение плод собственных усилий.

Он не показывал медаль даже самым близким друзьям, опасаясь пробудить невольную зависть, хотя и верил в их доброжелательность. Но всё же, решил не испытывать судьбу и не искушать сердца тех, кто был ему дорог.

И вот теперь, подчиняясь семейной традиции, он вручал эту медаль своему наставнику в знак глубокого почтения.

Юлиус с трепетом смотрел на взволнованное, но счастливое лицо юноши. Помедлив мгновение, он заговорил:

– Я буду хранить… Беречь твой дар, Луиджи, произнёс он сдержанным голосом. Затем, обратившись к Энтони и Меридит, добавил: – Уважаемые, я обещаю оправдать ваше доверие!

– Мы в этом не сомневаемся, Юлиус, – откликнулся Энтони. – Потому мы и доверили тебе.

– Луиджи, – произнёс он, повернувшись к сыну, – друг мой, прости нас с матерью… если быть честным, мы совсем забыли об этой традиции, и…

– Отец, – прервал Луи с лёгкой улыбкой, – не смущайте меня. Да и, признаться, любой на вашем месте мог бы разгневаться, ведь я поступил… ну, скажем, несколько дерзко. Я был взволнован, потерял счёт времени и забылся в радости. Что ж… это простительно, не так ли?

– Луиджи, сын, – вмешалась Меридит, нежно обнимая его, – иногда мне кажется, ты уже совсем взрослый мужчина… по тому, как ты говоришь.

Ну что ж… не хочешь познакомиться со своим новым инструментом?

Луиджи бросил взгляд на предмет своих мечтаний. Долго он стоял, глядя на это чудо, что затронуло его сердце. Наконец, приблизился к инструменту и, остановившись перед клавишами, спросил:

– Учитель, – произнёс он торжественно, – прежде чем я прикоснусь к клавишам… Скажите, существуют ли какие-либо правила обращения с инструментом?

– Конечно, – ответил Юлиус с широкой улыбкой, громким и звучным голосом. – Я непременно расскажу тебе о всём, но не сегодня. Это – твоё первое знакомство с инструментом, и, быть может, самое главное, что ты должен понять сейчас – это…

Он подошёл к Луиджи, который не мог оторвать взгляда от рояля. Юлиус открыл крышку клавиатуры и произнёс:

– Это – любовь.

– Любовь? – переспросил Луи с удивлением.

– Да, именно так! Не удивляйся. Когда ты научишься играть – по-настоящему играть – ты поймёшь, что язык музыки – это язык любви.

Этот инструмент умеет слушать. Он чувствует. Он способен передать весь твой внутренний, сокровенный мир.

Когда ты остаёшься один, в тишине, когда не с кем говорить, не с кем делиться… – он станет твоим единственным собеседником.

Чтобы по-настоящему постичь музыку, недостаточно просто уметь играть. Нужно присутствовать в ней – физически и душевно.

Ты должен научиться видеть её образы, чувствовать её дыхание.

Скажи, Луиджи, какие образы рождает музыка в твоём воображении?

Подумай об этом. И – полюби свой инструмент.

С этими словами он отступил и встал рядом с родителями Луиджи. После недолгой паузы он добавил:

– Запомни, мой друг… Во всех твоих начинаниях пусть движущей силой будет любовь.

Любовь – это та необоримая сила, которая держит этот мир.

Он сделал жест рукой, пригласив Луиджи сесть за рояль.

Юноша колебался. Страх и волнение сковали его. Он подошёл ближе, взглянул на клавиши и… закрыл лицо руками.

Сомнение одолело его, сердце сжалось. Но – желание заговорить с инструментом, породить звук, победило.

И вдруг в памяти всплыла мелодия – крошечный мотив, которому научила его Адель.

Он колебался. Стоит ли?..

«Все ждут… Все смотрят на меня… Это будет неправильно – разочаровать их в первый же день. И себя… Ну же, Луиджи! Ты ведь так давно мечтал об этом!»

В этом уголке гостиной, даже в ясный полдень царил полумрак. Туда почти не проникали солнечные лучи, будто сама природа бережно хранила эту тишину. И, быть может, к лучшему: иначе окружающим открылась бы смертельная бледность лица Луиджи, дрожь, что пробегала по его плечам и груди.

Он стоял, словно на краю обрыва. Слово, взгляд, даже вдох – всё казалось слишком громким.

Он взглянул на родителей – в их глазах он увидел сомнение, смешанное с тревогой. Затем повернулся к Юлиусу, поклонился, и, повернувшись к роялю, спокойно произнёс:

– Прошу не судите меня строго… Я приступаю.

Он опустился на стул. Пальцы дрожали. Он не умел читать ноты, не владел техникой, как настоящий музыкант, но… он помнил. Помнил всё до последней ноты. Её – ту простую мелодию, которую когда-то научила ему Адель.

Он закрыл глаза.

И словно лёгкое прикосновение весеннего ветерка, перед ним всплыла картина детства…

Маленькая Адель, весёлая, босая, в пёстром платьице, сидит за стареньким клавесином. Её голос – звонкий, как колокольчик:

– Луи, смотри, как красиво, когда нажимаешь вот так! А теперь послушай… Похоже на песню птиц на рассвете, правда?

Он тогда не знал, что такое музыка. Но он слушал. Она играла, и с каждым звуком в нём что-то просыпалось. Он просил её: «Научи… покажи…» – и она учила. Не строго, не системно – а как делятся светом.

– Запомни, Луи, – шептала она, – музыка – это дыхание души. Она живая. Она слышит тебя.

Он вернулся из воспоминаний и положил пальцы на клавиши. Игра началась неуверенно. Пальцы будто вспоминали дорогу. Но уже через несколько секунд – это была не рука ребёнка, это была рука памяти, что держит нить сквозь годы.

Первые звуки пронзили комнату, как ледяной ветер – тонкие, нежные, почти невесомые. Рояль заговорил. Не как инструмент – как живое существо.

Юлиус замер. Он не мог понять, что слышит. Его губы бессознательно прошептали:

– Барбо Риззе… из этюда номер пять…

Он медленно подошёл ближе – хотел видеть руки мальчика. Но то, что он увидел, его ошеломило: пальцы Луиджи двигались с поразительной гибкостью, будто в них не было костей, только свет, только музыка.

Комната застыла. Никто не прервал тишину. Ни Юлиус, ни родители – все затаили дыхание.

Мелодия текла, как ручей, как дыхание утра, как голос той, кто когда-то впервые подарил ему музыку. Когда последние ноты растаяли в воздухе, Луиджи поднял глаза. На щеках его были слёзы – тихие, невидимые, как дождь в рассветной дымке.

Юлиус улыбался.

– Именно так, Луиджи… Именно так начинается любовь к музыке.

Казалось, даже стены слушали. А потом – взрыв эмоций: слёзы, дыхание, аплодисменты.

Юлиус поднялся:

– Браво! Браво! Это было… безупречно!

Луиджи не мог поверить, что это он играл. Что это всем понравилось. И с лёгкой растерянностью ответил:

– В этом нет моей заслуги, уважаемый учитель.

– Как это – нет?! – воскликнул Юлиус. – Ты сыграл так, как многие не смогут и за годы учёбы.

– Но это… – тихо возразил Луиджи, – это благодаря Адель Бридж. Она ученица самого Байрона Вейна. На прошлой неделе, когда мы гостили у них, я попросил её научить меня этой мелодии. И за несколько часов, между разговорами, уроками… она показала мне.

Юлиус замер. Он смотрел на мальчика так, будто впервые видел его. Это нарушало все правила, все академические понятия.

– Это… Это невозможно… И всё же – это так. Вы, юноша, – чудо!

– Да, я всегда верила в Луиджи, – твёрдо сказала Меридит, обнимая сына. – Мы гордимся тобой.

– А теперь, господа, – добавила она бодро, – позвольте напомнить, что завтрак уже давно стынет!

Энтони рассмеялся:

– Ах, как мы увлеклись! Но это ещё один повод отпраздновать, не так ли, Юлиус?

Тот, казалось, всё ещё был под впечатлением. Но наконец, улыбнулся:

– О да. Сегодня есть что отметить!

Они уселись за стол, где разговор сначала продолжался о Луиджи, но затем незаметно перешёл на другие темы – политику, налоги, страдания простого люда. Меридит попыталась увести беседу в более лёгкое русло, но…

В этот момент в дверь постучали. Вошёл управляющий, мистер Джек Кортман – человек, чья преданность и тактичность сделали его незаменимым в доме.

Он поклонился и сдержанно произнёс:

– Прошу прощения, ваше превосходительство…

– Что такое? – спросил Энтони, повернувшись к управляющему.

– Сэр, председатель Королевского суда, достопочтенный судья Эрэнс Бульфринг с супругой пожаловали!

Энтони, услышав эту весть, тут же поднялся, за ним поднялись и все остальные.

– Проси! – сказал он серьёзным и вместе с тем бодрым голосом.

Мистер Кортман с присущей ему учтивостью поклонился и открыл двери, приглашая гостей. Энтони и Меридит поспешили навстречу высоким посетителям.

– Ваше превосходительство! – с широкой, доброжелательной улыбкой в зал вошли судья Эрэнс Бульфринг и миссис Джеральдина Бостман. Энтони встретил судью с распростёртыми объятиями.

– Достопочтенный! – воскликнул он, обнимая гостя. Хотя высокий пост и характер службы требовали от судьи строгости и хладнокровия, сам Эрэнс был человеком удивительно скромным, исполненным чести и долга. Его уважали как среди высших чинов, так и среди простого народа. Его имя ассоциировалось с законом, справедливостью и государственной верностью.

– Я рад нашей встрече, друг мой, – ответил судья с тёплой улыбкой.

Энтони почтительно поклонился Джеральдине Бостман и пригласил:

– Почему мы остановились?.. Прошу, прошу к столу.

Луиджи и Юлиус поприветствовали гостей, после чего все вместе вновь расположились за завтраком. Беседа возобновилась с прежним жаром, однако вскоре она свернула на более щекотливую тему о делах правосудия. Присутствующие, отдав должное моменту, осмелились задать судье вопрос, что давно витал в воздухе.

– Не расскажете ли нам, достопочтенный, о деле, связанном с именем барона Эрнэса Боунсалидэ? – спросил Энтони, бросив осторожный взгляд на жену.

Но, как ни странно, судья Эрэнс тут же потемнел лицом. Он опустил глаза, затем обвёл всех молчаливым взглядом, каким обычно взирал на подсудимых в зале суда.

– Прошу простить меня, уважаемые, – сказал он, – надеюсь, вы поймёте правильно, но я бы не хотел омрачать этот утренний час обсуждениями преступной деятельности барона Боунсалидэ. Все знают: его имя десятилетиями фигурирует в самых тёмных и опасных делах… однако, сколь бы прискорбно это ни звучало доказать его вину до сих пор не представляется возможным.

Его голос помрачнел. На мгновение в зале повисла тишина.

– Но поверьте мне: рано или поздно правда всплывёт, – продолжил он, выпрямившись, – и каждый ответит перед законом Его Величества. Особенно теперь, когда сам принц-регент проявил интерес к этому делу.

– Да, вы правы, – подтвердил Энтони, – но ведь у барона много сторонников…

– Нам всё это известно, – перебил судья с усилием, сдерживая волнение, – но поверьте, друг мой, кем бы они ни были, какие бы посты ни занимали…

Он резко оборвал фразу, прищурился и, пристально глядя в глаза Энтони, добавил:

– Они все падут. Справедливость восторжествует!

Энтони улыбнулся и спокойно ответил:

– В этом мы не сомневаемся. Но, наверное, вы были правы, уважаемый… Нам и впрямь не следовало затрагивать эту тему, – произнёс Энтони, опуская глаза.

– Друг мой, – вдруг вмешалась миссис Джеральдина Бостман, женщина с аристократичными манерами, сухим, слегка бледным лицом и тонкими губами. Несмотря на свои пятьдесят лет, она сохраняла изящность и привлекательность. Нежная улыбка появилась на её обычно холодном лице, и она обратилась к супругу, – я нисколько не сомневаюсь, что все виновные предстанут перед законом. Пока вы – Председатель королевского суда, я спокойна. Однако Его Превосходительство прав: пока у барона есть сторонники…

– Моя дорогая жена, – прервал её судья Эрэнс, – я прошу вас…

Он слегка поднял указательный палец вверх – так, как будто строго внушает что-то подсудимому:

– Я человек… но прежде всего – человек закона и порядка.

– Всем известно о вашей добродетели и справедливости, – сказала Меридит, с почтительным наклоном головы.

– Да, это истинная правда, – подтвердил Энтони с тёплой улыбкой, – и это при том, что наш закон весьма суров.

Судья чуть вздрогнул.

– Суровость?.. Что ж, я польщён. Однако, как я вижу, не всех это настораживает. Барон, несмотря на все мои многократные попытки организовать встречу, избегает меня. Зато с завидным рвением рассылает своих приспешников, чтобы выведать о ходе судебного дела.

– Ваше Превосходительство, – произнёс вдруг Юлиус, привлекая к себе все взгляды.

– Да? – отозвался судья с выражением лёгкого удивления и настороженности.

– Слушая вас, я не могу не задать один вопрос, если вы позволите.

Судья набрал в грудь воздуха, как человек, готовящийся сделать кому-то одолжение. Откинувшись на спинку стула и сжав правую руку в кулак, он едва заметно усмехнулся:

– Да, прошу вас.

– Скажите, пожалуйста… Кто они, эти сторонники? И чего они добиваются?

Судья пристально посмотрел на Юлиуса, и после недолгого молчания ответил:

– Как человек закона, мистер Грейн, я следую чётким предписаниям, гласящим: государственные служащие, а также их уполномоченные представители, судебные исполнители, действующие по воле Его Величества, не имеют права вмешиваться в дела общественных организаций и не должны поощрять распространение сведений о высоко правительственных процессах. А оборотная сторона этой медали… – он улыбнулся своей холодной, ничем не выражающей улыбкой, – …состоит в том, что и общество, и его представители не имеют права вмешиваться в дела правительства.

Он сделал паузу и, понизив голос, добавил:

– Другими словами, мистер Грейн, я не имею права кому бы то ни было рассказывать о происходящем в стенах суда.

– Могу сказать лишь одно, – повернув взор к Энтони, продолжил судья, – барон обязан принять моё предложение о встрече. В противном случае его участь будет незавидна.

– И что же его ожидает, судья? – с тревогой спросила Меридит.

– Пожизненное заключение в лондонском Тауэре. Без права на помилование, – с гордостью заявил судья, словно выносил приговор собственной властью.

– О, какая ужасная участь! – вскрикнули все, охваченные искренним ужасом.

А судья… он, казалось, испытывал от произнесённых слов едва уловимое, но вполне реальное удовольствие. Энтони побледнел от столь громких и ничем не подтверждённых обвинений. Наступило молчание. Затем, уже с более серьёзным выражением лица, он решился задать вопрос:

– Но как же это возможно?.. Каким образом?.. Ведь вы не…

– У меня в руках приказ, милорд! – прервал его судья, повысив голос.

– Приказ?.. – переспросил Энтони, вздрогнув.

– Да, – холодно подтвердил судья. Его голос был подобен льду: ровный, бесстрастный и смертельно серьёзный.

Энтони почувствовал нарастающее напряжение. Он подумал, что в данной обстановке следует перевести разговор в более приватное русло и предложил судье позже уединиться. Судья не возражал.

Луиджи, несмотря на свою юность, многое перенял у отца. В особенности умение слушать, наблюдать и молчать, не выдавая ни единого чувства на лице. Он следил за судьёй. В этом человеке юный Ваппа видел и мудрость, и нечто отталкивающее. «Человек без сердца… – думал он. – Обречь другого на вечные муки – так просто, как разорвать лист бумаги. Одним росчерком отправить во тьму, лишив даже шанса вновь увидеть свет…»

Но справедливость, она требует жертв. И тот, кто стремится к ней, обязан уметь быть хладнокровным.

Энтони, желая разрядить обстановку, вдруг перевёл тему на Луиджи, рассказывая, что его сын намерен пойти по стопам отца. Это позволило сгладить напряжение: атмосфера потеплела, и вскоре все с интересом обсуждали юношу.

Чтобы окончательно вернуть непринуждённость, Энтони предложил Юлиусу сыграть на рояле и заодно проверить, в порядке ли инструмент. Юлиус согласился и исполнил несколько своих произведений. Его игра вызвала изумление у всех присутствующих – особенно у миссис Джеральдины Бостман. Даже судья, человек весьма сдержанный, взглянул на пианиста с удивлением. Ему казалось, будто в этом человеке есть нечто знакомое…

«Те же черты лица… взгляд… мимика…» – думал он.

Юлиус напоминал ему старинного друга – Эдгара Грейна. Но как мог судья не знать человека, чьё имя, по логике, должно бы быть известно в столь уважаемом обществе, как семья Ваппа?

В его памяти не всплывало ни одного упоминания о человеке по имени Грейн. А ведь ежемесячные, а то и ежедневные отчёты он знал почти наизусть. Судья начинал подозревать: Юлиус что-то скрывает. Лицо – зеркало души, и по мимике можно понять характер, настроение, даже прошлое. Что-то в этом юноше казалось ему неискренним.

– Скажите мне, – произнёс он, обращаясь к пианисту, когда тот уже вернулся к своему месту после оглушительного выступления, – где вы научились так играть? Признаюсь, ваша техника – безупречна.

– Годы, сударь, – коротко ответил Юлиус. – В молодости я много трудился, работал, и…

– И?.. Продолжайте! – с настоящим интересом перебил судья.

Юлиус взглянул ему в глаза и, с лёгкой улыбкой у себя под носом, закончил:

– И я постарел, – сказал он с усмешкой.

– Постарели? – с неподдельным удивлением воскликнула миссис Бостман. – Прошу простить, но я не вижу на вашем лице ни следа, ни тени возраста. Ни единой морщины!

– Понимаю, – медленно кивнул Юлиус. – Но человек стареет не с лица, сударыня… он стареет, когда замолкает душа.

А тело? Тело всего лишь следствие.

Душа и плоть не просто разные субстанции. Бог создал обе, но вложил дыхание лишь в одну.

И, к несчастью… далеко не каждому дано услышать её голос.

– М… Думаю, я вас неправильно поняла, Юлиус. Ведь, насколько нам известно, душа, религия… или Бог…

– Прошу прощения, госпожа, – резко прервал её Юлиус. Его лицо потемнело. – Но я осмелюсь остановить вас, дабы предостеречь не столько ради себя, сколько ради вас самой. Бывают слова, за которые потом приходится горько каяться…

Эта холодная женщина странно посмотрела на Юлиуса и на остальных, будто бы её оскорбили. А затем её взгляд остановился на супруге на его лице читались недоумение и гнев. Судья стремительно поднялся с места, величественно, как привык делать это в зале суда. Сверху вниз он бросил на Юлиуса холодный, свирепый взгляд и ровным, ледяным голосом произнёс:

– Вы хотите предостеречь… мою супругу, мистер Грейн?

Юлиус не ожидал подобной, пугающей реакции, но, сохраняя спокойствие, с лёгкой улыбкой ответил:

– Да, Ваше Превосходительство.

Судья явно ожидал услышать покаянные слова, извинения, но вместо этого получил дерзкий, почти вызывающий ответ.

– Да как вы смеете… в чём-либо упрекать мою супругу?! Неслыханная дерзость!

– Ваше Превосходительство, – спокойно продолжал Юлиус, – прошу прощения… но позвольте мне высказаться. Умоляю вас.

Судья с ледяным лицом, с холодной сдержанностью вновь сел на место. Затем, гордым взмахом руки, как подобает только судьям, советникам по чрезвычайным делам Его Величества, дал Юлиусу знак говорить.

Юлиус, слегка склонив голову в знак благодарности, с вежливой улыбкой начал:

– Достопочтенный судья и дорогая госпожа! Я не хотел никого обидеть – не дай Бог – и уж тем более не стремился к упрёку. Уверяю вас, я и сам не столь религиозен, чтобы позволять себе подобное.

– Тогда как же понимать ваши слова? – сухо спросил судья.

– Видите ли, – продолжил Юлиус, – можно говорить: «я верю в Бога», или наоборот «я не верю». Но, как говорил мой отец: «От пустого сотрясания воздуха не меняется положение вещей во Вселенной. Мы создаём правила и законы ради собственного спокойствия. Но значение имеют не слова, а поступки. Ибо именно по делам не по словам будет каждому воздано».

– Вы говорите, как настоящий фанатик. Полагаю, вы ошиблись с выбором профессии, уважаемый, – усмехнулся судья с тонкой иронией, – ваше представление о нашей «жизни без Бога» – ошибочно, мистер Грейн. Истина проста: мир отверг Бога, ему проще жить в собственной, вымышленной реальности, чем следовать законам Божьим.

Юлиус выслушал судью, после чего, с доброй улыбкой, вновь заговорил:

– Ваше Превосходительство, – сказал он, – позвольте мне ответить в последний раз. И прошу прощения, если мои слова покажутся вам неприемлемыми.

Судья взглянул на него с плохо скрываемым презрением, но Юлиус спокойно продолжил:

– Однажды мой отец… во время одного из судебных процессов, куда он меня часто брал с собой…

Судья вздрогнул. Кто был его отец?.. Неужели…

– Он делал это по одной простой причине, – продолжал Юлиус, – чтобы показать мне, как выглядят несправедливые судьи. Беззаконники, безбожники… в мантиях закона, наделённые властью, вершили произвол, прикрываясь добродетелью, создавая себе образ святых перед народом, перед самим королём.

Лицо судьи побледнело. Он почувствовал в этих словах тонкий, но явный упрёк. Энтони и Меридит не вмешались не было повода. Они знали Юлиуса: знали его тонкий ум, его деликатность и совершенное знание этикета.

– Так вот, – продолжил Юлиус, – однажды, когда очередной приговор был уже оглашён, отец наклонился ко мне и сказал: «Посмотри на судью, сынок, – говорил он, указывая едва заметным жестом на судью, – и запомни его лицо. Видишь, сколько в нём гордости и сомнения? Он приговаривает человека к казни… за то, что бедняга украл у священника две монеты всего лишь две чтобы прокормить свою семью. А это, по их словам, считается богохульством»

Затем он тихо продолжил, и голос его стал почти шёпотом, полным боли:

«Теперь посмотри на этого священника. Посмотри, сын мой, и запомни его глаза. Глаза… В них столько лжи и обмана, сколько ты, быть может, не увидишь нигде и никогда. Он сыт, он живёт в удобстве и достатке, в уюте и почёте. Смотри и учись: эти люди изображают защитников веры… но в действительности они лишь искажают всё, что было и есть свято»

– И знаете, – с лёгким смехом сказал пианист, – тогда я спросил отца, с испуганным и удивлённым лицом:

«Отец, а кто может остановить и судить их?..»

Ответ, который он мне дал, я тогда не понял. Но теперь… теперь понимаю.

Судья вздрогнул. Его лицо побледнело, как будто сам холод прошёлся по его коже. Голос пианиста дрожал не от страха, а от воспоминаний о любимом отце.

– «Молчание… – прошептал он. – Бог и тишина. Ибо лишь в молчании человек слышит Бога, и лишь там, где есть Бог, тишина перестаёт быть пустотой и рождается истиной. Когда же Бог исчезает из сердца народа, тишина обращается в молчание, а народ в толпу.»

– Эти слова, господа… я запомнил навсегда. Они-то удержали меня на краю, когда всё во мне хотело сдаться. Они научили меня быть человеком – и остаться им.

После этих слов наступила тишина. Даже судья, привыкший иметь ответ на любой вопрос, остался безмолвен. Все его годы службы в прокуратуре, все знания и опыт на миг показались ничтожными перед простой истиной, произнесённой пианистом.

Джеральдина Бостман, супруга судьи, после долгого молчания наконец произнесла:

– Да вы правы и это весьма болезненная реальность, – произнесла она и сделала глоток уже давно остывшего чая.

В глазах судьи личность пианиста выросла, и можно было сказать, что судья проникся к нему уважением. Однако, несмотря на это, он всё ещё полагал, что пианист продолжает что-то скрывать – «кто он, в конце концов, и почему говорит такие странные вещи о судебных заседаниях».

Меридит с Энтони тем временем сменили тему разговора. Луиджи с теплом беседовал с Юлиусом, расспрашивая его обо всём: об инструменте, о музыке, о жизни. Меридит пригласила Джеральдину в гостевую комнату, где показывала ей цветы, растения и плоды своих трудов.