Пропавший Пианист

Смута, тоска и тревога, ранее чуждые этому человеку, теперь засели в его груди.

– Моурелли… погиб? – прошептал он про себя. – Но как… как это возможно?..

Судья, пристально следивший за выражением лица барона, произнёс с тихой ноткой сожаления:

– Вы, вероятно, задаётесь вопросом: как это письмо оказалось у нас, не так ли?

Но барон не ответил. Он сидел, словно поражённый молнией, окаменевший, мёртвый глазами, как будто душа покинула тело.

Судья, желая смягчить удар, налил вина в два бокала и подал один из них барону.

– Я понимаю вас, – сказал он мягко. – Но скажите, барон… вы действительно не знали о гибели вашего брата?

Он взглянул на человека, которого всегда боялись. На лицо, которое не выдавало ни капли эмоций, никогда. На холодного, бесстрастного Барона Боунсалидэ. А теперь – на пустую оболочку. На мужчину, застигнутого врасплох.

– Это… ложь… – прохрипел он, – фальшивка! Это подделка!

Но голос его прозвучал глухо, как удар в пустую бочку.

Судья промолчал. Он знал, что это не ложь. Бумаги были настоящими. И почерк – тоже.

Барон закрыл глаза.

Он видел – не строки. Он видел голодные глаза брата, его руки, дрожащие над пустой тарелкой.

Он слышал его голос, дрожащий, срывающийся на слёзы:

«Брат… Мы две капли из одной. Мы – братья…»

В груди у Боунсалидэ что-то хрустнуло.

Может быть, это был лед.

Но в эту самую секунду, когда душа барона готова была вновь провалиться в бездну, в нём вспыхнула искра: он не имел права пасть. Не здесь. Не перед этим человеком.

Пусть внутри него бушевало настоящее землетрясение – снаружи он должен был оставаться скалой.

Сейчас – не время скорбеть. Сейчас – время играть.

И вдруг барон вскрикнул —

– Мемран!

Судья вздрогнул – не от страха, но от неожиданности, как если бы звук имени был не человеческим голосом, а чем-то из другой стихии. В следующее мгновение дверь приоткрылась, и в залу вошёл юноша – высокий, красивый, я бы даже сказал – великолепный, словно сошедший с полотна восточного живописца.

Первое, что бросалось в глаза – его взгляд. Его глаза были цвета бледного, почти прозрачного лазурита, но с тем редким оттенком, что меняется от света и тени, от настроения и молчания. В полумраке они будто светились изнутри.

Одет он был роскошно, но никак не в английском вкусе. В нём сразу угадывался сын пустыни араб, по крови и по дыханию, служивший при бароне, кажется, с самого своего рождения. Его внешность была не просто необычной она завораживала. Одновременно прекрасный и пугающий, он словно был воплощением древнего проклятия и благословения в одном теле.

На его поясе, тонком, из полукожи и полуметалла, с замысловатыми арабскими узорами, висел изогнутый нож восточный, в богато украшенных ножнах. С его плеч ниспадал длинный чёрный плащ возможно, из велюра, возможно, из какого-то древнего материла, который не знали в Европе. Он шагал, как воин, точно, сдержанно, будто каждый его шаг был отмерен заранее. Юноша подошёл к барону, склонился с безмолвным уважением и взял из его руки письмо то самое письмо, что, казалось, глубоко потрясло барона до самой сердцевины. Барон протянул его без слова, но в этом молчании был приказ тихий, железный, как дыхание клинка в ножнах.

Затем барон взглянул на юношу и тихо произнёс нечто на его языке – чуждом, звучном, как ветер между дюнами:

أريدك أن تحفظ ما كُتب هنا – كل سطر، كل فاصلة، كل همسة.

«Я хочу, чтобы ты запомнил всё, что здесь написано каждую строку, каждую запятую, каждый шёпот между строк.»

Судья, наблюдая всё это, едва не сделал шаг вперёд ему на мгновение показалось, будто письмо отдают ему. Но не прошло и минуты, как юноша, не проронив ни слова, вернул письмо барону, снова склонился и так же тихо, как и появился, вышел из комнаты.

Он заставил себя дышать ровно. Его пальцы, дрожавшие только что, теперь спокойно сжимали бокал. Взгляд, до этого затуманенный ужасом, прояснился и приобрёл прежнюю проницательность.

Барон слегка приподнял бровь, внимательно изучая судью, словно только теперь понял, какая дешёвая постановка разыгрывается перед ним.

– Я вас поздравляю, судья, – тихо сказал он, медленно поднимая взгляд, в котором вновь замерзло всё живое, – признаю… вам удалось меня удивить.

Судья остался неподвижен, но в его глазах мелькнул страх.

Он понял: он пробудил в этом человеке не раскаяние…

– Удивить? – переспросил судья, и в мыслях его пронеслось: Кто он, этот человек? Человек ли?.. Или сам дьявол в человеческом обличье?..

Одним этим словом барон был навсегда уничтожен в глазах судьи ещё до того, как над ним окончательно восторжествует закон.

Судья замолчал. Они лишь обменялись взглядами. Даже его многолетний опыт психологического наблюдения за преступниками не смог поколебать ледяную выдержку этого человека. Ни разу барон не опустил глаз. Ни разу.

– Ещё несколько минут назад вы были неузнаваемы, – произнёс судья, пристально вглядываясь в него. – Опустошены. Выглядели… весьма незавидно. А теперь…

– А чего же вы ожидали, судья? – холодно перебил его барон, не отводя взгляда. – Неужели вы действительно думали, что я буду убиваться горем из-за одного ничтожного, слабого существа, с которым, к моему величайшему несчастью, меня связывали кровные узы?

– Как вы можете говорить такое?! – ужаснулся судья. – Боунсалидэ… у вас нет сердца!

– Сердце?

Барон рассмеялся. Смех его прозвучал резко, жестоко, почти нечеловечески как выстрел. Смех, призванный изгнать, заглушить, выжечь изнутри всё то, что ещё теплилось в нём после прочтения письма… особенно последних строк. Он хотел подавить в себе любые чувства те, что могли бы вызвать жалость. А для человека вроде него позволить себе жалость было равносильно смерти. Письмо брата пронзило последние остатки его души. Пронзило и оставило там огонь. Жгучий, разъедающий изнутри.

– Зачем мне сердце, судья? – спросил он, снова спокойно.

Судья не ответил. Только посмотрел на него взглядом полного разочарования.

– Вы думаете, у вас оно есть? – продолжил барон, с лёгкой усмешкой. – Да, несмотря на мои слова, вы всё равно молчите…

Он шагнул ближе. Голос его потемнел, стал почти шёпотом.

– Ответьте же. Или вы из тех, кто не привык говорить, но охотно подписывает смертные приговоры? Нет, ваше превосходительство… – губы его исказила усмешка. – У таких, как вы, судей, королевских прокуроров, слепо преданных будь то королю или неуемному принцу-регенту сердца быть не может! Когда вы читаете обвинительный акт, когда обрекаете человека на вечные муки вы ведь не чувствуете ничего, кроме чувства долга… не так ли?

– Хватит! – не выдержал судья. – Хватит, остановитесь!

– М.… – приподнял бровь барон, удивлённо. – Вы не любите правду?

Судья резко встал. Подошёл ближе. Теперь он стоял над бароном, глядя сверху вниз и это движение, это внезапное доминирование, заставило барона едва заметно содрогнуться.

– Послушайте… – голос судьи стал глубоким, жёстким. – Послушайте меня очень внимательно, Эрнэс. Ваши сравнения неуместны.

Барон Эрнэс Боунсалидэ… Имя, внушавшее ужас во всех кругах нашего государства. Но для меня… вы всегда были просто преступником.

Эти слова были как пощёчина. Барон вскочил с места, но судья не дал ему перебить себя:

– Вы кажетесь сильным. Вы внушаете страх. Вы играете роль.

Но, как никогда прежде, мне вас… жаль.

– Судья! – воскликнул барон.

Судья отвёл взгляд, но не потому, что стыдился. Нет. Он отвёл его в знак окончательного разочарования. И продолжил, тихо, почти печально:

– Не хотел бы показаться человеком, который обязан отвечать на все ваши вопросы… – продолжил судья, сдержанно, – но для вас… и только сегодня… я сделаю исключение.

С этими словами на его лице появилась едва заметная, но искренняя улыбка, которую он не постеснялся продемонстрировать.

– Моя должность и особенно время, в которое мы живём, обязывают меня быть строгим. Строгим, Эрнэс! – бодро повторил он. – Но не жестоким… и не бессердечным. И, да! Определённая грубость свойственна судьям и не без основания: дабы уловить таких, как вы.

Барон в этот момент испытал физическую боль, словно эти слова резали его изнутри. Он опустился обратно на стул, откинулся на спинку, вдохнул весь воздух из лёгких и замолчав на мгновение, с твёрдым убеждением произнёс:

– Хорошо… Вы полагаете, что титул и парик, что вы носите, судия, даруют вам право говорить со мной, как вам угодно? Неужели забыли, кто я? Неужели воображаете, будто я не вправе или не смогу потребовать от вас ответа? – произнёс барон, изменив интонацию голоса и на миг оледенив своим грозным взором лицо судии. – Но как в наших именах различие заключено лишь в одной букве и в её значении, так и в нашем споре различие столь же тонко и столь же весомо. Лично я, – продолжил барон, заметив изумлённое выражение лица судии и поспешив развить мысль, – вынужден был говорить с вами притчами, ибо иначе вы не постигли бы истины ни ныне, ни впредь. Потому сейчас я открою вам глаза, достопочтенный судия.

Судья приподнял брови.

– Послушайте, – сказал барон, и лицо его налилось жёлчью, как у других наливается кровью. – Если бы кто-то заставил умирать в муках, в пытках, в унизительной жестокости… вашего отца… или мать… или кого-то из тех близких, чья утрата вырывает сердце и оставляет в нём вечную пустоту и кровоточащую рану… Неужели и тогда бы вы так гордо говорили?

Ваш голос не содрогнулся бы от гнева, тоски… или, не дай бог, от ненависти? А?.. Судья?

Эрэнс не ответил. Он молча слушал, обдумывая сказанное.

– Ну же!.. – настаивал барон. – Вы не ответите?

И засмеялся – страшно, пронзительно, как может смеяться только тот, кто выстрадал всё до дна.

– Нет! – воскликнул он. – Конечно, вы не ответите. Вы желаете знать, к чему я стремлюсь? Против кого восстаю? Имею ли я участие в тех обвинениях, кои столь поспешно воздвигнуты против меня? – произнёс барон, и голос его зазвучал, словно сталь, ударяющая о камень. – Но разве… Разве вы не понимаете, судия, что истина не открывается по вашему велению? Она являет себя лишь тем, кто дерзает взглянуть ей прямо в лицо. И если ныне вы ищете ответа, то знайте: мои стремления выше ваших догадок, мои противники сильнее ваших слов, а обвинения ваши лишь тень, что рассеивается при свете правды.

Боунсалидэ встал. Подошёл к окну, повернувшись спиной к судье.

– Ну что ж, скажите, судия: примете ли вы истину, какова бы она ни явилась? Вы это примете?

Судия погрузился в молчание. Но барон, уловив эту тягостную паузу, с холодной решимостью произнёс.

– Что ж, слушайте… Правда в том, – сказал он, глядя в серое стекло, – что я собираюсь взять в свои руки власть и правосудие. Во всём их объёме. Без остатка.

– Как?.. – сразу нахмурил брови судья, медленно поднимаясь. – Каким способом?

– М… – барон хищно усмехнулся. – Распад и разложение в любой группе начинается с её вершины. Как рыба гниёт с головы, так и государство гниёт с короны.

Он бросил на судью взгляд, от которого у того побледнело лицо.

Слова барона сковали Эрэнса. Он, словно сброшенный с высоты на бренную землю, с трудом сглотнул от сухости во рту и от страха.

– Вы хотите…

– Да, – резко перебил его барон и медленно пошёл к нему, с той страшной улыбкой на лице, которую носят не люди, а чудовища.

Судья обессилено опустился на стул, будто поражённый молнией.

– Мне жаль вас, Эрэнс. Но правда… она бывает больнее самой лжи.

– Это… это безумие! – воскликнул судья.

Барон рассмеялся.

– Безумие? – воскликнул он.

– Безумие – это когда некомпетентные стоят у власти, – перебил барон, – Когда монархи, не умеющие править, распоряжаются судьбами. Когда сброд, порождённый безумием, пишет законы и вершит историю. Вот оно настоящее безумие!

– Вы посмели… замышлять посягательство на жизнь?.. Это шутка?.. «Его жизнь бесценна!» – с отчаянием произнёс судья.

Барон, с присущей ему дерзостью, наклонился вперёд.

– Жизнь короля… и голубя… ценится одинаково, Эрэнс. Особенно если она гнилая и никчёмная. О, да, – произнёс барон, медленно, с холодной яростью, – я никогда не позволю, чтобы этот безрассудный, тщеславный выскочка… этот погружённый в собственное ничтожество, жалкий безумец стал королём и вновь обрёк жизни на гибель.

– Молчите, Боунсалидэ! – вскричал судья, голосом дрожащим. – Как вы смеете говорить такое… даже думать об этом преступление!

– Не разочаровывайте меня, Эрэнс, – сказал барон, не повышая голоса, – вы любите строить речи про солнце… Но как только солнце выходит и выжигает своими лучами грязь… вы прикрываете глаза ладонями, чтобы не видеть. Ваш принц… которому вы слепо верите… – продолжил он, – не правитель. Он лишь жалкий потомок великой династии.

Судья побледнел.

– Молчите, Боунсалидэ. Я… «Избавьте меня от этих гнусных слов!» —с трудом произнёс он.

– Нет, Эрэнс! – ответил барон с жаром. – Вы так жаждали правды. Так вот слушайте её!

– Не выходите за рамки дозволенного, барон! – повысил голос судья. – Умеет ли Георг править или нет не вам об этом судить!

– Почему же? – холодно спросил барон.

– Потому что для этого есть кабинет министров. Парламентарии. Лорд-Канцлер, в конце концов. Власть в их руках.

– И вы действительно так думаете, – прищурился барон.

– Все мои подозрения оправдались, Боунсалидэ! – с яростью воскликнул судья. – Вы прикрываетесь своим титулом, своими связями… но, в сущности, вы – зло.

Высшее проявление зла!

– Я разочарован, – тихо сказал барон.

– И в чём же?

– Не в чём, Эрэнс… а в ком.

– Неужели… во мне? – лицо судьи помрачнело.

– Я считал вас умным человеком. Мудрым.

Но… – он замолчал.

И даже его лицо, столь привычно менявшее выражения, вдруг застыло – и отразило настоящее, глубочайшее разочарование.

– Послушайте, Боунсалидэ, – произнёс судья с мрачной серьёзностью, – подумайте очень хорошо, прежде чем изречь ещё хоть одно слово. Не забывайтесь. Помните: перед вами не просто человек. Я судья! И в моих руках сосредоточено не только преимущество, но и достаточно власти, чтобы принять решительные меры в отношении вас, особенно после столь дерзких высказываний о Его Величестве.

Барон глубоко вдохнул, будто желая наполнить грудь силой, и сдержанным голосом ответил:

– Преимущество? Уважаемый Эрэнс, мы с вами куда ближе, чем вы думаете. Мы оба прожили жизнь, выискивая в других слабости, чтобы использовать их в своих целях. Быть может, пришло время признать: ваше превосходство ничуть не выше моего.

Судья промолчал. Барон, слегка склонив голову, с выражением разочарования на лице, покачал ею, словно отрицая нечто важное.

– Но поверьте, Эрэнс, – продолжил он, – я не страшусь ни ваших угроз, ни закона, ни вас. Передавайте мои слова кому угодно. Делайте с ними, что пожелаете. Даже можете обратить их против меня это ваше право. Но знайте: ни вы, ни кто-либо другой не в силах остановить то, что я уже решил исполнить.

После этих слов барона, судья приблизился к нему. Его лицо побледнело, черты заострились, взгляд был полон отвращения.

– Неужели вы пали так низко, чтобы угрожать мне? – произнёс он с презрением. – Вы – не более чем болтун, искусно жонглирующий словами, прячущий истинный смысл за туманными фразами. Всё это лишь жалкая попытка оправдать собственную ничтожность!

Барон улыбнулся холодной, властной улыбкой

Судья резко поднял правую руку, не позволяя собеседнику продолжить. Голос его теперь гремел, как удар грома в предгрозовом небе:

– Постарайтесь запомнить всё, что я сейчас скажу. Вы показали своё истинное лицо. С этого момента я не спущу с вас глаз. И даже не надейтесь, что мне не хватит решимости действовать. А теперь, – он вскинул голову, – я больше не желаю слышать ваш лживый голос. Вам ясно?

– Судья…

– Я сказал: я не желаю больше слышать ваш голос!

Судья стоял, сжав губы до побелевшей полоски. Несколько секунд он молча смотрел на Барона взгляд был исполнен отвращения, но и едва заметного беспокойства. Затем, ни слова не сказав, резко развернулся на каблуках и вышел, громко хлопнув тяжёлой дверью.

Тишина, наступившая следом, была не пустой она была плотной, почти осязаемой. В ней звучало эхо недосказанных угроз, тяжёлых мыслей и чётко уловимое дыхание триумфа.

Барон остался один.

Он медленно повернулся к столу, и на губах его заиграл еле заметный, презрительный нет, даже снисходительный полу уголок.

Как только за судьёй растворилась дверь и гул его шагов утонул в коридорной тишине, комната словно вновь вдохнула и в этот миг из полумрака возник Мемран. Он вошёл бесшумно, как входит только тот, кто привык к теням и знает, что слова не всегда нужны. Его движения были точны, как у охотника, и в то же время наполнены достоинством, которому не учат с ним рождаются. Подойдя к барону, Мемран склонился, и на его губах шевельнулось что-то, похожее на дыхание не голос, не звук, а шелест судьбы.

Барон слушал, не двигаясь. Лишь уголок его рта едва заметно дрогнул.

– Ах… Я так и знал, – проговорил он, словно возвращаясь с дна собственного предчувствия, словно вынимая из мрака давно забытую истину.

Он взглянул на Мемрана долгим, внимательным взглядом не как на слугу, а как на соратника, чей молчаливый труд весит больше, чем присяга.

– Хорошая работа, – сказал он наконец, и его рука, властная и неторопливая, легла на плечо юноши. Это был не просто жест – это было благословение того, кто отдаёт приказы и редко хвалит. Барон чуть приподнял подбородок один-единственный, почти неуловимый кивок. Но Мемран понял. Без единого слова он отступил в тень и исчез, как растворяется ночь с первыми лучами рассвета. Боунсалидэ налил себе бокал рубиново-красного вина, и, подняв его на уровень глаз, позволил пламени свечи отразиться в жидкости, как в крови, пролитой задолго до того, как наступил этот вечер.

Затем, сделав один глубокий глоток, он тихо, почти с наслаждением, произнёс:

– Что ж… Крюк заброшен. Теперь тишина. Осталось только терпеливо ждать, как рыбак в рассветной мгле: кто же первым не устоит перед приманкой и попадётся.

С этими словами он вытянул руку к горящей свече, зажал фитиль между двумя пальцами и плавно, как будто придавая моменту торжественность, погасил огонь. Свет исчез мгновенно, оставив лишь мягкое, тревожащее мерцание огня в камине, чьи отблески танцевали по тёмным панелям кабинета, словно тени прежних гостей этого дома.

Барон подошёл к камину. Его походка была неспешной, но в ней чувствовалась абсолютная уверенность человека, для которого даже тьма – союзник. Он опустился в тяжёлое кресло у огня, закинув ногу на ногу, и, скрестив руки на груди, погрузился в тишину.