Очередь на счастье

– Делиться? – хмыкнул Николай Иванович, но в его голосе не было прежней уверенности. Он тоже считал. Считал метры. Считал свои шансы. Старику, одинокому ветеран, возможно, могли дать что-то. А с этой комнатой шансы возрастали. – Наследство. Сын найдётся, всё заберёт. Или государство. Нам не светит.

– Сын не появлялся десять лет, – тихо, но чётко сказал Фаррух. Он всё ещё стоял в дверях кухни, как тень. – Она говорила. Он звонил только на Новый год. Иногда.

– Всё равно наследник, – упёрся Николай Иванович. – Закон.

– А если он откажется? Или не найдётся в срок? – вступила в разговор Ирина. Она всё ещё была тут, не решаясь уйти. Её почтальонский долг был исполнен – извещение осталось лежать на тумбочке в коридоре, никем невостребованное. Но уйти ей было неловко. И страшно. Страшно оставлять их в этой новой, зыбкой реальности. – Тогда действительно признают выморочным. И комната отойдёт муниципалитету. Могут вселить кого-то нового. Или прирезать к площади квартиры, но тогда… действительно встанет вопрос о разделе.

Она сказала «вселить кого-то нового», и по спине у каждого пробежал холодок. Новый сосед. Чужой. Не вросший в эту больную ткань коммуналки. Кто-то с другими привычками, другим запахом, другими тараканами в голове. Это было почти так же страшно, как и потеря метража.

Из своей каморки вышел Михаил. Он был уже другим – не то чтобы трезвым, но собранным. Лицо всё ещё одутловатое, но глаза, красные от выпитого и выплаканного, смотрели остро, даже пронзительно. Он нёс в руке почти пустую бутылку из-под дешёвого портвейна, сделал глоток, сморщился.

– Закон, – произнёс он хрипло, с какой-то горькой иронией. – Тут закон – кто сильнее, тот и прав. Или кто хитрее. Она-то… – он кивнул в сторону открытой двери, – она была законом. А теперь закона нет. Остался… правовой вакуум. И в вакууме, граждане, выживает самый подлый.

Он говорил странно, высокопарно, но смысл был ясен всем.

– Что ты хочешь сказать, Миша? – спросила Светлана, и в её голосе прозвучала не просто тревога, а деловитость.

– Хочу сказать, что пока мы тут стоим и законы вспоминаем, кто-то может уже бумажки в ЖЭКе рисовать. Или сына того найти, дать ему пять тысяч, чтобы он от наследства отказался в чью-то пользу. Или… – он сделал паузу, оглядел всех, – или мы можем что-то сделать. Вместе.

Слово «вместе» прозвучало в этой квартире неестественно. Они не были вместе. Они были рядом. Сосуществовали. Терпели. Иногда помогали – Светлана могла купить хлеба, если Фаррух был на работе, Фаррух мог посидеть с Дашей, Николай Иванович мог прикрикнуть на шумных гостей, если они донимали Светлану. Но вместе? Как команда? Этого не было никогда.

– Что сделать? – спросил Николай Иванович с нескрываемым скепсисом.

Михаил подошёл к двери комнаты бабы Кати, посмотрел на кривую печать.

– Опись имущества будут делать. Придут из ЖЭКа, с понятыми. Может, что-то есть… ценное. Не золото, нет. Баба Катя не золото хранила. Она… – он замялся, искал слово, – она хранила память. Про всех. Про этот дом. Про каждого, кто тут жил. Она всё видела. Всё знала. И всё запоминала. У неё в комодах, я уверен, не бриллианты. А… архивы. Фотки. Бумаги. Кто знает, что там может быть? Может, документы какие на комнату старые, с ошибкой. Или письма. Или… компромат.

Он произнёс последнее слово почти шёпотом, но оно повисло в воздухе, как запах грозы перед дождём. Компромат. Оружие слабых. Оружие тех, у кого нет денег и связей, но есть чужая грязь.

– Какая гадость, – брезгливо сморщился Николай Иванович. – У покойницы рыться, сплетни собирать…

– Не сплетни, – резко оборвал его Михаил. Его глаза горели. – Информация. Она знала про всех. И про тех, кто сейчас в ЖЭКе сидит, и про районных начальников, которые детьми тут бегали. Их родители тут жили. Она всех помнила. Если что-то такое есть… это наша страховка. Наш козырь. Чтобы нас не развели как лохов. Чтобы комната не ушла налево. Чтобы нас расселили как людей, а не как скот.

Светлана слушала, затаив дыхание. Глаза её расширились. В них вспыхнула надежда, жадная, ненасытная. Это была не красивая мечта о светлом будущем. Это был азарт игрока, поставившего на кон последнее. Фаррух молчал, но его поза изменилась – он перестал быть тенью, выпрямился, втянул голову в плечи, как боксёр перед боем. Даже Ирина, посторонняя, почувствовала, как учащается её пульс. Это была интрига. Детектив. Настоящий, вонючий, живой детектив из их собственной жизни.

– И что? Лезть и рыться в её вещах? – Николай Иванович всё ещё сопротивлялся, но уже без прежней энергии. Он понимал логику. Он был прапорщиком, он знал, как работает система. Без рычага на них просто наплюют.

– Не лезть, – поправил Михаил. – Посмотреть. Когда будут делать опись. Мы же понятые, наверное, будем. Или просто присутствовать. Мы же соседи. Нам же тоже интересно, что за наследство осталось. Это наше право.

Он говорил уверенно, как адвокат, хотя был всего лишь пьяным поэтом. Но в этой уверенности была сила. Сила того, кто предложил план, пусть и безумный, в ситуации полной неопределённости.

В этот момент в подъезде снова хлопнула дверь. Тяжёлые, неторопливые шаги. Не медики, не милиция. Знакомые шаги управдома из ЖЭКа – Сергея Петровича, человека в потёртом кожаном пиджаке, с вечной пачкой дешёвых сигарет в кармане и глазами, похожими на две мокрые пуговицы.

Все замерли. Обменялись быстрыми, красноречивыми взглядами. Союз, только что зародившийся, мгновенно сплотился перед лицом общего, более крупного врага – бюрократии.

Сергей Петрович вошёл без стука. Он был здесь как у себя дома.

– Ну что, граждан, горе у вас? – произнёс он с казённым сочувствием, но взгляд его сразу же метнулся к опечатанной двери, оценивая ситуацию. – Соболезную, конечно. Алевтина Капитоновна… столп, можно сказать. Ну, дела житейские.

Он достал из кармана пиджака папку, потрёпанную, засаленную по краям.

– По поводу расселения. Извещение, я смотрю, Ирина Васильевна уже принесла. – Он кивнул почтальонше. – Так вот. В связи со смертью одного из проживающих и необходимостью решения вопроса о наследстве и оформления выморочного имущества в случае отсутствия наследников, процедура расселения квартиры номер пять приостанавливается до выяснения всех обстоятельств. На неопределённый срок.

Он выпалил это как пономарь, читающий неинтересный ему псалом. И наблюдал за их лицами.

Паника, которую они сдерживали, вырвалась наружу. Не криком, а тихим, леденящим стоном, вырвавшимся у Светланы. У Фарруха резко дернулась бровь. Николай Иванович с силой упёрся костылём в пол, будто хотел проломить линолеум. Даже Михаил побледнел, его уверенность на секунду дрогнула.

– Приостанавливается? – переспросила Светлана тонким, срывающимся голосом. – Надолго?

– Как я сказал – до выяснения. Месяц, два, полгода… – Сергей Петрович развёл руками, изображая беспомощность, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовольствие. Власть, даже такая мелкая, сладкая. – Наследственные дела – они долгие. Пока сына ищут, пока отказ оформят, пока опись сделают, аукцион… – Он нарочно произнёс «аукцион», видя, как они вздрагивают. – Так что расслабьтесь. Живите пока тут. – Он оглядел их тесный, вонючий коридор. – Усё, в общем-то.

– А комната? – не выдержал Николай Иванович, нарушив негласный договор молчать. – После… всего этого. Кому?

Сергей Петрович прищурил свои пуговицы.

– А это как решится. По закону. Если наследник объявится – ему. Нет – муниципалитету. Может, под соцнужды отдадим. Мало ли одиноких старушек по району… Или молодой семье… Очередь большая.

Он ударил точно в больное. «Молодой семье». Значит, вселят новых. С ребёнком, возможно. Или с собакой. И их очередь на расселение, и без того призрачная, отодвинется ещё дальше, а условия жизни ухудшатся.

– Но… это же несправедливо! – вырвалось у Светланы. – Мы тут живём! Мы терпели! Мы…

– А что, гражданка, вы терпели? – перебил её Сергей Петрович с холодной усмешкой. – Вы проживали на выделенной вам жилплощади. На всё есть договоры. А комната покойной – это отдельная история. Ничего личного. Закон.

Он произнёс это слово с таким же оттенком, как ранее Михаил. «Закон». Но в его устах это звучало как приговор.

Помолчав, Сергей Петрович сунул папку под мышку.

– Опись имущества будет послезавтра. Придёт комиссия. Из вас кто-то может присутствовать как соседи. Для порядка. В десять утра.

Он ещё раз окинул их взглядом, кивнул Ирине, и, поскрипывая подошвами, вышел. За ним потянулся шлейф запаха дешёвого табака и бюрократической безнадёги.

Дверь закрылась. Они остались в коридоре, в тишине, нарушаемой только тяжёлым дыханием Николая Ивановича и тихими всхлипываниями Даши, которую Светлана автоматически качала на руках, не отрывая взгляда от пятна на стене.

Михаил первым нарушил молчание. Он подошёл к Светлане, положил руку ей на плечо. Рука была грязная, с обломанными ногтями, дрожала. Но прикосновение было твёрдым.

– Всё, – сказал он тихо, но так, что слышали все. – Решение принято. Послезавтра. Мы все идём на эту опись. Смотрим всё. Запоминаем. Ищем. Она оставила нам ключ. Не тот, что в двери. Ключ к их «закону». Надо его найти.

Николай Иванович не стал спорить. Он лишь кивнул, тяжело, как будто голова его была из чугуна.

– Ладно. Быть по сему. Только… только аккуратней. И без паники.

Фаррух молча кивнул. Его согласие было в его позе – готовности.

Ирина смотрела на них. Она видела, как страх и скорбь в их глазах медленно, но верно замещались чем-то другим – решимостью, азартом, даже озлоблением. Очередь на счастье замерла. Но вместо того, чтобы впасть в отчаяние, они начали копать. Копать под фундамент этого замершего мира. И первой лопатой была тайна, унесённая в могилу старой женщиной. А второй – их собственная, внезапно проснувшаяся воля.

Она медленно надела плащ.

– Мне пора, – сказала она. – Маршрут не ждёт. Но… послезавтра в десять. Я… я тоже приду. Если надо.

Они кивнули ей, не удивляясь. Ирина была уже частью этой истории. Частью их внезапно возникшего, шаткого альянса.

Она вышла на лестничную площадку, закрыла дверь. Оперлась спиной о холодную стену, закрыла глаза. В ушах ещё стояла тишина, но уже другая – тишина заговора. Тишина перед боем.

А в квартире, за тонкой дверью, уже начинался первый, осторожный шепот. Светлана и Фаррух на кухне, над чашкой остывшего чая. Николай Иванович у себя в комнате, громко включал телевизор, но не для того, чтобы смотреть, а чтобы заглушить собственные мысли. Михаил в своей каморке, уже не плакал, а что-то быстро и нервно строчил карандашом на клочке обоев, вырванном из туалета.

Очередь замерла. Но жизнь, грязная, подозрительная, полная расчёта и внезапной надежды, только начиналась.

Глава 3. Нафталин и тайна

Два дня, отделявшие смерть бабы Кати от описи, прошли в атмосфере тягучего, зловонного напряжения. Сама смерть, отгремевшая гулким эхом в первый день, словно впиталась в стены, в потолок, в щели между досками пола. Она не исчезла, а превратилась в фоновый шум, в новый, незримый слой реальности коммуналки. Запах из комнаты, сначала чужеродный и пугающий, постепенно смешался с общим букетом – капустой, старостью, пылью и нищетой – и стал его неотъемлемой частью. Теперь он был просто ещё одним штрихом в портрете этого места, чуть более острым, чуть более горьким.

Кривая бумажная печать на двери отсырела по краям, отклеилась окончательно и теперь болталась, как язык усталого пса. Через щель в притворе всё так же сочился тот самый запах: нафталина, сушёной мяты, старой кожи и тихой, окончательной пустоты. Но за эти два дня отношение к нему изменилось. Если в первые часы он вызывал священный ужас и оцепенение, то теперь соседи, проходя мимо, лишь чуть задерживали шаг, вдыхая его с каким-то странным, болезненным любопытством. Это был запах тайны. Запах комнаты, которая больше не принадлежала никому, но могла достаться кому угодно. И каждый из них, даже не осознавая этого до конца, уже начал мысленно прикидывать, как бы эта комната вписалась в его собственную жизнь. Светлана видела в ней детскую для Даши или, на худой конец, собственную спальню, где можно было бы закрыться и хоть на час забыть о мире. Николай Иванович представлял себе её как кабинет-кладовую, куда можно было бы свалить хлам и расширить, наконец, своё жилое пространство до человеческих размеров. Михаил, в редкие минуты просветления между запоями, грезил о тишине и уединении, о стенах, на которых можно писать, не опасаясь косых взглядов. Даже Фаррух, чьё положение было шатким и временным, ловил себя на мысли, что законные метры – это шанс на вид на жительство, на что-то постоянное, на бункер в этом бурлящем, недружелюбном море.

Но эти мысли были глубоко упрятаны, прикрыты слоями показного равнодушия, суеты или горечи. Внешне жизнь текла по инерции, но инерция эта была нервной, прерывистой.

Накануне описи в квартире царила странная, почти праздничная суета, лишённая, однако, всякой радости. Это была суета подготовки к важному и мрачному ритуалу. Светлана, вернувшись с ночной уборки, вместо того чтобы рухнуть в сон, отдраивала до блеска крошечную кухню. Она скребла застарелую грязь на плите едким чистящим средством, от запаха которого першило в горле, мыла полы, вытряхивала половичок. Она делала это с ожесточённым, почти истеричным усердием, как будто чистота в их общей зоне могла как-то повлиять на решение комиссии, произвести хорошее впечатление. Её руки, красные и шершавые от химии и постоянного холода, двигались с механической точностью. Даша, напуганная непривычной активностью матери, сидела на табуретке в углу и молча наблюдала, обхватив колени.

Николай Иванович весь день провёл у себя, но не перед телевизором. Оттуда доносились звуки передвигаемой мебели, скрип открывающихся и закрывающихся ящиков, его ворчание. Он наводил порядок в своей берлоге. Выбрасывал пустые пузырьки из-под лекарств, старые газеты, складывал в пачки потрёпанные удостоверения и грамоты советских времён. Он даже выбрился – неосторожно, оставив на подбородке несколько мелких порезов, которые подкровили и покрылись корочками. Надел относительно чистую рубашку, хотя поверх неё всё равно был надет тот же потёртый свитер. Он готовился к визиту начальства, и в этой подготовке было что-то трогательное и жалкое: отставной прапорщик, выправляющий грудь перед инспекцией.

Михаил почти не выходил из своей каморки. Он не пил – по крайней мере, не пил так, чтобы отключиться. Запах перегара от него, конечно, исходил, но это был фоновый, привычный шлейф, а не свежая волна отчаяния. Из-за двери временами доносилось шуршание бумаги, бормотанье. Он что-то писал. Готовился к описи интеллектуально, пытаясь, видимо, выработать стратегию, найти в прошлом бабы Кати какие-то зацепки, которые остальным были бы не видны.

Фаррух вёл себя, как обычно, – тихо и незаметно. Но и его действия обрели новую целеустремлённость. Он не просто готовил еду, а приготовил на всех простой, но сытный ужин – рис с тушёной бараниной и морковью, – поставив его на кухонный стол как молчаливое предложение к перемирию, к объединению. Он тоже мыл свою посуду сразу после еды, убирал за собой, делая своё присутствие максимально ненавязчивым и, как ни парадоксально, более весомым. Его тёмные глаза, казалось, видели больше, чем глаза других. Он замечал, как Светлана нервно перебирает края своего старого халата, как Николай Иванович украдкой поглядывает на дверь комнаты покойной, как Михаил, выходя в туалет, задерживает взгляд на той же двери. Фаррух молча собирал эти наблюдения, как крестьянин собирает хворост для будущего костра.

И вот настало утро описи. Десять часов. В квартире уже царила неестественная чистота, пахло хлоркой и дешёвым освежителем воздуха с запахом «морской свежести», который лишь подчёркивал основную, неперебиваемую вонь бедности. Все жильцы, кроме Даши, которую Светлана с утра отвела к соседке на этаж ниже, находились в сборе. Они стояли в коридоре, не решаясь разойтись по своим комнатам, одетые в своё лучшее – или наименее поношенное – тряпьё. Светлана – в простом тёмно-синем платье, с потускневшей цепочкой на шее, волосы убраны в тугой пучок. Николай Иванович – в выглаженных серых брюках и той самой чистой рубашке. Михаил – в относительно целой чёрной водолазке, скрывающей пятна на шее, лицо бледное, но глаза ясные, почти горящие. Фаррух – в чистой, хоть и выцветшей рубашке и аккуратных брюках. Они походили на странную делегацию, ожидающую приёма у важного чиновника.

Ровно в десять в подъезде раздались тяжёлые, уверенные шаги, не одинокие, а несколько пар. Сердце у Светланы ёкнуло. Пришли.

В квартиру вошли трое. Во главе – Сергей Петрович, управдом, в том же кожаном пиджаке, но сегодня с галстуком, что придавало ему ещё более казённый вид. За ним – женщина лет пятидесяти, сухая, поджарая, с лицом бухгалтера и в очках в тонкой металлической оправе; в руках она держала папку и стопку бланков. И третий – молодой парень, вероятно, из техотдела ЖЭКа, с пустым, безразличным лицом, нёсший тяжёлый чемоданчик и большую пачку пустых картонных коробок.

– Ну что, граждане, собрались? – произнёс Сергей Петрович, окидывая их беглым взглядом. Его глаза на секунду задержались на вымытом полу, на их принаряженных фигурах, и в уголке его рта дрогнуло что-то похожее на усмешку. Он понимал, зачем всё это. – Это товарищ Мария Ивановна, представитель муниципалитета, будет проводить опись. А это наш работник, Андрей, поможет. Вы тут можете присутствовать как соседи, свидетельствовать. Но не мешать. И ничего не трогать.

Он подошёл к двери комнаты бабы Кати, отклеил болтавшуюся печать, резко дёрнул на себя дверь. Запах хлынул наружу с новой силой, смешавшись с «морской свежестью» в нелепый, диссонирующий букет.

Комната предстала перед глазами во всей своей убогой, трогательной неприкосновенности. Узкая железная кровать, застеленная вылинявшим до неопределённого серо-голубого цвета покрывалом. На подушке – вмятина от головы. Рядом – тумбочка с кружевной салфеткой, на ней очки в старомодной оправе, пузырёк с валерьянкой, потрёпанный молитвослов. В углу – божница с почерневшей от времени иконой Казанской Божьей Матери, перед ней – стеклянное оконце лампадки, давно не горевшей. Прямоугольный стол под окном, покрытый клеёнкой с выцветшим узором. На столе – радио «Маяк», тот самый источник утреннего метронома, теперь замолчавший навсегда. И главный предмет мебели – массивный комод из тёмного, почти чёрного дерева, с резными ножками и большим овальным зеркалом в раме, покрытом тонкой паутиной трещин. Зеркало отражало комнату в искажённой, фрагментарной перспективе, словно память, которая хранит лишь обрывки.

Мария Ивановна, не выражая никаких эмоций, прошла в комнату, положила папку на стол и деловито огляделась.

– Начнём с комода, – сказала она голосом, лишённым каких бы то ни было интонаций. – Андрей, коробки.

Процесс начался. Он был методичным, холодным, безжалостным. Это было не вскрытие тела, а вскрытие жизни. Вещи, каждая из которых, наверное, что-то значила для старой женщины, теперь просто извлекались, осматривались, классифицировались и либо заносились в опись, либо откладывались в сторону как мусор.

Верхний ящик комода. Бельё. Простые, грубые, много раз стиранные сорочки, кальсоны, ночные рубашки. Всё было аккуратно сложено, переложено саше с сушёной мятой. Мария Ивановна щупала ткань, проверяя карманы (пусто), и бросала в коробку, предназначенную для утилизации. Звук падающей в картон хлопчатобумажной ткани был глухим, окончательным.

Второй ящик. Шерстяные кофты, платки, тёплые юбки. Та же история. Запах нафталина становился сильнее. Соседи стояли в дверном проёме, теснясь, но не заходя внутрь. Они наблюдали, как материальная история человека превращается в список и груду тряпья. Николай Иванович смотрел, стиснув челюсти, его лицо было каменным. Светлана прикрыла рот ладонью. Михаил впился взглядом в действия Марии Ивановны, как хищник.

Третий ящик оказался глубже других. И тяжелее. Когда Андрей потянул его, раздался скрип перегруженных роликов. Внутри лежали не одежды, а свёртки, завёрнутые в жёлтую, ломкую от времени газетную бумагу, пачки писем, перевязанные ленточками, и несколько толстых альбомов.

В воздухе что-то изменилось. Даже бесстрастная Мария Ивановна замедлила движения. Она взяла первый свёрток, развернула его. Оттуда, поблёскивая тусклым серебром, появились столовые приборы – несколько ложек, вилок, ножей с костяными ручками. Небогатый, но качественный советский сервиз на шесть персон. «Столовые приборы, серебро мельхиоровое, 12 предметов, состояние удовлетворительное», – продиктовала она себе, и Андрей записал в бланк.

Потом пошли письма. Мария Ивановна брала пачки, бегло просматривала конверты, не читая содержимого. «Корреспонденция личная, 1950-1970-е годы, приблизительно 200 единиц». Их аккуратно сложили в отдельную коробку – возможно, для архива, возможно, для уничтожения.

И наконец, альбомы. Но это были не фотоальбомы в привычном понимании. Мария Ивановна открыла первый. Вместо аккуратно наклеенных снимков внутри был хаотичный, плотный ворох фотографий, открыток, вырезок из газет, просто записок на клочках бумаги. Они были свалены вперемешку, как листья в осеннем парке. Она перелистала несколько страниц, её тонкие брови чуть приподнялись.

– Фотодокументы и бумаги личного характера, – произнесла она. – Общим объёмом… три альбома и дополнительная пачка.

Она попыталась достать пачку фотографий, лежавшую отдельно, но она была туго набита, и несколько снимков выскользнули и рассыпались по полу, у ног стоящих в дверях.

Все невольно наклонились. Сергей Петрович хмыкнул. Мария Ивановна нахмурилась. Но соседи уже не могли оторвать глаз.

Снимки, упавшие на грязный, когда-то коричневый, а теперь протёртый до бетона линолеум, были разного времени и качества. Один – чёрно-белый, пожелтевший, с волнистыми краями. На нём группа молодых людей, мужчин и женщин, стоит у свежепостроенной пятиэтажки, той самой. Они улыбаются во весь рот, в глазах – надежда, почти безумная радость. Они в рабочей одежде, некоторые с инструментами в руках – первые жильцы, строители своего дома. Светлана узнала в одной из женщин, стройной, с двумя длинными косами, черты давно умершей соседки снизу. Николай Иванович крякнул, увидев в углу снимка своего отца, молодого, беззубо ухмыляющегося, с бутылкой пива в руке.

Другой снимок – уже цветной, 70-х годов, с характерным зеленоватым отливом. Кухня, их кухня, но новая, с блестящей плитой и белоснежными, тогда ещё белоснежными шкафчиками. За столом, накрытым клеёнкой в горошек, сидят несколько человек, в том числе молодая баба Катя. Ей лет сорок, волосы убраны, на лице счастливая, раскрасневшаяся улыбка. Рядом с ней – мужчина, которого никто из присутствующих не знал, но черты его лица странно напоминали черты нынешнего начальника районной управы. На столе – салат оливье, селёдка под шубой, бутылки с «Советским шампанским».

Третий снимок – 90-е, кричаще-яркий, но снятый дешёвым мыльницей. Здесь уже знакомые лица, но изменившиеся до неузнаваемости. Молодой, пьяный и агрессивный Михаил, с синяком под глазом, стоит в том же коридоре и что-то яростно кричит в объектив. На заднем плане – плачущая молодая женщина (бывшая жена соседа). На обороте снимка, видимо, рукой бабы Кати, было выведено фиолетовыми чернилами: «Миша и Лена. Скандал. Украл стихи. 1994».

Михаил, увидев это, побледнел ещё больше. Он сделал шаг вперёд, но Светлана схватила его за рукав.

Мария Ивановна, наконец, собрала рассыпавшиеся фотографии, но процесс был прерван. Хаос изображений, вырвавшийся наружу, сделал своё дело. Официальная, бездушная процедура вдруг наполнилась призраками, голосами, историями. Каждый из этих клочков бумаги был окном в прошлое, в котором они все, так или иначе, утопали.

– Продолжаем, – сухо сказала Мария Ивановна, но её движения уже не были такими уверенными. Она чувствовала напряжение, висевшее в воздухе.

Она открыла последний, самый нижний и самый маленький ящик комода. Там, вперемешку с катушками ниток, пуговицами и другими швейными принадлежностями, лежала небольшая деревянная шкатулка, обтянутая потёртым бархатом. И рядом с ней – ключ.

Не простой ключ от квартиры или ящика. Это был старый, советский ключ, тяжелый, литой, с массивной головкой и длинным бородком. Он был темно-стального цвета, местами покрыт рыжими пятнами ржавчины. На его плоской части был выбит номер: «13». Цифры, глубокие и чёткие, казалось, впились в металл навсегда.

Мария Ивановна взяла ключ, повертела в руках. Потом открыла шкатулку. Внутри, на вате, лежали несколько медалей – «За доблестный труд», «Ветеран труда», – а также пара простеньких серёг и обручальное кольцо, тонкое, почти стёртое. Ценности, но ценности скорее символические.

– Предметы личного ювелирного убора, три единицы. Наградные знаки, четыре единицы. Ключ неопознанный, один, – проговорила она, занося в опись. – Андрей, упакуй отдельно.