Очередь на счастье

Карина Хвостикова

Очередь на счастье

Акт 1. Смерть, очередь и ключ

Глава 1. Тишина в 7:10

Утро начиналось не со света, а со звука.

Точнее, с последовательности звуков, выверенной пятидесятилетней привычкой, ритмом, по которому сверяли свои внутренние часы все обитатели квартиры номер пять в пятиэтажке на окраине города. Сначала – в шесть пятьдесят – доносился из-за стены, отделявшей квартиру от лестничной клетки, тяжелый, влажный кашель. Это просыпался Николай Иванович. Кашель был долгим, надрывным, с хриплым посвистом на выдохе, будто в груди у старика за ночь скапливалась не мокрота, а ржавчина. Он длился ровно до тех пор, пока не раздавался характерный щелчок – старый прапорщик включал настольную лампу с желтым, прожженным временем абажуром. Свет через щель под дверью его комнаты падал в темный коридор тонким, пыльным лезвием.

Следом, в шесть пятьдесят пять, начинала скрипеть пружинами раскладушка на кухне. Фаррух, не включая свет, аккуратно сворачивал свое спальное место, стараясь не грохотать железными ножками. Слышался шелест одежды, тихое бормотание на таджикском – утренняя молитва, произносимая шепотом в полумраке, где пахло вчерашним пловом и свежим укропом. Он ставил на плиту закопченный чайник, и через пару минут по квартире разносилось сначала глухое бульканье, а потом тонкий, свистящий звук пара, бьющего в крышку. Этот звук был будильником для Светланы.

В семь ровно из-за ее двери доносился первый звук дня – негромкий, сонный писк. «Ма-ам…» – тянула Даша. Светлана просыпалась мгновенно, будто и не спала, а лишь прикрыла глаза в ожидании этого зова. Ее тело, худое, с острыми плечами и впалым животом, вздрагивало, отрываясь от продавленного дивана, на котором она ночевала, уступив единственную кровать дочери. Она нащупывала на тумбочке очки в дешевой пластиковой оправе, натягивала на плечи растянутый, потертый на локтях халат цвета увядшей сирени и шлепала босыми ногами по холодному линолеуму коридора к двери комнаты Даши. «Иду, солнышко, иду», – глухо говорила она, голос скрипел от сна.

И наконец, в семь ноль пять, должен был произойти главный акт утренней симфонии. Из-за двери комнаты Алевтины Капитоновны, которую все называли бабой Катей, доносился щелчок тумблера, и начинало играть радио «Маяк». Сначала – позывные, торжественные и немного усталые. Потом – голос диктора, размеренный, неспешный, вещающий о событиях в стране и мире. Баба Катя никогда не регулировала громкость. Радио играло ровно настолько, чтобы быть слышным во всей квартире, но не мешать. Это был фон, метроном. Под этот звук Миша в своей комнате-каморке, бывшей кладовке, начинал стонать, переворачиваясь на узкой койке, под этот звук Фаррух разливал по кружкам крепкий чай, а Николай Иванович, откашлявшись, принимался громко цокать языком, приступая к утренней процедуре – чистке единственных своих зубов, вставленных в розовую десну протеза.

Но сегодня, в семь ноль пять, щелчка не последовало.

Сначала этого не заметил никто, кроме, возможно, Фарруха. Он, стоя у плиты и наблюдая, как в окно кухни пробиваются первые скудные лучи мартовского солнца, отраженные в грязном стекле соседней пятиэтажки, замер, прислушиваясь. Его рука с жестяной ложкой, которой он помешивал в миске творог, смешанный со сметаной, застыла в воздухе. Было тихо. Не просто тихо, а неестественно тихо. Парадоксальная тишина, пропитанная ожиданием несостоявшегося звука. Она давила на барабанные перепонки, становилась густой, физически ощутимой. Фаррух моргнул, его темные, глубоко посаженные глаза, обведенные усталыми тенями, метнулись к двери бабы Кати, расположенной в конце короткого коридора. Дверь была закрыта, как всегда. Из-под нее не пробивалась узкая полоска света.

«Поздно легла, наверное», – подумал он на ломаном русском, который крутился у него в голове. И продолжил готовить завтрак, но движения его стали осторожнее, как будто он боялся нарушить эту зыбкую, хрупкую тишину.

В семь десять свою дверь распахнула Светлана. Она вела за руку Дашу, девочку лет пяти, в розовой пижамке с вылинявшими котиками. Девочка терла кулачками глаза, ее светлые, пушистые волосы встали вихрем. Сама Светлана была уже одета – в старые, потертые на бедрах джинсы и простую серую кофту. На ногах – стоптанные домашние тапочки. Ее лицо, когда-то, должно быть, миловидное, теперь казалось заостренным, уставшим. Кожа, лишенная здорового цвета, была слегка землистой, под глазами лежали фиолетовые тени бессонных ночей. Она провела языком по сухим губам и повела Дашу в туалет, расположенный напротив кухни.

– Подожди тут, ладно? – сказала она девочке, оставляя ее в коридоре, и скрылась за дверью.

Даша прислонилась к стене, облезлой до штукатурки на уровне ее роста, и начала тихонько напевать себе под нос песенку из мультика. Она смотрела в сторону двери бабы Кати. И тоже ждала. Она не осознавала, чего именно, но привычный утренний ритуал был нарушен. Девочка нахмурила бровки.

В семь пятнадцать из своей комнаты вышел Николай Иванович. Он был одет в темно-синие тренировочные штаны, когда-то бывшие частью спортивного костюма, а теперь протертые на коленях до белых ниток, и застиранную тельняшку. На ногах – тяжелые войлочные тапочки. Его лицо, испещренное глубокими морщинами, как руслами высохших рек, было насуплено. Он нес в руке пустую жестяную кружку с облупившейся эмалью, направляясь к кухне. Его густые, седые брови, похожие на заиндевелые кусты, были сдвинуты. Он не просто шел – он шествовал, опираясь на палку с резиновым наконечником, которой стучал о линолеум с неким подчеркнутым раздражением. Тук-тук-тук. Каждый удар отзывался в тишине, как выстрел.

Завидев Фарруха на кухне, он хмыкнул.

– Уже чайник воркуешь? – проскрипел он, голос был хриплым, будто наждачная бумага. – С рассветом встал, значит

Фаррух лишь кивнул, не глядя на него. Он налил в свою кружку чай, густой, как смола.

– Баба Катя не включает радио, – сказал он вдруг, без предисловия, по-русски, но с мягким, певучим акцентом.

Николай Иванович остановился, прислушался. Его морщинистое лицо исказила гримаса досады.

– Чего там включать-то? Одно вранье вещают. Может, намудрила с кнопкой, старуха. Или провод отошел. Да и бог с ним.

Но он не пошел на кухню сразу. Замер в коридоре, уставившись на дверь. Тукнул палкой в пол прямо напротив нее.

– Катерина! – крикнул он, неожиданно громко. – Ты там как? Радио-то твое молчит!

Тишина в ответ была абсолютной. Не послышалось ни шарканья тапочек, ни привычного ворчания в ответ: «Жива еще, Коля, не ори!». Николай Иванович почувствовал легкий, холодный укол где-то под ложечкой. Не страх, нет. Скорее, раздражение, смешанное с дурным предчувствием. Ему не хотелось, чтобы что-то нарушало установленный порядок. А смерть – самое серьезное нарушение порядка из всех возможных.

– Спит, наверное, – пробормотал он себе под нос, но уже менее уверенно, и потопал на кухню.

В семь двадцать дверь в бывшую кладовку открылась, и в коридор вывалился Михаил, он же Миша Стихи. Он был бос, в мятых, грязных спортивных штанах и растянутой футболке с нечитаемой надписью. Его лицо, одутловатое, с набрякшими веками и сеткой лопнувших капилляров на щеках и носу, выражало тупую, животную муку. Голова гудела, язык лежал во рту куском ваты, пропитанной желчью и сивушным перегаром. Он постоял, пошатываясь, опершись о косяк, и провел ладонью по липкому, небритому лицу. Его взгляд, мутный, невидящий, блуждал по коридору. Он тоже ощутил тишину. Но для него это было не нарушение ритма, а благо. Звук радио «Маяк» в такие утра резал мозг, как тупая пила. Он глубоко, со свистом вдохнул, пытаясь прочистить горло, и поплелся в туалет, по пути почти наступив на Дашу.

– Осторожно, Мишенька, – тихо сказала Светлана, появившись из туалета и отводя дочь в сторону.

Михаил ничего не ответил. Он скрылся за дверью, и через мгновение донесся звук бьющей струи и тяжелый, прерывистый стон.

Атмосфера в квартире сгущалась. Тишина, сначала просто заметная, теперь стала активным участником событий. Она висела в воздухе, перемешиваясь с запахами: стойким ароматом лаврового листа и старого лука из комнаты Николая Ивановича; едва уловимым, но назойливым запахом дешевого детского крема и стирального порошка от Светланы; густым, пряным шлейфом зиры и чеснока, который всегда витал вокруг Фарруха; и вездесущим, въевшимся в стены запахом сырости, пыли, старого дерева и человеческого пота – запахом самой коммуналки.

В семь тридцать пять в подъезде хлопнула тяжелая входная дверь. Послышались медленные, усталые шаги по лестнице. Это была Ирина, почтальон. Она поднималась на пятый этаж, неся тяжелую сумку через плечо, набитую газетами, журналами, конвертами. Ей было сорок пять, но выглядела она старше. Полное, одутловатое лицо, без косметики, если не считать слегка подведенных потускневшим карандашом бровей. Волосы, темные с проседью, были туго собраны в небрежный пучок. На ней был синий форменный плащ почты, потертый на локтях и плечах, и практичные, но некрасивые ботинки на толстой подошве. Дышла она тяжело, с присвистом – подъем давался нелегко.

Она остановилась перед дверью квартиры номер пять, достала из кармана связку ключей – у нее были ключи от всех почтовых ящиков в подъезде, – открыла железный ящик с цифрой «5» и начала засовывать туда почту. Сегодня там было необычно много: несколько газет, пара рекламных проектов, два конверта с окнами – вероятно, счета – и одно большое, официальное извещение на плотной бумаге. Ирина вздохнула. Большие извещения редко несли хорошие новости. Она привыкла к этому. Привыкла к тому, что ее появление с таким конвертом часто встречали вздохами, руганью или молчаливым страхом в глазах.

Она закрыла ящик, задумалась на секунду. Потом достала из сумки небольшую пачку писем для квартиры номер пять – их нужно было вручать лично под подпись. Стучать в такую рань? Но что, если кто-то уже уходит на работу? Решившись, она постучала костяшками пальцев в дверь – три раза, четко, негромко.

Стук прозвучал неестественно громко в общей тишине. На кухне встрепенулись. Николай Иванович, допивавший свой чай, хмуро поднял глаза. Светлана, кормившая Дашу кашей на кухне, замерла с ложкой в воздухе. Фаррух перестал мыть свою миску. Даже Михаил, вылезший из туалета и стоявший в коридоре, тупо уставился на входную дверь.

Кто-то в такую рань? Мысли пронеслись у всех одинаковые: милиция? Соцслужбы? Из ЖЭКа? Последнее было наиболее вероятно и наиболее страшно. Расселение висело в воздухе уже несколько месяцев, как дамоклов меч. Слухи, домыслы, надежды и страх перемешались в один тяжелый, гнетущий ком в животе у каждого жильца.

– Кого черт принес? – проворчал Николай Иванович и, взяв свою палку, направился открывать.

Он отодвинул тяжелую защелку, щелкнул цепочкой и приоткрыл дверь. Увидев Ирину, он выдохнул, но напряжение не спало.

– А, это ты… Чего так рано-то?

– Доброе утро, Николай Иванович, – устало улыбнулась Ирина. – Извините, что рано. Письма вам под подпись. И… – она замялась, – для Алевтины Капитоновны извещение большое. Лучше ей лично в руки. Она, наверное, уже поднялась?

Николай Иванович нахмурился еще сильнее.

– Не знаю я. Дверь закрыта. Радио не работает. Не отзывается. Может, спит еще крепко.

– Странно, – пробормотала Ирина. Ей тоже стало не по себе. Она знала бабу Катю много лет. Та всегда была ранней пташкой. Да и радио… Его было слышно даже на лестничной площадке. – Может, плохо себя чувствует? Мне нужно от нее расписку взять за извещение. Может, постучать?

– Стучи, не стучи… – Николай Иванович махнул рукой, но пропустил Ирину в квартиру.

Ирина шагнула в коридор, кивнула Светлане и Даше на кухне, мельком взглянула на Михаила, который прислонился к стене, будто не в силах стоять самостоятельно. Запахи квартиры ударили ей в нос – знакомые, чужие, плотные. Она подошла к двери бабы Кати. Постучала аккуратно, почти деликатно.

– Алевтина Капитоновна? Это Ирина, почта. Вам извещение. Нужно расписаться.

Тишина.

Ирина постучала чуть сильнее.

– Алевтина Капитоновна? Вы там? Все в порядке?

Опять ничего. Только собственное дыхание, ставшее вдруг громким. Ирина обернулась, встретившись взглядом с Николаем Ивановичем. В его глазах она прочла то же тревожное недоумение, что чувствовала сама. Светлана вышла из кухни в коридор, держа за руку Дашу. Фаррух стоял в дверях кухни, вытирая руки полотенцем. Михаил уставился в пол.

– Что-то не так, – тихо сказала Светлана. – Она никогда так не спит.

– Может, ушла рано куда? – предложил Николай Иванович, но сам в это не верил. Баба Катя почти никогда не выходила из дома раньше девяти.

– Дверь заперта изнутри, – заметил Фаррух своим тихим, спокойным голосом. Он указал на защелку-шпингалет в верхней части двери, видимую в щель между дверью и косяком. Она была задвинута.

Сердце Ирины екнуло. Холодная, скользкая волна поползла от основания позвоночника к затылку. Она знала, что почтальоны иногда становились такими… свидетелями. Находили одиноких стариков, которые не открывали дверь днями. Но баба Катя не была одинокой. Вернее, была, но ее одиночество было общим, на виду.

– Николай Иванович, – сказала Ирина, и ее голос дрогнул. – У вас нет ключа? На случай пожара или чего?

– Какой ключ? – буркнул старик. – У каждого своя комната, свой замок. Это же не… не тюрьма. Хотя…

Он не договорил. Все понимали. Это и была тюрьма. Тюрьма бедности и обстоятельств. И ключи от камер были у каждого свои.

– Нужно что-то делать, – прошептала Светлана, прижимая к себе Дашу, которая начала хныкать, чувствуя всеобщее напряжение.

Михаил вдруг поднял голову. Его мутный взгляд прояснился на секунду, в нем мелькнуло что-то острое, почти ясное.

– Окно, – хрипло произнес он. – У нее во двор окно. Можно посмотреть со двора… если занавеска не закрыта.

Это была идея. Не лучшая, но идея.

– Я схожу, – тут же сказал Фаррух. Он быстро надел поношенную куртку и вышел из квартиры, почти бесшумно ступая по лестнице.

Ожидание стало невыносимым. Прошло пять минут, которые показались вечностью. Ирина стояла у двери, сжимая в руках извещение и пачку писем. Николай Иванович тяжело дышал, прислонившись к стене. Светлана увела Дашу на кухню, но сама не могла усидеть на месте, выходила в коридор, ловила взгляды. Михаил так и остался стоять, уставившись в одну точку на полу, его тело слегка покачивалось.

Наконец, послышались быстрые шаги на лестнице. Фаррух вернулся. Его обычно спокойное лицо было бледным, глаза широко раскрыты. Он был без куртки – видимо, скинул ее на бегу.

– Окно… – он перевел дух. – Окно закрыто. Занавеска не совсем. Видно… Видно часть кровати. Она… она лежит. Одета. Не двигается.

В квартире повисла мертвая тишина. Даже тиканье настенных часов на кухне, обычно неслышное, теперь отдавалось в ушах гулким, назойливым стуком.

– Звоните, – тихо, но четко сказала Ирина. Она уже доставала из кармана свой старенький кнопочный телефон. – В скорую. И в милицию. Сейчас же.

Светлана кивнула, побелевшими губами, и бросилась к своему мобильному, лежавшему на кухонном столе. Ее пальцы дрожали, она дважды ошиблась номером.

Николай Иванович медленно, очень медленно опустился на табурет, стоявший в коридоре. Его костильный стук о пол прозвучал приглушенно. Он смотрел в стену прямо перед собой, но взгляд его был пустым, устремленным куда-то вглубь, в прошлое. Он не произнес ни слова. Только его рука, лежавшая на коленях, слегка дрожала.

Михаил закрыл глаза. Его губы беззвучно шевельнулись. Казалось, он не скорбел, а прислушивался к чему-то внутри себя, к ритму, который только что окончательно сбился.

Ирина прислонилась к косяку. Она смотрела на официальный конверт в своих руках. На нем было напечатано: «Гражданке Алевтине Капитоновне Сидоровой. Уведомление о включении в список на расселение из ветхого жилого фонда». Очередь на счастье. Пришла. В день, когда старуха-смотрительница умерла, унося с собой весь мир этой квартиры, всю ее тайную хронику, всю ее душу.

Она почувствовала, как по щеке скатывается тяжелая, теплая слеза. Но плакала она не только по бабе Кате. Она плакала по всем им. По этой вонючей, тесной, скрипучей вселенной, которая только что потеряла своего бога – молчаливого, всевидящего, всепомнящего бога-старуху. И теперь осталась лишь тишина. Гробовая, всепоглощающая тишина в 7:10 утра, которая уже никогда не будет прежней.

Глава 2. Очередь замерла

Тишина после слов Фарруха была особого свойства. Она не была пустой, как та, что нависла после молчания радио. Эта новая тишина была густой, тяжёлой, как кисель, и наполненной до краёв. Она состояла из учащённого дыхания Светланы, слышного сквозь прикрытые ладонью рыдания, из сухого, прерывистого всхлипывания Даши, не понимавшей, но чувствовавшей леденящий душу ужас взрослых, из скрипа зубами Николая Ивановича, из булькающего, хриплого дыхания Михаила, который вдруг начал давиться сухим кашлем. Звук набираемого номера «03» на старом мобильнике Светланы казался оглушительным, как выстрел в тихой комнате.

– Скорая… Да, скорая помощь, – голос её дрожал, срывался на фальцет. – Квартира… Пятая… Да, по адресу. Женщина… Пожилая женщина, не отзывается. Лежит на кровати. Вроде… не дышит. Мы не можем попасть, дверь заперта изнутри… Нет, не знаем. Мы не врачи. Просто видим через окно…

Ирина стояла, прислонившись к стене, и смотрела на жёлтый конверт в своих руках. Краска на нём была слегка липкой, пахла типографской химией. Она ощущала его вес. Не физический – несколько граммов бумаги. А тот метафизический груз, который он теперь нёс. Извещение о расселении. Билет в другую жизнь. Оно пришло в день, когда одна жизнь – та, что была центром этой вселенной, – оборвалась. Это была какая-то злая, циничная насмешка судьбы. Она машинально перевернула конверт. На обороте, штампом, было указано время и дата вручения. Сегодняшнее утро. Она опоздала буквально на час. На один жалкий час.

Шаги на лестнице раздались быстро. Сначала пришли медики – двое, мужчина и женщина, в синих комбинезонах, с тяжёлыми чемоданчиками. Их лица были профессионально-спокойными, отстранёнными. Они вошли, кивнув Ирине, как знакомой – почтальонов знают все, – и направились к двери.

– Родственники? – спросил мужчина, молодой, с усталыми глазами.

– Соседи, – ответила за всех Николай Иванович, поднимаясь с табурета. Голос его звучал глухо, но в нём появилась какая-то официальная, прапорщичья нотка. – Дверь заперта изнутри на шпингалет. Окно со двора, там видели…

– Понял, – медик уже доставал из чехла какой-то инструмент, похожий на монтировку, но более плоский. Его напарница тем временем оглядывала коридор, оценивая обстановку, её взгляд скользнул по испуганному лицу Даши, по осунувшемуся лицу Светланы, по пьяной одутловатости Михаила, замершему в углу Фарруху. В её взгляде не было осуждения, лишь холодный, клинический интерес. Коммуналка для неё была местом постоянных вызовов – инфаркты, инсульты, передозировки, смерти в одиночестве.

Работали они быстро и почти бесшумно. Инструмент вставили в щель между дверью и косяком, рядом с засовом. Послышался глухой, сухой треск – не громкий, но отчётливый, звук ломающегося дерева. Все в квартире вздрогнули. Этот звук был финальным аккордом, точкой невозврата. Дверь подалась, щель расширилась. Мужчина-медик осторожно надавил плечом, и дверь со скрипом, будто нехотя, открылась.

Запах.

Он вырвался из комнаты первым, раньше чем взгляд успел что-то разглядеть. Это был не запах разложения – времени для этого не прошло. Это был запах замкнутого, давно не проветриваемого пространства, где жил очень старый человек. Сладковатый запах лекарств и мазей, пыли, нафталина, сушёных трав (баба Катя собирала мяту и ромашку), приторный аромат дешёвых леденцов от кашля, и под всем этим – тонкая, едва уловимая, но уже присутствующая нота чего-то чужеродного, пустого. Запах отсутствия жизни.

Медики скрылись в комнате. Дверь они прикрыли, но не до конца. Из щели теперь доносились их сдержанные голоса, короткие, отрывистые фразы, непонятные для непосвящённых. Потом – звук разворачиваемого полиэтилена, лязг металлических застёжек на чемоданчике.

Ирина видела, как у Николая Ивановича задрожала нижняя губа. Он отвернулся, уставившись на стену с обоями, на которых когда-то был веселенький цветочек, а теперь остались лишь грязные разводы и пятна непонятного происхождения. Его рука, сжимающая костыль, побелела в суставах.

Светлана прижала Дашу к себе так сильно, что девочка захныкала.

– Тише, солнышко, тише, – шептала она, но её собственное тело сотрясала мелкая дрожь.

Михаил вдруг резко развернулся и, пошатываясь, двинулся к своей каморке. Он не пошёл, а почти вплыл внутрь и захлопнул за собой дверь. Через мгновение оттуда донёсся звук падающей бутылки и глухого, подавленного рыдания, больше похожего на животный вой. Но все сделали вид, что не слышат.

Фаррух стоял неподвижно. Его лицо было каменной маской. Только глаза, тёмные и глубокие, казалось, вобрали в себя всю темноту открывшейся комнаты. Он шептал что-то очень быстро, почти беззвучно, по-таджикски. Молитву. Или проклятие.к4к4

Время растянулось, стало вязким, липким. Наконец, медики вышли. Женщина что-то писала в блокноте. Мужчина обратился к ним.

– Констатируем смерть. Вероятно, во сне. Остановка сердца. Вызывайте участкового для оформления. Тело заберём после осмотра и всех формальностей.

Он сказал это так же буднично, как говорил бы о погоде. Смерть была для него работой.

– А… а когда? – осилила вопрос Светлана.

Медик пожал плечами.

– Временной интервал большой. От шести-восьми часов до, возможно, вчерашнего вечера. Точнее скажет патологоанатом, если будет необходимость. Есть родственники, кого нужно уведомить?

Все переглянулись. Родственники? У бабы Кати? Казалось, она всегда была тут одна. Как столб, как стена, как само это здание.

– Не… не знаем, – сказал Николай Иванович. – Сын где-то далеко, кажется, в Питере. Не общались они. Давно.

– Ну, тогда это дело милиции, – заключил медик. – Ждите участкового.

Они ушли, оставив дверь в комнату приоткрытой. Запах стал сильнее, смешиваясь с привычными запахами коммуналки. Теперь они уже никогда не отделятся друг от друга. Смерть бабы Кати стала частью атмосферы дома, как запах капусты из квартиры снизу или табачного дыма с лестницы.

Участковый, серый, невыразительный мужчина лет пятидесяти с лицом, на котором вечная усталость боролась с лёгким раздражением, пришёл через полчаса. Он всё записал, задал те же вопросы, посмотрел в комнату, покивал. Оформил протокол осмотра. Спросил про ценности. Никто не знал. Комната бабы Кати для них была терра инкогнита. Они заглядывали туда лишь краем глаза, когда дверь была открыта, видя угол кровати, комод, иконку в красном углу, кружевную салфетку на тумбочке.

– Наследство, выморочное имущество… – бормотал участковый, заполняя бумаги. – Будет опись. Из ЖЭКа придут. Вы пока не трогайте ничего в комнате. Печать поставлю.

Он наклеил на дверь полоску бумаги с малиновой печатью, которая должна была символизировать неприкосновенность. Полоска была кривой, клей высох, и один уголок уже отклеился. Символизм был полный.

После ухода участкового наступила новая фаза тишины – не тревожной, а тяжёлой, полной невысказанных мыслей. Тело бабы Кати уехало на носилках, завёрнутое в зелёный полиэтиленовый мешок с молнией. Мешок скрипел, задевая за косяки, когда его проносили по коридору. Все стояли по своим углам, не глядя на него. Даша спрятала лицо в подоле материнского халата.

И вот они остались одни. Четверо взрослых и ребёнок. И открытая, опечатанная кривой печатью дверь в комнату, которая уже не была чьей-то. Она стала объектом. Территорией. Потенциальным трофеем.

Первым нарушил молчание Николай Иванович. Он откашлялся, стукнул костылём.

– Ну, вот… Дело-то какое вышло. Теперь и с расселением неясность. Пока наследственные дела не решат, никуда не двинемся.

Он сказал это не со скорбью, а с досадой. С досадой человека, у которого сорвались планы. И в этой досаде прозвучал первый, едва уловимый звоночек чего-то другого.

Светлана подняла на него глаза. В них ещё стояли слёзы, но сквозь плёнку влаги уже проглядывал острый, цепкий, почти животный интерес.

– А комната… – она сглотнула. – Кому она достанется? Её же… в общую площадь квартиры включат? Нас же пятеро… то есть, четверо взрослых… Может, её поделить? Или… она выморочной станет, и всё пропадёт?

Слова «выморочной» и «пропадёт» она произнесла с таким ужасом, будто речь шла о её собственной жизни. А, по сути, так оно и было. Лишние метры могли решить всё – получить отдельную квартиру вместо комнаты в новой коммуналке. Или хотя бы комнату побольше.