Сад золотых ветвей. Ритуалы и сознание

Таким образом, «экология как новый плач» представляет собой сложное, многоуровневое явление. С одной стороны, это закономерное и необходимое пробуждение коллективной ответственности, рождение новой этики отношения к планете. С другой стороны, на наших глазах происходит стремительная сакрализация и ритуализация этой этики системой, которую она призвана исправить. Вместо глубокой перестройки экономических и социальных основ порождается новый пласт символических практик, новых табу (пластиковые трубочки), новых добродетелей (раздельный сбор), новых жрецов (экоблогеры, sustainability-менеджеры) и новых индульгенций (carbon offset). Эти практики выполняют важнейшую психологическую и социальную функцию – они управляют всеобъемлющей экологической тревогой и виной, переводя их в безопасное, контролируемое, коммерциализированное русло. Они создают иллюзию действия, прогресса, контроля над ситуацией. Они позволяют и индивиду, и корпорации оставаться внутри парадигмы бесконечного роста и потребления, при этом чувствуя себя не разрушителями, а спасителями, или, по крайней мере, «осознанными грешниками». Это чрезвычайно устойчивая система, ибо она апеллирует к лучшим сторонам человеческой природы – к желанию делать добро, заботиться, исправлять ошибки, – но направляет эту энергию на поддержание статус-кво. Настоящий, радикальный экологический пересмотр образа жизни, требующий отказа от многих привычных удобств, статусных символов и самой идеи о том, что «больше» значит «лучше», оказывается психологически и социально слишком трудным. Ритуал же предлагает более легкий путь – можно и дальше летать на Бали, если посадить за это несколько деревьев, можно и дальше менять айфоны каждый год, если сдавать старые на переработку, можно и дальше производить миллионы тонн пластика, если на упаковке нарисовать зеленый листок. В этом новом плаче по убитой природе сквозь слезы искреннего раскаяния все явственнее проступает ухмылка старого демона – демона бесконечного роста, который научился говорить на языке устойчивости, чтобы его не попросили уйти. И пока мы оплакиваем планету, покупая для этого траура специальные экологичные свечи и складывая мусор в разноцветные контейнеры, мы рискуем превратить самую насущную драму человечества в бесконечно длящийся, красиво срежиссированный, но в конечном счете бесплодный ритуал, который убаюкивает нашу совесть, вместо того чтобы пробудить нашу волю к реальному, болезненному и необходимому изменению.

Глава 6. Запрет на имя

§26. Анатомия современного табу

Во всех архаических обществах существовала строгая система табу – запретов, наложенных на определенные действия, слова, объекты или людей. Эти запреты не были продуктом рационального законодательства, они проистекали из глубинного, мифологического восприятия мира, в котором нарушение табу влекло за собой не просто социальное осуждение, а немедленную, автоматическую, мистическую кару. Скверна, привнесенная нарушителем, угрожала не только ему самому, но и всему сообществу, оскверняя сакральный порядок и привлекая гнев духов или богов. Ритуалы очищения, изгнания или даже физического уничтожения нарушителя были необходимы, чтобы восстановить нарушенную гармонию. Современное секулярное общество, основанное на рациональном праве, научном мировоззрении и принципе индивидуальной свободы, казалось бы, полностью отказалось от столь примитивных механизмов социального контроля. Закон заменил табу, а судебная процедура – ритуальную кару. Однако внимательный анализ публичного пространства последнего десятилетия, особенно пространства цифровых медиа и дискурса вокруг социальной справедливости, обнаруживает поразительную реинкарнацию архаического института табу в новых, технологически усовершенствованных формах. Явление, известное как cancel culture (культура отмены), представляет собой сложный, многогранный ритуал, в основе которого лежит именно логика табу. Это не просто критика или осуждение, это полномасштабная процедура выявления скверны, наложения запрета, публичной казни репутации и ритуального изгнания нарушителя из сакрального пространства общественного признания и профессиональной деятельности. Анатомия этого явления раскрывает, как под тонким слоем прогрессивной риторики о социальной ответственности и уязвимых группах бьется пульс древнейшего человеческого страха перед нечистотой и работает архаический механизм коллективного очищения через жертву.

Первый этап современного ритуала табу – это обнаружение и именование скверны. В архаической системе скверной могло быть что угодно – соприкосновение с трупом, употребление в пищу определенного животного, произнесение имени тотемного предка, нарушение менструального табу. В современном контексте табу накладывается прежде всего на язык и на репрезентацию. Скверной объявляется определенное слово (часто исторически употреблявшееся как оскорбительное по отношению к маргинализированным группам), определенное высказывание (шутка, мнение, историческая оценка), определенный образ или художественный прием, которые трактуются как вредные, оскорбительные, увековечивающие стереотипы или причиняющие «символическое насилие». Процесс обнаружения часто происходит в цифровой среде. Кто-то находит старый твит, цитату из интервью, фрагмент комедийного выступления, отрывок из книги, кадр из фильма. Этот артефакт выносится на свет, скриншотируется, публикуется с комментарием, демонстрирующим его «токсичность». Важнейшим элементом этой фазы является акт интерпретации. Найденный контент не просто предъявляется, он наделяется определенным, часто максимально жестким смыслом, извлекаемым из современного контекста и помещаемым в отрыве от оригинального контекста (иронического, исторического, художественного). Само слово или образ становятся материальными носителями скверны, подобно предмету, к которому прикоснулся прокаженный в древнем обществе. Они несут в себе заразу, которая может распространиться через их повторение или даже просто через их непризнанную вредность. Этот этап аналогичен работе шамана или жреца, который по едва заметным знамениям (пятну на печени жертвенного животного, полету птицы) определяет наличие порчи в племени.

Второй этап – это мобилизация общины и провозглашение табу. Обнаруженная скверна должна быть публично обличена, а на ее носителя должен быть наложен запрет. Это происходит через механизмы социальных сетей. Первоначальный пост, обличающий нарушителя, начинает распространяться. К нему добавляются хештеги, выполняющие роль ритуальных кличей, мобилизующих сторонников. Формируется повествование, в котором конкретный человек (политик, актер, писатель, ученый, рядовой пользователь) предстает не как сложная личность, способная на ошибки или обладающая правом на непопулярное мнение, а как персонификация того самого зла, с которым борется сообщество – расизма, сексизма, гомофобии, трансфобии, эйблизма и т.д. Его личность редуцируется до одного проступка, одной фразы, одного образа. На него накладывается табу. Это выражается в призывах «отменить» его – то есть лишить его социальной и профессиональной легитимности. Призывы направлены к работодателям нарушителя, издателям, продюсерам, организаторам мероприятий, брендам, с которыми он сотрудничает. Суть табу в том, что любое взаимодействие с оскверненным объектом становится опасным. Компания, продолжающая сотрудничать с «отмененным», сама рискует быть зараженной скверной, подвергнуться бойкоту и потерять репутацию. Таким образом, табу создает санитарный кордон вокруг нарушителя, изолируя его от общества. Язык, используемый на этом этапе, насыщен медицинскими и юридическими метафорами, которые, однако, служат магическим целям. Нарушителя называют «токсичным», «вредным», его действия – «насилием», с ним нужно «разобраться», его нужно «призвать к ответственности». Это язык, сочетающий в себе псевдорациональность с моральным абсолютом, характерный для сакрального осуждения.

Третий, кульминационный этап – это ритуал изгнания скверны, символическая (а иногда и вполне реальная) казнь нарушителя. Если мобилизация прошла успешно, давление на институты, связанные с нарушителем, становится невыносимым. Работодатель, опасаясь за свою репутацию и доходы, увольняет его. Издатель разрывает контракт и изымает книги из продажи. Кинокомпания удаляет сцены с его участием или откладывает релиз фильма. Университет отменяет его приглашенную лекцию. Платформа (Twitter, YouTube) может заблокировать его аккаунт. Это и есть акт «отмены» – лишение человека его социальной роли, статуса, источника дохода, голоса. Сам процесс часто происходит стремительно, в атмосфере чрезвычайного положения. Решения принимаются под давлением хейта в соцсетях и страха перед дальнейшей эскалацией, часто без должного разбирательства, без права на защиту, без учета контекста или возможного раскаяния. Это современный аналог изгнания прокаженного за пределы селения или ритуального сожжения чучела, символизирующего зло. Цель – не исправление или перевоспитание, а тотальное устранение источника скверны из публичного поля. Репутация человека подвергается символическому сожжению на цифровом костре. Его имя становится «проклятым», его упоминание – рискованным. Оставшиеся в сообществе испытывают катарсис – скверна изгнана, порядок восстановлен, границы дозволенного в речи и поведении вновь четко очерчены и укреплены на более «прогрессивном» уровне. Сообщество, совершившее этот акт, чувствует себя сплоченным, морально чистым и могущественным, доказавшим свою способность вершить справедливость.

Четвертый этап, не всегда присутствующий, но показательный – это ритуал (потенциального) возвращения или вечного проклятия. В некоторых архаических системах изгнанник мог, пройдя через сложные и унизительные обряды очищения, вернуться в общину. В современном контексте это соответствует публичному покаянию нарушителя. Он должен выпустить заявление, в котором не просто извиняется, а полностью признает трактовку своих действий, данную обвинителями, демонстрирует «просветление», берет на себя всю вину, объявляет о намерении «учиться», «слушать» и, часто, исчезнуть из публичного пространства на неопределенный срок. Это исповедь, призванная доказать, что скверна искоренена из его души. Сообщество же решает, достаточно ли этого. Иногда покаяние принимается, и через длительное время человеку может быть позволено осторожно вернуться к профессиональной деятельности, но уже с клеймом «искупившего вину», находящегося под пристальным наблюдением. Чаще же табу остается вечным. Человек оказывается в своего рода цифровом изгнании, его имя становится сигналом тревоги, а любая попытка вернуться встречается новыми обвинениями в «неискренности» покаяния. В этом случае ритуал выполняет функцию не временного очищения, а окончательного жертвоприношения, где карьера и репутация человека приносятся в жертву для укрепления новых сакральных норм сообщества.

За этой ритуальной анатомией скрывается глубинная социальная и психологическая динамика. Cancel culture функционирует как механизм создания и поддержания новых сакральных норм в обществе, переживающем острейший кризис легитимности старых авторитетов (церкви, государства, традиционной морали). В условиях фрагментации и «войны идентичностей» группы, ощущающие себя уязвимыми и исторически угнетенными, вырабатывают собственные, очень жесткие системы табу для защиты своих границ и своей сакральной ценности. Нарушение этих табу воспринимается как экзистенциальная угроза. Ритуал отмены дает группе ощущение агентности, способности карать могущественных, исправлять исторические несправедливости здесь и сейчас, силой коллективного гнева. Для отдельных участников он предлагает простой и ясный способ ощутить свою моральную правоту, принадлежность к «хорошим», провести четкую черту между добром и злом в сложном мире. Однако, как и любой архаический ритуал, основанный на логике табу и скверны, он несет в себе серьезные побочные эффекты. Он поощряет мышление, в котором мир делится на чистых и нечистых, где малейшая ошибка в слове может привести к тотальному уничтожению, где нет места для сложности, для развития взглядов, для прощения, для диалога. Он порождает атмосферу страха и самоцензуры, особенно в творческой и интеллектуальной среде, где художники и мыслители начинают заранее фильтровать свои идеи через предполагаемые требования новых табу. Он может использоваться для сведения личных счетов или конкурентной борьбы под прикрытием благородных целей. И, что самое парадоксальное, он часто вредит тем самым прогрессивным ценностям, которые якобы защищает, заменяя трудную работу по системным изменениям, образованию и убеждению – катарсическим, но поверхностным актом символического насилия над отдельной личностью. Таким образом, анатомия современного табу в феномене cancel culture демонстрирует, как благие намерения по созданию более инклюзивного и справедливого общества, сталкиваясь с архаическими паттернами человеческой психики, могут порождать новые, изощренные формы социальной жестокости и догматизма, где ритуал очищения подменяет собой этику, а охота на ведьм обретает второе дыхание в твиттере и тиктоке, одетая в одежды социальной справедливости, но сохранившая свою древнюю, пугающую суть – изгнание скверны через публичное сожжение выбранной жертвы.

§27. Эвфемизм как магический щит

Когда строгое табу падает на слово или понятие, оно не просто запрещается к произнесению. Оно становится опасным объектом, носителем скверны, способной заразить того, кто его произнесет, и тех, кто его услышит. Однако жизнь требует называть явления, действия, части тела, социальные группы. Полное устранение понятия из языка невозможно без паралича коммуникации. Поэтому архаическое сознание, равно как и сознание современное, столкнувшись с запретом, прибегает к древнему и универсальному решению – к эвфемизму. Эвфемизм, буквально означающий «благозвучие», это не просто вежливое или деликатное выражение, призванное смягчить грубую реальность. В своем глубинном, мифологическом измерении эвфемизм является магическим актом, языковым колдовством, попыткой изменить или обезвредить саму реальность через замену ее опасного имени на безопасное. Это щит, который человек воздвигает между собой и пугающей или табуированной сущностью, веря, что новое слово не вызовет гнев богов, не привлечет внимание злых духов, не осквернит говорящего. В современном публичном дискурсе, особенно в сферах, затронутых политической корректностью и движением за инклюзивный язык, эвфемизмы переживают невероятный расцвет, формируя целые лексические пласты. Но этот процесс – не просто лингвистическая гигиена, это сложная ритуальная практика, в которой язык становится полем битвы за символическую власть, а смена ярлыков – магическим жестом, призванным искоренить социальное зло, исцелить исторические травмы и пересоздать мир в соответствии с новыми идеалами справедливости. Подход к эвфемизму как к магическому щиту позволяет понять, почему споры вокруг слов часто бывают столь ожесточенными – потому что спорят не о словах, а о самой реальности, о праве на ее заклинание и пересоздание.

В архаических культурах магия имени была одной из основ мировосприятия. Знать истинное имя объекта, человека или духа означало иметь над ним власть. Произносить же это имя без должной осторожности было опасно, ибо можно было случайно призвать сущность, с которой не справиться, или нарушить табу. Поэтому для обозначения опасных, сакральных или пугающих явлений использовались обходные наименования. Медведя называли «хозяином» или «косолапым», чтобы не навлечь его гнев, упыря – «нечистым», смерть – «костлявой». Эвфемизм служил защитным заклинанием, которое позволяло говорить о предмете, не вызывая его. В современном обществе, прошедшем через десакрализацию природы, подобные верования кажутся пережитками. Однако страх перед словом никуда не делся, он лишь сместился из природной в социальную сферу. Определенные слова стали рассматриваться не как нейтральные обозначения, а как перформативные акты насилия, как воспроизводящие и закрепляющие социальное неравенство, унижение, травму. Слово, которое исторически использовалось для оскорбления и угнетения (расовые или гомофобные эпитеты), воспринимается как заряженное той самой злой энергией, которая в него была вложена веками. Произнести его – значит не просто описать, а реинициировать эту энергию, причинить боль, утвердить иерархию. Поэтому такое слово попадает под строжайшее табу. Но как говорить о явлении, которое оно обозначает, особенно в контексте борьбы с этим явлением? Ответ – создать новое слово, чистый сосуд, не обремененный историей насилия. Так «негр» становится «афроамериканцем», затем «чернокожим», затем «BIPOC». Так «инвалид» становится «человеком с ограниченными возможностями здоровья», затем «человеком с инвалидностью», а в некоторых контекстах – «дифференцированно одаренным». Каждый новый эвфемизм – это попытка начать с чистого листа, вырвать понятие из порочного исторического контекста и наделить его новым, уважительным, нейтральным или даже позитивным значением. Это магический акт переименования, призванный изменить не слово, а саму социальную реальность, стоящую за ним, разорвать цепи ассоциаций и дать группе новое, достойное имя.

Политическая корректность в целом может быть рассмотрена как масштабный, системный проект по созданию нового сакрального языка. Этот язык призван заменить старый, который считается пронизанным патриархальными, расистскими, эйблистскими и иными предубеждениями. Это не просто вопрос вежливости, это попытка построить лингвистическую утопию, в которой язык больше не ранит, не исключает, не маргинализирует, а, наоборот, включает, признает, уважает и исцеляет. Правила этого нового языка формируют сложный ритуальный кодекс. Требуется использовать гендерно-нейтральные местоимения (they/them вместо he/she), избегать слов с уничижительными коннотациями («сумасшедший», «идиотский»), заменять термины, указывающие на доминирование («освоение» природы на «взаимодействие»), пересматривать исторические названия, связанные с колониализмом. Следование этому кодексу становится маркером принадлежности к прогрессивному, просвещенному сообществу. Нарушение правил, даже непреднамеренное, карается социальными санкциями, вплоть до ритуалов «отмены». Таким образом, владение новым сакральным языком становится формой символического капитала и критерием допуска в определенные круги. Сам процесс постоянного обновления эвфемизмов (когда вчерашний корректный термин сегодня может быть объявлен устаревшим и вредным) напоминает магическую практику, где заклинание теряет силу, если его узнает недруг, и должно быть заменено на новое. Это создает атмосферу лингвистической паранойи, когда человек вынужден постоянно следить за быстро меняющимся ландшафтом дозволенных слов, боясь оступиться и произнести не то, что превратит его из союзника в изгоя.

Магическая природа эвфемизма ярко проявляется в корпоративной и бюрократической среде, где язык давно стал инструментом для сокрытия неприятных реалий. Здесь эвфемизмы служат не для исцеления, а для мистификации, для создания семантического тумана, скрывающего жесткость принимаемых решений. «Оптимизация штата», «снижение численности персонала», «высвобождение сотрудников» вместо «массовых увольнений». «Негативный рост» вместо «падения прибыли». «Гибридная рабочая модель» вместо «сокращения офисных площадей». «Временно приостановленный проект» вместо «провальной инициативы». Эти фразы – классические примеры магического мышления, где считается, что если не назвать явление его настоящим, пугающим именем, то его разрушительные последствия как бы смягчатся или станут менее реальными. Это попытка заговорить, заколдовать реальность, подчинить ее власти мягких, безобидных звуков. Подобно тому как древний человек, называя смерть «уходом в лучший мир», пытался смягчить ее ужас, современный менеджмент, используя «корректировку численности», пытается смягчить социальную жестокость решений и снять с себя часть ответственности. Язык становится обезболивающим, ритуальной дымовой завесой, которая позволяет системе функционировать, не глядя в лицо собственным последствиям.

Однако оборотной стороной этой эвфемистической магии является феномен, который можно назвать «проклятием нового слова» или семантическим выхолащиванием. Эвфемизм, будучи введенным с благими намерениями, часто проходит через предсказуемый цикл. Сначала он воспринимается как свежий, прогрессивный, несущий новый смысл. Но очень скоро, по мере того как его начинают использовать все, включая тех, кто не разделяет стоящих за ним ценностей, или сами институции, против которых он был направлен, слово начинает терять свой преобразующий заряд. Оно бюрократизируется, становится штампом, пустой оболочкой. Понятие «устойчивое развитие» (sustainability), изначально радикальное, сегодня стало обязательным пунктом в отчете любой нефтяной компании. Термин «инклюзивность» тиражируется корпорациями, чья внутренняя структура остается глубоко иерархической. Новое, «чистое» слово оказывается колонизировано самой системой, которую должно было изменить. Оно встраивается в ее риторику, лишаясь подрывного потенциала и превращаясь в очередной инструмент легитимации. Более того, постоянная смена терминов может приводить к обратному эффекту – к стиранию самого явления из публичного обсуждения. Когда язык становится настолько зарегулированным и наполненным специальными, меняющимися терминами, он может отчуждать широкую аудиторию, создавая барьер для понимания. Простые, пусть и грубые, понятия заменяются сложными конструкциями, которые понятны лишь посвященным, что ведет к созданию новой касты «жрецов языка», владеющих правильным заклинанием, и «профанов», которые постоянно рискуют ошибиться.

Таким образом, эвфемизм как магический щит представляет собой амбивалентное и могущественное явление. С одной стороны, он отражает подлинное стремление к более справедливому и этичному миру, где язык не является орудием угнетения. Это попытка словом исцелить раны, исправить исторические несправедливости, создать новую, более гуманную реальность через переименование ее частей. С другой стороны, он рискует выродиться в новую форму магического мышления, где вера во всемогущество слова подменяет собой трудные, конкретные действия по изменению социальных, экономических и политических структур. Возникает опасность, что борьба будет вестись преимущественно на символическом поле битвы за термины, в то время как реальные проблемы останутся нерешенными. Компания может гордиться своим «инклюзивным лексиконом», при этом имея разрыв в зарплатах по гендерному признаку. Общество может принять самые передовые эвфемизмы для обозначения бедности, не сокращая при этом уровня неравенства. Магия переименования создает иллюзию прогресса, которая может убаюкать совесть и отсрочить реальные изменения. В конечном счете, эвфемизм остается тем, чем он был всегда – защитным щитом. Но вопрос в том, защищает ли он от подлинных опасностей или от теней, и не отвлекает ли он внимание от необходимости сражаться с реальными драконами, которые, возможно, совершенно равнодушны к тому, какими именами мы их называем. Истинная сила слова заключается не в его способности скрывать или переименовывать реальность, а в его способности эту реальность ясно, честно и смело называть, чтобы, увидев ее лицо, можно было найти в себе мужество изменить не ярлыки, а саму ее суть. Пока же мы продолжаем верить, что, сменив слово, мы изгоняем зло, мы остаемся в плену самой древней и самой соблазнительной иллюзии – иллюзии того, что мир можно исправить заклинанием.

§28. Ритуал изгнания скверны

В архаических обществах, где граница между сакральным и профанным, чистым и нечистым была не абстрактным понятием, а вопросом физического выживания общины, существовали четкие процедуры на случай осквернения. Когда кто-то нарушал табу, соприкасался со смертью в неположенное время, совершал акт, угрожающий космическому порядку, его самого или привнесенную им скверну следовало удалить. Процедуры эти – изгнание прокаженного за черту селения, ритуальное омовение, сожжение зараженных предметов, а в крайних случаях – физическое уничтожение носителя скверны – были не произволом, а строгим, освященным традицией ритуалом. Его цель была двоякой – защитить тело коллектива от заразы и восстановить нарушенную духовную гармонию, вернув миру его изначальную чистоту. В современном, казалось бы, полностью рационализированном мире вера в материальную, почти физическую природу моральной и символической скверны никуда не делась. Она лишь мигрировала в новые сферы, обрела новые объекты и, что важнее всего, новые, невиданные по масштабу и эффективности инструменты для проведения ритуала. Феномен так называемой «культуры отмены» (cancel culture) в цифровую эпоху представляет собой не что иное, как точную, технологически усовершенствованную реплику древнего ритуала изгнания скверны. Это не просто критика или общественное порицание. Это полномасштабная, многоактная сакральная драма, разворачивающаяся на глазах у миллионов, цель которой – выявить, обличить, публично казнить репутацию носителя скверны (будь то расистское высказывание, сексистская шутка, акт культурной апроприации или иная форма «токсичного» поведения) и окончательно изгнать его из сакрального пространства общественного уважения, профессиональной деятельности и социального признания. Этот ритуал обладает собственной неумолимой логикой, своими жрецами, своими символическими действиями и своим конечным продуктом – очищением сообщества через жертвоприношение выбранного козла отпущения.