Молчание ножа

– Я попробую поладить с ними! – выпалила я. Всем сердцем я надеялась, что она возьмет свои слова назад и даст мне еще один шанс. – Прошу вас, дайте мне шанс. Я больше не буду высовываться.

– Дорогая, дело не в том, что ты высовываешься, а в том, кто ты, – Аманда обвела взглядом мой платок.

Осознание ударило, вырывая воздух из лёгких. Руки задрожали, губы судорожно сжались в тщетной попытке остановить слезы, вызванные этой немыслимой несправедливостью.

– Что… что я сделала не так?

– Сейчас во многих местах происходит насилие, и в первых рядах оказываются те, кто носит одежду, подобную твоей. Недавно по телевизору показывали, как мусульманка оставила в метро сумку, и это привело к трагедии… множество людей погибло.

Ледяная рука отчаяния сомкнулась на горле, не давая дышать. Собрав остатки воли в кулак, я снова спросила, выделив голосом "я":

– Что я сделала не так? Почему вы судите меня по другим людям? Что лично я сделала, чтобы заслужить такое отношение? Чем мы, девушки в хиджабах, заслужили эту всеобщую ненависть? – глубоко вздохнула я, пытаясь привести себя в порядок. – Просто потому, что мы отличаемся? Или потому, что весь мир привык смотреть телевизор и безоговорочно верить всему, что там показывают? Верить, что все мусульманки несут в себе насилие, убивают неверных, желают им смерти? Да вы понимаете, как это абсурдно?! До тошноты абсурдно!

Когда мой гневный монолог стих, Аманда посмотрела на меня с каким-то странным, жалостливым выражением лица.

– Я дам тебе шанс, если ты снимешь свой головной убор. Так будет безопаснее для всех.

Я остолбенела, уставившись на нее, словно она пошутила. Пыталась найти хоть какое-то разумное объяснение её словам, но в голове была лишь пустота.

– А вы побреетесь налысо, чтобы угодить другим? – серьезно спросила я.

– В каком смысле?

– Я не собираюсь жертвовать своим комфортом, своими принципами, своей верой для того, чтобы вам было комфортно и безопасно.

– В таком случае ты уволена, – отрезала она, протягивая мне лист бумаги. – Распишись здесь. Отрабатывать не нужно.

Я не отводила взгляда от ее лица, отчетливо понимая всю глубину пропасти, в которую лечу. Я стану безработной. В разгар зимы у нас не будет дохода, не будет средств, чтобы оплатить долги, электричество, воду, еду, одежду. Я просто окажусь на улице, без гроша в кармане, учитывая мою ситуацию с мужем…

Но, прекрасно осознавая все риски, я взяла ручку и твердой рукой подписала бумагу. Мне больше ничего не оставалось. Я выбираю верить в Бога так, как велит мне моё сердце, а не так, как этого хотят другие.

***

Я брела по заснеженной улице в сторону автобусной остановки, но тут же вспомнила, что автобус уже ушел, а следующий будет только через час. Стоять и мерзнуть на скамейке не было ни малейшего желания, поэтому я решила пройтись пешком до дома, где меня ждали мама и сестра.

Вдруг телефон завибрировал в кармане. Дрожащими от холода пальцами я достала его и посмотрела – сообщение от Давида. Он спрашивал о моей работе, как всё прошло. Я набрала голосовое сообщение, рассказав, что меня уволили, и подробно объяснила причину – у меня просто не было другого выбора. В ответ он прислал лишь одно слово:

Давид: Пока не найдешь работу, домой можешь не возвращаться.

Меня это не удивило, только разочаровало. Я давно привыкла к этому человеку, который называет себя моим мужем. Я никогда не воспринимала его всерьез, как человека, на которого можно положиться, с которым можно разделить и радость, и горе, перед которым можно выплакаться.

Как сейчас помню тот день в кафе, когда он попытался познакомиться, настояв на том, чтобы получить мой номер телефона. Разумеется, я отказала, попросив его не лезть в наш семейный ужин. Но у мамы были другие планы. Когда он явился к нам домой, просто потому, что был "очарован моей красотой", как сам выразился, мама дала согласие, прекрасно зная, что он не мусульманин. Она лишь оправдалась: "Он примет ислам, и тебе будет награда за то, что он осознает истину ради тебя". Я пыталась объяснить ей, что ислам нельзя принимать "ради кого-то", только с помощью кого-то, но не "ради". Это не про романтику, не про любовь. Это нарушение правил, нарушение порядка, которое неизбежно влечет за собой хаос. Тот хаос, который сейчас творится в моей жизни. Два года я мучаюсь и не могу выбраться из этого ада. Я бы с легкостью развелась с Давидом, потому что он не работает, не обеспечивает меня, не оказывает никакой поддержки. Вообще никакой. Я бы давно подала на развод, если бы не мама… мама снова всё разрушала. Сколько бы я ни плакала, сколько бы слёз ни пролила, жалуясь на свою несчастную жизнь, она твердила одно: "Не позорь меня. Терпи. В жизни не всегда бывает легко". Мама понимала, что операцию для сестры, чтобы она снова могла ходить, оплатил Давид, и только из-за этого выдала меня за него замуж. И к чему это привело? Раньше сестра могла говорить, смеяться, радоваться жизни, а теперь… теперь она даже не понимает, что происходит вокруг, застывшая, как кукла.

"Страдай ради счастья других" – был моим главным девизом по жизни.

Страдай ради счастья других…

Глава 5

Я вошла в родительский дом, словно из ледяной пустыни, подавленная и продрогшая до костей. Улица выстудила все чувства, кончик носа горел, глаза покалывало, а в пальцах, стоило мне переступить порог, заплясали сотни иголок.

– Азима, это ты? – встретила меня мама, обеспокоенно вглядываясь в лицо.

– Я, – буркнула я, пытаясь скрыть под маской безразличия свою разворошенную душу.

– Почему пешком? Автобус не дождалась? – допытывалась она.

– Опоздала.

– Что с настроением?

– Замёрзла, вот и всё, – отмахнулась я, торопясь увидеть сестру.

Она сидела перед телевизором, словно кукла с расстроенными пропорциями: левая часть тела неестественно завалена вбок, а взгляд – пустой, стеклянный – устремлён в никуда.

– Как поживаешь, красавица? – тихо спросила я, присаживаясь рядом.

Её взгляд долго блуждал, пытаясь поймать мой образ, и когда наконец сфокусировался, губы дрогнули в слабой, узнающей улыбке. Она узнала меня. Я не удержалась и взяла её руку в свою, прижавшись губами к прохладной коже. Рядом с ней отступали все мои беды, потому что, глядя на её состояние, невозможно было не ощутить острую благодарность за возможность ходить, за ясное сознание, за саму возможность обнять близкого человека. За ту полноту жизни, которую даровал Аллах. Грех растрачивать её впустую, бездушно и безучастно.

Я поднялась, украдкой смахнув слезу, предательски скатившуюся по щеке, и попыталась сосредоточиться на экране, где ведущий что-то бодро вещал о грядущем снегопаде.

Поджав губы, я поцеловала сестру в щёку, отчего она слегка вздрогнула, и вернулась на кухню, где мама хлопотала над ужином.

– Что-то случилось? На работе? – не сдавалась она, переходя ко второй атаке.

– Всё в порядке, мам, – устало пробормотала я, опускаясь на стул.

– Я же вижу, что нет! Зачем обманываешь? – возмутилась мама.

Я фыркнула, скорее истерически, чем насмешливо, словно вот-вот должна сорваться в пропасть.

– Меня уволили, а муж сказал, чтобы без новой работы я домой не возвращалась, – выпалила я, наблюдая, как лицо мамы вытягивается в страдальческой гримасе, будто кто-то умер. – Вот что случилось.

– Ты вернёшься домой.

– Я не вернусь. Я не вернусь к нему, потому что сыта по горло его выходками.

Мама резко поднялась, подлетела ко мне и, нагнувшись, принялась торопливо успокаивать, уговаривая не ссориться с мужем.

– Ты вернёшься домой, потому что Давид не это имел в виду!

– Именно это он и имел в виду, – отмахнулась я от её руки, окончательно теряя контроль. – Как бы тебе ни было трудно смотреть в глаза подругам из-за разведённой дочери, я больше так не могу!

– Он нам помог! Не будь такой эгоисткой! – сорвалась мама на крик.

– Чем он мне помог? Чем? Кроме того, что испортил мне жизнь?

– Не вини других в своих ошибках! Учись принимать ответственность на себя!

– Я больше так не могу, не могу, понимаешь? – рыдания вырвались из груди, мне захотелось рухнуть на пол посреди кухни и выплакать всю боль, надеясь, что это хоть немного облегчит ношу, терзающую меня всю жизнь. – Я больше не выдержу.

– Он оплатил операцию твоей сестре, принял твою религию ради тебя. Что ещё тебе нужно? – наседала мама, больше пытаясь успокоить, чем накричать. – Всё будет хорошо, если ты вернёшься к нему.

– Я не вернусь к нему! – Я яростно тёрла шею, царапала кожу, пытаясь вдохнуть воздух, который не проникал в лёгкие.

Горло саднило, слезы душили. Казалось, вот-вот потеряю сознание, но голос матери вызывал во мне ярость, заставляя приходить в себя, сжимать кулаки, вонзая ногти в ладони.

– Я не хотела, чтобы ты была несчастной, – покачала мама головой, пытаясь обнять меня.

Я отшатнулась от неё, словно от незнакомого, опасного человека. Она видит всю мою боль, но заставляет терпеть. Она видит, в каком я состоянии, но заставляет делать то, чего я не хочу. Она видит моё отчаяние, но продолжает закрывать на это глаза.

– Чего ты ожидала? Думала, раз выдашь меня за немусульманина, который якобы им стал, всё будет хорошо? Что сестра снова начнёт ходить? Что мой муж будет носить меня на руках? Что ты ожидала, когда пошла на грех? Когда выдала меня замуж без моего согласия? Когда ты пожертвовала мной?

Мама покачала головой, вытирая слезы, но не выглядела виноватой. Слишком много раз я ей это говорила. Слишком много раз кричала об этом.

– Поплачь, поистери, а потом вернись к нему. Это моё желание. Ты должна слушаться свою мать.

– Я не хочу туда возвращаться, – сказала я, делая глубокие вздохи и пытаясь успокоиться, но следующие слова матери заставили меня содрогнуться от разочарования:

– Но и здесь я не позволю тебе оставаться.

После этих слов я ушла. Вышла на холод и мороз. Грудь горела огнем, но я продолжала идти в неизвестность, полностью потерянная и погруженная в свои проблемы. Я не до конца осознала, когда села в автобус, когда начало вечереть – всё видела туманно из-за слёз на глазах. Я села в автобус, больше не обращая ни на кого внимания, потому что об опасности я даже не думала, когда ощущала моральную, не прекращающуюся пытку. Вспомнив мамины слова, я снова залилась слезами, кожей ощущая недобрые и насмешливые взгляды вокруг, потому что наступил вечер. Людей было много, не то что утром. Но меня это сейчас меньше всего беспокоило. Я вытирала слезы, надеясь, что они прекратятся, но они лились и лились, а я закрыла лицо руками и плакала.

Казалось, я падаю в бездну. Вот-вот разобьюсь о скалы отчаяния, ожидая удара, который оборвёт все нити. Мечтала исчезнуть, раствориться, чтобы моё отсутствие принесло хоть кому-то счастье.

Через какое-то время острая боль притупилась, и я, сгорая от стыда, открыла глаза. Но вместо десятков презирающих взглядов передо мной я увидела тёмную стену, огромную фигуру, заслонявшую меня от чужих глаз. Незнакомец стоял спиной, давая мне возможность выплакаться, и, вероятно, все это время защищая от посторонних взглядов.

Я поджала губы, сглатывая ком в горле. Он обернулся, и я узнала в нём того парня с татуировкой на шее, брата Селии, которого я считала сумасшедшим.

Он коротко взглянул на меня, затем протянул одноразовую чёрную медицинскую маску в пакете. Стараясь не прикасаться, передал её мне и вернулся на свое место, словно и не было этого доброго жеста.

Я надела маску, чувствуя, как опухло мое лицо. Затянула тугие завязки за платком, чтобы не испортить его. В этот момент парень украдкой посмотрел на меня, лицо его скрывала такая же маска, и я благодарно кивнула, ощущая острый укол вины за то, что несправедливо судила его. Он единственный, кто проявил сочувствие.

На следующей остановке он вышел и, не оборачиваясь, растворился в вечернем городе, оставив меня в смятении.

Что творится в этом мире? Те, кто казался угрозой, оказались спасителями, а те, кто должен был любить и оберегать, – палачами. Но бдительность терять нельзя, даже если это граничит с паранойей. Лучше быть внимательной и осторожной, чем поплатиться за беспечность.

***

Я не направлялась домой. Мне не хотелось устраивать новый скандал со своим мужем, иначе он попросту не впустил бы меня.

Я шла к единственному человеку, кому могла открыть душу, зная, что найду понимание и поддержку. К старушке Саре, с которой нас связывали невидимые нити.

Ключи лежали там, где я их оставила. Я вошла во двор, затворив за собой скрипучие ворота, и направилась к флигелю, где жила Сара. С другой стороны сада виднелись очертания кухни и увитой виноградом беседки.

Мои руки заледенели, и я пыталась согреть их дыханием, выдыхая облачка пара. Робкий стук. Прошла целая минута. Я постучала еще раз, надеясь, что она просто не слышит. И вот, когда я уже собиралась повторить попытку, дверь распахнулась. На пороге стояла Сара. Удивление читалось на ее морщинистом лице, на дряблой, иссушенной временем коже. Лицо осунулось, но глаза светились такой неподдельной добротой и искренностью, что все ее недостатки, которые она так не любила, меркли в этом сиянии.

– Что случилось, родная? Ты плакала? – засыпала она меня вопросами.

– Мне плохо, – прошептала я, прежде чем Сара, без лишних слов, заключила меня в свои объятия.

Она молча гладила меня по спине, мягко и нежно, с материнской любовью, от которой слезы хлынули с новой силой. Я мысленно обозвала себя слабачкой.

– Все будет хорошо, милая, – прошептала она успокаивающим тоном. – Ты совсем окоченела. Зайдем в дом, я тебе сварю чай. Вчерашний чай.

Шмыгнув носом и отстранившись, я шутливо отозвалась:

– Ты и вчера говорила, что чай вчерашний.

– Животик немного поболит, и пройдет, – пошутила она, уступая мне дорогу в дом.

Тогда я наконец успокоилась, осознав, что в моей жизни есть хоть один человек, к которому я могу прийти.

***

Я распахнула глаза и рывком села на кровати. Очередной кошмар, в котором я снова погибла. Незнакомец оказался проворнее, я – слабее и медлительнее, и я легко позволила ему одолеть меня. Устало проведя рукой по лицу, я огляделась и поняла, что пришло время утреннего намаза. Именно в молитве моя душа обретала покой. Я молилась, и все проблемы отступали на второй план, давая мне возможность вздохнуть полной грудью на весь день.

Я только начала читать утренние азкары, прося у Господа защиты и помощи, как позади послышался шорох. Резко обернувшись, я увидела Сару, стоявшую в дверном проеме. Ее дом был крошечным, поэтому даже оттуда она казалась близко. Естественно, я вздрогнула.

– Не спится?

– Нет, сначала хотелось спать, но я встала, чтобы помолиться, – прошептала я, потому что любой громкий звук казался оглушительным в этой тишине. Комната была погружена в полумрак. Плотные шторы не пропускали ни лучика света. Милые картинки с фруктами, простые карнизы, маленькие тумбочки – все тонуло в темноте. Удобный диван, на котором я спала, оставался позади меня.

– Удивляюсь твоей дисциплине, – засмеялась Сара и подошла к дивану.

– Я просыпаюсь так с двенадцати лет, – ответила я. – Зимой легче, потому что утренний намаз наступает, когда уже пора собираться на работу.

– Да, дни становятся короче, – с грустью произнесла она и мягко положила мне руку на плечо. – Тебя что-то тревожит, правда? Ты ничего не рассказала вчера, только про работу. Но я же вижу, дело не только в этом.

– Я просто устала… – тоскливо прошептала я.

– От чего?

– От всего.

Я чувствовала себя слабачкой, которая не в силах выдержать ничтожные проблемы, хотя мама всегда учила меня, что в жизни не бывает легко.

– Меня уволили с работы, а потом Давид написал, чтобы я не возвращалась домой без новой работы. А мама… она буквально попросила меня пойти умолять его впустить меня в дом, за который, к слову, плачу я.

– Этот придурок совсем потерял границы! Что он себе позволяет? Я ему сейчас такое скажу, – проговорила Сара, хватая дрожащими от гнева руками свой телефон.

– И что ты сделаешь? – невольно улыбнулась я, наблюдая за ее праведным негодованием.

– Собираюсь позвонить и высказать пару «ласковых», – решительно кивнула она, а затем, прищурившись, принялась копаться в телефоне. Не слишком хорошо ладя с современными гаджетами, как и все бабушки, она тут же попросила меня о помощи. – Найди мне здесь твоего мужа.

– Как он записан?

– Мудак, – выпалила она.

Я покачала головой, сдерживая улыбку, и ввела первую букву. В списке контактов высветилось: «Мудак поехавший». Как красноречиво. Я, не раздумывая, удалила этот номер и протянула ей телефон.

– Ты не нашла?

– Он случайно удалился, – подмигнула я и встала.

– Ты специально удалила его номер, да? Чтобы я не смогла ему ничего сказать? – цокнула она, но, потыкав пальцем в экран еще минуту, сдалась и бросила телефон на диван.

– Самое главное. Ты выпила лекарства? – спросила я, прищурившись и поднимаясь с пола.

– Ты мне больше не надзирательница, – обиженно пробурчала она.

– У тебя давление поднимется, если перестанешь их принимать.

– О, я знаю, милая. Это мой гениальный план. Упаду в обморок через пару дней, и тебе придется снова меня лечить. А этот мерзавец останется один, и ты будешь жить у меня.

– План интересный, но слишком рискованный, – с улыбкой покачала я головой. – Сейчас принесу лекарства.

– Я выпью, если мы прогуляемся и купим чай со сладостями, – скрестила она руки на груди.

Капризничает как ребенок.

Я кивнула, осознавая, что это лучшее начало дня, о котором я могла только мечтать после вчерашней истерики.

Спустя час мы вышли на улицу и тут же ощутили пронизывающий холод. Дыхание превращалось в пар, а Сара с детским восторгом разглядывала замерзшую траву, причудливые узоры на стеклах и трубах, созданные морозным художником. Пальцы окоченели, пока мы добрались до магазинчика ее знакомой. Пока они оживленно болтали, обмениваясь новостями, я выбрала зеленый чай с бергамотом и кенийский чай для завтрака.

Мы вернулись домой совершенно замерзшие, но довольные предвкушением чаепития. За окном небо уже пылало багряными красками, создавая иллюзию наступившего вечера.

За кружкой горячего чая, вдыхая аромат свежих тостов с маслом, мы болтали обо всем и ни о чем. Сара с жаром рассказывала, как мои бывшие пациенты в больнице взбунтовались из-за моего увольнения. Инициатором протеста, конечно же, была она сама, эта неугомонная старушка, вознамерившаяся добиться справедливости, даже если весь мир считает её беспомощной.

Поблагодарив её за тёплый ночлег, вкусный завтрак и за то, что хоть немного развеяла мою тоску, я отправилась в путь, с надеждой, что Давид всё же позволит мне войти в дом. Утро только рождалось над городом, окутывая его сонной дымкой. Школьники с рюкзаками спешили на уроки, а взрослые с телефонами у уха энергично переходили дорогу, обсуждая важные дела. Я остановилась на автобусной остановке, взглянула на часы и вздохнула: до автобуса оставалось целых двенадцать долгих минут.

Тяжело вздохнув, я достала телефон и снова принялась шлифовать своё резюме, пытаясь найти новую работу. Но вскоре это занятие наскучило мне.

Подняв глаза, я неожиданно заметила того самого парня с татуировкой на шее. Казалось, я выучила её наизусть. Он тоже был увлечён своим телефоном, стоя немного поодаль, прислонившись к опоре навеса. Я часто заморгала и отвела взгляд, когда он обернулся в мою сторону, словно почувствовав моё внимание.

Внезапно решившись извиниться за вчерашний инцидент, я встала, сделала шаг вперёд, остановившись на безопасном расстоянии, достаточном, чтобы привлечь его внимание. Нервно переминаясь с ноги на ногу и поправляя платок, который, возможно, вызывал у парня страх или отвращение, я произнесла:

– Простите за вчерашнее. Я действительно подумала, что вашей сестре угрожает опасность, и действовала, как мне казалось, из лучших побуждений. Приношу свои искренние извинения.

Он молчал, словно ошеломлённый моей неожиданной откровенностью, затем откашлялся и произнёс:

– Значит, вы плакали в автобусе вчера из-за этого?

Я растерялась, не зная, как реагировать, чтобы ненароком не сказать лишнего и не спровоцировать агрессию. Хотя, казалось, этот парень не представлял никакой угрозы. Напротив, он казался каким-то отстранённым, даже безучастным, хотя его взгляд был пронзительным и изучающим. А его спокойный и тихий голос нёс в себе странное успокоение.

– Я плакала не из-за этого. А вы помогли мне, потому что чувствовали вину? – зачем-то выпалила я, тут же пожалев об этом. Стоило просто отойти и сесть рядом с женщиной с ребёнком, который смотрел на меня с опаской, словно я была диким зверем.

– Я помог вам, потому что не мог позволить, чтобы моя хоть и не родная, но сестра по вере плакала.

– Сестра…? – не поняла я.

– Я исповедую ислам, как и вы. Мой учитель говорил, что мы все – одна большая семья, которая должна помогать друг другу в трудные времена.

Его слова застали меня врасплох, потому что я и представить не могла, что он может быть мусульманином, ведь внешне он ничем не отличался от обычного европейца.

Я кивнула, хотя на моём лице, наверное, до сих пор отражалось удивление вперемешку с чувством вины. Отступив назад, я села на своё место, пытаясь игнорировать подозрительный взгляд той женщины, и снова сосредоточиться на поиске работы.

***

Прошла неделя. Целая неделя после той моей истерики в автобусе. Вернувшись домой, я, к своему удивлению, обнаружила, что Давид позволил мне войти, хоть это и звучит унизительно. Вероятно, мама с ним поговорила. Благодарить её я не собиралась, считая, что она совершает ошибку, пытаясь спасти мой брак с человеком, которому нужны только деньги, а не моё счастье.

Работу я всё ещё не нашла, а конец месяца неумолимо приближался. Но Давид был спокоен, уверенный в том, что я быстро решу этот вопрос. Наверное, мама пообещала и это – ведь позвонила мне через три дня после моего увольнения и сообщила, что нашла для меня работу в кафе у дяди Салима.

Теперь я вынуждена каждый день ходить туда, смирившись с тем, что моей мечте о работе медсестрой и помощи людям не суждено сбыться. Теперь мне каждый день приходится заходить в наш район, где каждый смотрит на меня с непониманием и презрением, потому что считают, что я предала их, выйдя замуж за "неверного", который на словах вдруг стал "правоверным". Как же это странно… Свои не любят, потому что я стала слишком чужой для них, а чужие презирают, потому что я не такая, как они. Кто же я тогда?

– …томатный сок, – раздался голос мужчины за столиком.

Сидящая рядом женщина в платке приветливо улыбалась ему, вероятно, его жена. Я взяла заказ и направилась на кухню, чтобы передать его повару.

На новой работе всё складывалось неплохо, в основном потому, что большинство посетителей были мусульманами. Практически все. Поэтому работать было относительно легко. Не было похотливых взглядов, косых ухмылок, хотя иногда не обходилось и без этого…

Перерывы были только на намаз и обед. И лишь под вечер, переодевшись в свою обычную одежду, захватив с собой рабочую форму для стирки, я выходила на свежий воздух. Холод быстро приводил меня в чувство, и от усталости не оставалось и следа.

Добравшись до автобуса, я прислонилась лбом к холодному стеклу и наблюдала, как серый и тоскливый Лондон растворяется в вечерней суете. А в голове лишь навязчивое напоминание: "Надо успеть на намаз".

До дома я добралась без каких-либо происшествий и сразу же принялась убирать беспорядок, который устроил Давид. К концу дня ноги отваливались, спина была скована, взгляд невольно зацепился за мужа, который беззаботно сидел и ел чипсы, увлечённо смотря футбол, будто ничего другого для него не существовало.

Я покачала головой, сдерживая ярость от той несправедливости, которую я проживала день за днём. Заперлась в ванной и приняла горячий душ, чтобы хоть немного привести себя в порядок, не выглядеть ходячим мертвецом. В зеркале я увидела чужого человека. Чужую себя. Усталые глаза, опущенные брови, искусанные почти до крови губы, сутулые плечи и бледное, как у покойника, лицо, не выражающее никаких эмоций.

В тот же миг я вспомнила о Селии, которая когда-то назвала меня вампиром из-за моего бледного лица и ледяных пальцев. Я не видела её с того дня. Наверное, она поняла, какая я тревожная и сложная, и решила больше не появляться в автобусе, на котором я езжу. А вот её брат появляется там каждый день, и игнорировать его присутствие становится всё сложнее, потому что я тут же вспоминаю, как несправедливо обвинила его, а затем бессовестно приняла его помощь. К тому же он мусульманин с татуировкой на шее.

В себя я пришла в автобусе, не имея ни малейшего понятия, куда направляюсь и почему ничего не помню.