Молчание ножа

Аниса Клаар

Молчание ножа

Примечание

Если мы с вами ещё не знакомы, давайте познакомимся.

Ассаламу алейкум! Меня зовут Аниса Клаар, я пишу художественные книги о жизни мусульманок и темах, связанных с исламом.

Это художественное произведение – вымысел автора. Персонажи, диалоги и сюжет придуманы и не претендуют на документальность; любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны. Я стремлюсь бережно и с уважением показывать веру, культуру и повседневную жизнь мусульманок, однако религиозные элементы в книге – художественная интерпретация и не являются фетвой или официальным религиозным руководством. Если вам нужны точные религиозные разъяснения, пожалуйста, обращайтесь к компетентным учёным и официальным источникам. Благодарю вас за внимание и за то, что читаете с открытым сердцем.

Предупреждение

Эта книга имеет возрастное ограничение 18+ не из-за наличия постельных сцен, а потому что в ней описываются сцены насилия, пусть и не столь откровенные. Я всё же решила, что до 18 лет лучше её не читать.

Глава 1

Тень кралась за мной, ощутимо лизала спину ледяным прикосновением. Сердце бешено колотилось, рвалось из груди, но я, сохраняя подобие спокойствия, продолжала идти. Руки невольно сжимались в кулаки, готовые к отпору, а губы беззвучно шептали молитвы, моля Всевышнего о защите. Незаметно для себя я ускорила шаг, словно инстинктивно почуяв близость дома. С каждой секундой росло ощущение, что вот-вот чья-то грубая рука зажмет рот, лишая голоса, поволочет в темный переулок, чтобы оборвать мою жизнь. Губы дрожали, ноги наливались ватой, превращаясь в непослушные ходули. Я почти бежала, но казалось, что не сдвинулась с места ни на дюйм. От этого бессилия поднималась волна ужаса, отчаянное желание действовать. Я отталкивала страх, но он рос с каждой секундой.

Чтобы победить его, я резко обернулась и замерла, вслушиваясь в тишину темного проулка. Ничего. Лишь внутреннее напряжение подсказывало, что опасность притаилась в тени и готова обрушиться в любую секунду.

Я снова прислушалась. Губы шептали защитные молитвы, горло саднило от беззвучного шепота, пальцы била дрожь. И вдруг, когда я уже собиралась отвернуться, из мрака вынырнула массивная фигура и ринулась на меня. В руке незнакомца блеснул нож, огромный, зловеще поблескивающий в свете уличных фонарей. Конец. Вот как я умру: в темном переулке, в полном одиночестве, от руки маньяка. Но ноги сами собой отступили, тело увернулось, словно повинуясь не моей воле, а заранее написанному сценарию. Это странное ощущение одновременно пугало и успокаивало. Но сейчас все мое внимание было приковано к незнакомцу в маске. Он снова замахнулся, целясь ножом в живот. Я снова увернулась. Лезвие пронеслось в сантиметре от моего бока. Шанс! Удар по запястью, чтобы выбить оружие. Я собрала волю в кулак и изо всех сил ударила по его руке. Словно в замедленной съемке я видела, как моя рука встречается с его. Он лишь зашипел от боли и отшатнулся назад. Нож все еще был в его руке.

Я с трудом сглотнула и приняла боевую стойку, готовая к новой атаке, и она последовала незамедлительно, но в этот раз я не успела увернуться. Нож вошел в живот с гадким, рвущим звуком. Глаза расширились от ужаса. Адская боль пронзила все тело. Горящие глаза незнакомца наблюдали за моей агонией… И вдруг…

Звон будильника пронзил тишину, заставляя кровь с новой силой закипеть в венах. Я часто заморгала. Холодный пот покрывал все тело. Сон. Опять этот сон. Кошмар, повторяющийся изо дня в день. Один и тот же маньяк с ножом в руке. Год этот кошмар преследует меня. Но сегодня я пыталась выжить, пыталась дать отпор. И проиграла. Может, это испытание от Аллаха?

Я устало потерла глаза, прогоняя остатки кошмара, и бросила взгляд на мужа, безмятежно спящего на другой стороне кровати. Поджав губы, я перевела взгляд на окно. За ним еще царила тьма. Часы на запястье пропищали о скором начале намаза. Я встала с намерением совершить тахаджуд-намаз – необязательную, но очень важную молитву, особенно когда есть о чем попросить Всевышнего. Хотя Аллах слышит наши просьбы, даже если они произнесены шепотом сердца.

Ступая по ледяному полу, я надела ванные тапочки и, включив свет, вошла в ванную комнату. Подняла взгляд на зеркало и увидела бледное, осунувшееся лицо с воспаленными глазами. Тяжело вздохнула. В голове снова вспыхнули картины кошмара, сердце бешено заколотилось, словно убийца с ножом вот-вот выскочит из-за угла. Нужно успокоиться. Вдох. Выдох. Вот так.

Склонившись, я умылась ледяной водой из-под крана, промыла рот и нос, протерла лицо от воды. Затем принялась омывать руки, потом ноги до щиколоток. Закончив омовение, необходимое для совершения намаза, я вытерла лицо и руки полотенцем.

Едва переступив порог, я ощутила, как ледяные мурашки пронзили кожу, словно прикосновение зимнего ветра. Не теряя ни мгновения, натянула носки и опустилась на молитвенный коврик. Вознесла руки к небу, и тихий шепот "Аллаху Акбар" сорвался с губ. Начала читать суру Аль-Фатиха, затем суру Аль-Ихлас, и вновь с заветными словами "Аллаху Акбар" склонилась в поясном поклоне. "Сами'а Аллаху лиман хамида" – выпрямилась. И снова "Аллаху Акбар" – я опустилась на колени, совершая земной поклон, суджуд. Веки сомкнулись, и умиротворение разлилось по груди, словно теплый мед. Тишина комнаты стала колыбелью для моих мыслей, для самых сокровенных желаний, которые я вверяла Аллаху, Единственному, Кто властен их исполнить. Молилась об избавлении от всего гнетущего, от ночных кошмаров, от бремени долгов. Молилась о жизни, а не о бесцветном проживании дней в одиночестве, в изнурительном труде. Слёзы ручьями текли по щекам, но я не прерывала суджуд, отчаянно моля об одном, самом заветном: о ребенке, дарованном мне Аллахом.

Снова и снова повторяла я свои желания, и под конец произнесла салям, повернув голову сначала вправо, затем влево. Вытерла слезы, ощущая, как скопившееся за годы отчаяние сдавливает грудь. Два года супружества, а материнское счастье все еще обходит меня стороной, несмотря на мои двадцать два года. Не раз врачи выносили вердикт: бесплодна, и это не исправить. Вначале надежда угасла, словно догоревшая свеча. Но однажды, возвращаясь домой после изнурительного рабочего дня, я услышала обрывок фразы из телефона незнакомца напротив: "Для человека, верующего в Бога, нет ничего невозможного". И тогда во мне вспыхнула вера, настоящая, непоколебимая.

Порой я находила утешение в своём горе. Возможно, без этого я бы не обращалась к Аллаху каждую ночь, не изливала бы душу в слезах, а продолжала бы беспечно существовать. Аллах открыл мне глаза, пусть и такой дорогой ценой – ценой невозможности стать матерью.

После азана, возвестившего начало утренней молитвы, я совершила один из пяти обязательных намазов и поднялась, чтобы приготовить завтрак для нас с мужем. Конечно, прежде я попыталась разбудить его, но он лишь отвернулся, ворча, чтобы его оставили в покое, ведь он поздно лёг. Закатив глаза, я направилась на кухню, раздираемая гневными чувствами. Приготовила быстрый завтрак себе и такой же мужу, чтобы он поел, когда проснётся, и, собравшись на работу, вышла из дома, лязгнув ключами.

Как обычно, направилась на автобусную остановку. Вокруг почти никого не было. Раннее утро обжигало холодом нос, а пар вырывался изо рта при каждом выдохе. С характерным звуком передо мной остановился автобус. Двери распахнулись, и одинокие, как и я, люди потянулись внутрь, чтобы задремать хотя бы на мгновение, отвлечься от жестокости мира, что забросила их сюда. Большинство – старики и такие же женщины, как и я.

Я заняла место у окна, прислонилась к стеклу и принялась изучать обстановку. Это стало инстинктом, ведь я живу в районе Лондона, где мусульмане, как я, подвергаются нападкам.

Взгляд зацепился за парня в наушниках, уткнувшегося в телефон. Время от времени он бросал подозрительные взгляды в окно за моей спиной. Наши глаза на мгновение встретились, и, боясь привлечь его внимание, я отвернулась. Однажды такое уже случалось: просто из-за взгляда незнакомец начал возмущаться и чуть ли не кричать на меня. Поэтому я и выбрала раннюю утреннюю смену, чтобы избежать подобных отморозков. А этот парень явно выделялся из толпы женщин и пожилых людей. Странно.

Наконец, автобус заскрежетал тормозами, и я пулей выскочила наружу, устремившись в сторону Центральной государственной больницы – опаздывать, как вчера, сегодня было никак нельзя. Подгоняя себя, я почти бегом добралась до работы, торопливо переоделась в бесцветную медицинскую форму, схватила блокнот и начала утренний обход, разнося лекарства и справляясь о самочувствии пациентов. К каждому нужен был особый подход, ведь это были не просто больные – это были онкологические пациенты.

Телефон скользил в руке, фиксируя на экране данные с настенного монитора и планшета с электронной историей болезни пациента. На дисплее чётко проступала строка: «Карминекс – инфузия», рядом – назначение специалиста и графа «доза/скорость». Холодный свет дисплея неестественно высвечивал плечи; в тусклом отражении виделась фигура коллеги, прожигающей взглядом шкаф с медикаментами, и ещё одна, с какой-то странной, натянутой улыбкой.

Не сказать, чтобы здесь ко мне относились лучше, чем попутчики в автобусе. Мои коллеги смотрели на меня с презрением, а порой и со страхом. Кто-то посмеивался за спиной, кто-то демонстративно обходил стороной, и за два года работы здесь я так и не нашла ни одной подруги, ни одной родственной души.

Сама работа… она определённо нравилась. К тому же я быстро находила общий язык с пациентами. Но всё чаще я ловила себя на вопросе: почему я всё ещё здесь? Я чувствовала себя чужой, ощущала, как все вокруг только ждут, когда я, такая белая ворона, подам заявление и перестану раздражать своих коллег своим присутствием.

С тяжелым вздохом, пытаясь отогнать навязчивые мысли, я направилась проверять капельницы. Телефон спрятался в кармане. Утренняя смена влачила свое существование в привычном, усталом ритме: приглушенные шаги в коридоре, монотонное пищание мониторов, въедливый запах вездесущего хлоргексидина и лекарственных растворов.

Я подошла к капельнице, мельком проверила пакет – вроде бы все как обычно: безликий белый флакон, стандартная защелка, помповый держатель на месте.

Я ввела препарат в помпу. Все произошло в считанные секунды – машинально набрала нужные цифры, помпа едва слышно загудела, капли бодро заструились в прозрачной камере, дисплей замигал привычными цифрами. Пациент лежал с закрытыми глазами, казалось, погрузился в безмятежную дрему.

И вдруг его тело пронзил судорожный спазм. Резкий, неконтролируемый рывок вырвал его из полусна, руки побелели, стиснутые в кулаки, лицо исказила гримаса нестерпимой боли. Монитор взвыл, его тонкий, истеричный крик пронзил тишину палаты. Капельница дернулась, трубка болезненно стукнулась о стойку, и в спертом воздухе словно застыла тишина – только этот лязг металла и нарастающая паника.

– Кнопку быстрого вызова! – пронзительно закричала одна из медсестер.

Та самая, что недавно сверлила меня недобрым взглядом у шкафа с лекарствами. Она быстро схватила фиксатор и нажала на красную кнопку. Мгновение спустя коридор взорвался топотом бегущих ног: в палату ворвались врач, анестезиолог, еще пара медсестер. Команды сыпались короткими, отрывистыми:

– Осмотр!

– Обеспечьте проходимость дыхательных путей!

Кто-то мгновенно отключил помпу, кто-то срезал трубку – все происходило в хаотичном шуме и лихорадочной спешке.

Я стояла, словно парализованная, посреди комнаты, отчаянно пытаясь унять бешеное сердцебиение и дрожь в руках. Что… что я сделала не так?

Глава 2

Я лихорадочно сверила в телефоне дозировку и название препарата. Все точно. Ввела два миллиграмма, как значилось в карте.

Тело пациента билось в судорогах, лицо сначала приобрело свинцовый оттенок, потом стало мертвенно бледным. В голове – хаос команд и обрывки собственных мыслей. Отчаянно пытаясь помочь, я поняла, что лишь мешаю, и отступила. Кто-то подал мешок Амбу, кто-то пристально следил за зрачками, кто-то требовал препараты из реанимационного набора.

Время, казалось, застыло. Наконец, команде удалось стабилизировать состояние: дыхание восстановили аппаратом ИВЛ, сердечный ритм пришел в норму, давление подняли медикаментозно. Пациента увезли в реанимацию. В палате остался густой запах отчаяния и монотонный пульс больничного монитора. Руки дрожали; как я, всегда уверенная в своих действиях, могла допустить такое?

– За мной, – голос Вероники, медсестры, которая, казалось, ненавидела меня больше всех, вывел меня из мыслей.

Старшая вызвала к себе. В кабинете собрались старшая медсестра отделения, лечащий врач и представитель службы безопасности. Я села на предложенный стул, с трудом сглотнув. Вопросы прозвучали коротко и резко:

– Почему вы превысили дозу? – сначала официально, затем в голосе появились обвинительные нотки: – Вы понимаете, что это могло убить пациента?

– Я следовала инструкции, – прошептала я, чувствуя, как дрожит голос.

На мониторе компьютера отчетливо виднелись записи электронных назначений: «Карминекс – стандартная доза: 1 миллиграмм». Меньше введенной мной, и, по мнению присутствующих, именно это вызвало такую реакцию. Но… там показывало 2 миллиграмма. Неужели я ошиблась? Не может быть…

Я замерла. В руке – телефон. Фото, сделанное несколько минут назад, со всеми метаданными: дата, время, номер койки и строка «Коррекция – повышение», внесенная по приказу врача на обходе. Я знала, что этот снимок неоспорим, но видела, как взгляды скользнули от экрана компьютера к экрану моего телефона с сомнением.

Тихо и ровно открыв галерею, я предъявила им снимок, где отчетливо виднелась повышенная дозировка препарата. Тишина в кабинете стала почти осязаемой. На экране телефона – отметка времени и четкий текст назначения. Старшая сестра переводила взгляд с изображения на телефоне на монитор компьютера. Уверенность в ее глазах заметно пошатнулась.

– Кто внес изменения в инструкцию? – спросила старшая, скрестив руки на груди.

Я лишь пожала плечами, бросив взгляд на внезапно затихшую Веронику.

Вскоре вызвали ИТ-службу: необходимо сверить логи, выяснить, кто и когда менял электронную запись. Старшая объявила о начале официального расследования, но пока, если подлинность фотографии подтвердится, меня не отстранят от работы. Коллеги избегали смотреть в глаза; кто-то тихо произнес имя медсестры, долго стоявшей у шкафчика с медикаментами.

Короткий укол облегчения. Пациент жив – и это главное.

Я осознавала, что кто-то пытался меня подставить: подмена наклейки, исправление записи в системе. Тяжесть внутри не отпускала.

Выйдя из кабинета, я почувствовала, как дрожат ноги. Коридор словно изменился: каждый шаг отдавался болезненным эхом. Впереди – просмотр видеозаписей, анализ логов системы и разговоры с коллегами. У меня есть фотография, время и правда, но теперь её должна подтвердить комиссия. И это знание согревает, но не избавляет от ледяного холода в груди, оставленного этим утром.

***

Меня отправили домой раньше времени. Шагая по тротуару в бушующий холод, я лишь думала о случившемся. Обо всем, что могло произойти, а ледяной порыв ветра отвлек меня от темных мыслей, и я зашагала быстрее.

Домой, к сестре и маме, в наш старый дом, где я жила до замужества. Ключи всегда при мне. Щелчок замка, и меня мгновенно обволакивает теплый, уютный запах свежеиспеченного хлеба.

– Азима? – в голосе мамы сквозит тревога.

– Да, это я, – тихо отзываюсь я.

Сняв обувь прямо в прихожей, оставаясь в одних лишь темных, тоскливых носках, иду на кухню. Улыбаюсь, увидев сестру на ее неизменном месте – в инвалидном кресле. Она тоже улыбается в ответ, подает мне руку, и глаза ее прикованы ко мне, но она не может связать и двух слов, лишь бессмысленно качает головой. Ей нужна только мягкая пища, а целыми днями она просто смотрит в телевизор, потому что больше ничего не может. Она не могла ходить. Когда ей было всего девять, в той страшной аварии.

Затем сестре сделали операцию, потому что она отчаянно мечтала вновь ходить, но она прошла ужасно, и поэтому до конца жизни она осталась заперта внутри своего тела. Как бы ужасно и грустно это ни звучало, но она до конца жизни останется такой…

Я прошла сперва к ней, склонилась над ней и мягко поцеловала в лоб, пытаясь развеселить и просто дать понять, что я всегда рядом. Маме я просто киваю, зная, что наши отношения далеки от идеала, объятия – лишь редкие вспышки тепла. И все это – после смерти отца. После той самой аварии:

Я сидела на заднем сиденье, папа вел машину, а сестра все сильнее прижималась ко мне. С каждым глотком этого проклятого алкоголя, который отец пил прямо за рулем, скорость машины росла, вызывая во мне животный ужас и маниакальное желание остановить эту пытку. Я боялась за нее, ощущая непомерную ответственность за ее безопасность, за ее жизнь. Появилось отчаянное желание спасти ее, взять все в свои руки, потому что мне казалось, что я – единственный взрослый и здравомыслящий человек в этом безумном автомобиле.

– Папа, останови машину!

Я кричу, захлебываясь в страхе, но меня никто не слышит. Мой жалкий крик тонет в лязге металла, в оглушительном реве мотора и внезапной, ослепительной вспышке, после которой – лишь непроглядная тьма, пронзенная болью.

***

Мама трясла меня за плечи, пытаясь вырвать из кошмарных глубин памяти. Я вытерла слёзы, но они текли, не переставая, как будто открылся бездонный источник горя.

– Что-то случилось на работе? – спросила мама с тревогой в голосе.

Я молча покачала головой.

– Просто аллергия, наверное…

Она поджала губы, в её взгляде читалось сомнение, невысказанные вопросы, но я не позволила ей вторгаться в мой мир боли. Поднявшись, я поспешила в комнату к Фари (Фархунде – её настоящее имя, но для меня она всегда была и будет Фари).

Я присела рядом с ней, взяла её маленькую ладошку в свои, словно прося прощения за отца, и нежно поцеловала. Её губы тронула лёгкая улыбка, и в глазах, как у ребёнка, вспыхнули искорки. Это всё, что мне было нужно. Её радость – моя радость, её печаль – моя печаль. Видя её улыбку, я не могла удержаться от ответной. Она – самое драгоценное, что у меня осталось в этом мире.

***

С наступлением вечера, в последний раз поцеловав сестру, не прощаясь с мамой, я вышла на улицу. Холод пронизывал до костей, нос мгновенно заледенел, губы потрескались от сухости. Я плотнее закуталась в пальто и, наконец, добралась до автобусной остановки. Вечерний намаз я совершила дома, а теперь мечтала лишь о забытьи во сне, о том, чтобы выключить сознание и перестать думать о сегодняшнем унижении на работе. Наверное, все считают меня виновной, ведь в правду никто не поверит.

– Мама! – прозвучал детский голос, заставив меня обернуться, с ожиданием в груди.

Но это драгоценное слово было обращено не ко мне. Я застыла, наблюдая, как малыш тянет маму за рукав куртки, повторяя: «Мама, мама, мама», отчаянно пытаясь завладеть её вниманием. Наконец она обернулась к нему, одарила улыбкой, и он, счастливый, улыбнулся в ответ, но больше не тянулся к ней. Я бы всё отдала за этот миг, за это простое, святое слово – «мама».

Подошёл автобус. Из него вышел парень, который всегда вызывал у меня какое-то странное, необъяснимое чувство настороженности своей загадочностью, постоянными наушниками в ушах, хотя, казалось, он внимательно изучал окружающий мир. Я заметила его татуировку возле уха – какие-то непонятные линии, больше похожие на неразборчивые каракули. Но больше всего притягивал его взгляд – заинтересованный, проницательный, словно сканирующий душу. Невозможно описать одним словом его глаза и странный блеск в них. И нет, я не засматриваюсь на других мужчин – я лишь оцениваю угрозу вокруг, и он единственный человек, который вызывает во мне такие настороженные чувства. Буквально неделю назад я увидела в новостях, как мусульманку с младенцем на руках зарезали средь бела дня, и об этом никто не говорил. Никакой реакции, никакой шумихи. Это настоящее лицемерие, ведь сделай такое мусульманин, нас бы всех начали угнетать и называть террористами. Вернее сказать, стали бы чаще называть, потому что и так многие считают нас таковыми.

Я облегчённо вздохнула, когда этот парень вышел из автобуса, и в салоне остались только женщины и пожилые люди. Как всегда.

Добравшись до дома, я скинула тяжёлое пальто, потерла замёрзшие пальцы, пытаясь хоть как-то согреться, и предупредила мужа, что я вернулась.

Вошла в квартиру, и как обычно на кухне царил хаос. Носки, разбросанная одежда… Вероятно, он собирался куда-то, но просто все скинул на пол. Я замерла, поражённая его беспечностью, а он увлечённо смотрел футбол, не замечая моего возмущения.

– Что это такое? – спросила я, пытаясь унять гнев.

Он наконец оторвался от экрана, окинул взглядом окружающий бардак, словно впервые его увидев, и пожал плечами.

– А что не так? – беспечно бросил он, возвращаясь к футбольному матчу.

– Почему в квартире такой бардак? Я специально приготовила тебе завтрак, чтобы ты ничего не запачкал, потому что после тяжелого рабочего дня мне совсем не хочется заниматься уборкой.

Муж фыркнул, закинул ноги на пуфик и, даже не удостоив меня взглядом, пробурчал:

– Видишь ли, она не хочет… Но всем в мире приходится делать то, чего они не хотят.

– Так почему бы тебе просто не убрать за собой? – я упёрла руки в бока, готовая к бою.

– Позже. Я специально в магазин за чипсами сбегал, чтобы второй тайм не пропустить, – махнул он рукой, отгоняя мои слова, как назойливую муху.

– Я сказала, встань и приберись здесь, – мой голос звенел сталью, не оставляя места для возражений.

– Я сделаю это позже, – упрямо повторил он.

– Клянусь, я выброшу этот телевизор в окно, если ты сейчас же не встанешь! – я сорвалась с места, делая шаг в сторону голубого экрана.

– Да что ты заладила? Ты ненормальная? – в его голосе прорезалось возмущение, и он шагнул ко мне, словно опасаясь, что я действительно исполню свою угрозу. Но вместо того чтобы схватить тряпку, он нагло заявил: – Это ты, как женщина, должна заниматься бытом, а не заставлять меня это делать.

Вена на лбу запульсировала, словно вот-вот взорвётся под кожей. Руки сами собой сжались в кулаки, а гнев застелил глаза багровой пеленой.

– Завтра я не пойду на работу и буду убирать дом. А ты пойдёшь работать? Как настоящий, традиционный мужчина?

– А ты будто исполняешь роль традиционной женщины? – огрызнулся он.

– Что ты этим хочешь сказать? Если бы ты обеспечивал семью, а не просиживал штаны перед телевизором, тогда, возможно, я бы и почувствовала себя настоящей женой.

– Два чёртовых года прошло, а ты так и не родила мне ни одного ребёнка! О каком женском предназначении ты говоришь? Ты даже не можешь сделать то, что делает любая элементарная женщина!

Я замолчала, словно получив болезненный удар под дых. Он нашёл моё слабое место, ту кровоточащую рану, по которой он постоянно бил, не давая ей зажить. Каждую ссору он припоминал мне эту боль, используя её как неоспоримый аргумент. Каждый день я умирала глубоко внутри себя от ощущения собственной неполноценности. Иногда мне казалось, что он прав. Если я не могу исполнить своё главное женское предназначение, то почему он должен выполнять свои обязанности? Но разве я обязана его обеспечивать? Клянусь, иногда мне кажется, что я воспитываю капризного подростка, на которого взвалили непосильную ношу.

Ведь в самом начале, когда он впервые переступил порог нашего дома, он был другим. Он был успешным, богатым, работал в престижной компании, зарабатывал целое состояние. Именно это богатство и стало главной причиной, по которой моя мама так настаивала на нашем браке. Вернее, она требовала, чтобы я вышла за него замуж, невзирая на мои протесты. Как бы я ни пыталась объяснить ей, что брак, заключённый без согласия женщины, недействителен, ссылаясь на достоверный хадис, она оставалась глуха к моим доводам.

Ссора с Давидом не продлилась долго. Я понурила голову, разбитая и совершенно обессиленная, не желая продолжать этот бессмысленный спор. Собрав остатки сил, я принялась за работу. Разложила носки по ящикам комода, повесила его куртку в шкаф, оттёрла присохшее пятно кетчупа с дивана, закрыла распахнутые дверцы кухонных шкафчиков.

Через час я закончила с уборкой, освежила комнату и села совершать ночной намаз. Мольба моя была неизменной: я просила Аллаха даровать мне ребёнка. Как бы отчаявшейся и уставшей я ни была, с моих губ каждый вечер срывалась эта мольба, а затем я шептала: «Ля иляhа илля анта субханака инни кунту мина-з-залимин» – дуа пророка Юнуса, которое он произнёс, находясь во чреве кита. В отчаянии я молила Аллаха принять и услышать мои мольбы.