Литературный секс

Мне бы не хотелось обрывать свою песню на этой траурной ноте. Убеждён, что даже неизлечимые болезни – лечатся (вот такой парадокс, противоречащий здравому смыслу!), так что «не падайте духом, поручик Голицын». Если вы сильный и целеустремленный человек, занятый делом, со своими твёрдыми убеждениями и нравственной позицией, упорный, настойчивый, и если лично у вас появилось осознание своей болезни (графомании или алкоголизма), а выпивка и оголтелое «марание бумаги» не является для вас единственным смыслом жизни, то у вас очень высокие шансы научиться пить «как все» и писать «лучше многих» или, по крайней мере, лучше любого графомана и «незрелого» прозаика.

P. S. Представьте такую ситуацию. Сидят в зале серьёзные люди, на трибуну выходит профессор, и ничего не объясняя, начинает читать стихи. Несколько десятков голов стали тут же крутиться и недоумённо переглядываться. Сосед справа спрашивает: «Неопубликованный Есенин?»

Отвечаю ему, что это стихи, несомненно, есенинские, вот только я их раньше никогда не слышал. Когда профессор после пяти или шести продекларированных им стихотворений насладился реакцией зала, объявил, что это стихи пациента психиатрической клиники. Мысленно я поймал себя на том, что я и сам не против был бы так сойти с ума, но тут же понял, что уже сошёл с ума, если думаю, что в России могут быть два Есенина. С тех пор я точно знаю, что и среди графоманов встречаются гениальные поэты, пусть и сумасшедшие.

2025

Пушкин

о Есенине и

Маяковском

В России талантов много, есть среди них и великие, а гении только Пушкин, Лермонтов и Достоевский.

В. М. Лифинский.

«Пути Господни неисповедимы» — изумился, крестясь, Дзержинский, встретив Ленина и Сталина в Раю.

Люцифер. Пол. собр. соч. в 666 тт. Т. 13, стр. 113

Оговорюсь сразу, не спешите возмущаться и отметать всё влёт. Уверяю вас, что здесь, как и в священных текстах, написана истинная правда, которую каждый Фома, если такой апостол неверия найдётся среди вас, может легко проверить на свой сороковой день (или на тридцать седьмой после отпевания).

В позапрошлом году мой школьный товарищ, а ныне митрополит Онежский и Санкт-Ленинградский Онуфрий, попросил меня, признанного в оккультных кругах и среди питерских богемных «поэто-писателей» знатока потустороннего мира и загробной жизни, выступить перед послушниками Северо-Архангельской духовной семинарии с лекцией о величайших грешниках в среде знаменитых русских поэтов, а также рассказать будущим святым отцам о реакции на эти смертные грехи других, не менее известных коллег по литературному цеху.

Честно говоря, мне, православному атеисту, странно было слышать эту просьбу, но не скрою, она показалась мне оригинальной, интересной и увлекательной, поэтому я сразу согласился. Так как более тяжкого греха, чем само- убийство (а точнее, убийство человека), – нет, то я решил на примере убийства Есенина Есениным и Маяковского Маяковским, объяснить, почему Пушкин отказался с ними встречаться, сколько бы они не просили его об этом, бросая записки через ограду Рая. Надо отметить, что Господь, памятуя о заслугах Есенина и Маяковского перед Россией, которую Всевышний особо оберегает, простил им все грехи, кроме последнего, поэтому не отправил их в Ад, но и в Рай не пустил, так что бродит по Вселенной эта троица (Господь не стал разлучать Есенина и Бениславскую), только изредка перебрасываясь приветствиями с мимо про- летающими парами – Цветаевой с Фадеевым и Друниной со Шпаликовым. Всех литераторов-самоубийц, любящих Россию и всё русское, Всевышний никогда не отправляет в Ад. По этой причине обогативших русскую литературу и любящих русский самогон Фадеева и русскую водку Шпаликова, Творец определил в небесные бомжи, не поселив их ни в Ад, ни в Рай, как и Юлию Друнину, которая во время войны защищала Родину на фронте, и Марину Цветаеву, которая даже в Париже («прекрасном для русских и проклятом для парижан» – прим. автора), испытывала острую ностальгию по духовному божественному свету России («Россия моя, Россия, зачем так ярко горишь?»). Все, кому довелось в Раю встретиться и поговорить с Пушкиным, в один голос утверждали, что гениального поэта больше всего возмущала версия убийства Есенина большевиками.

Зачем им убивать его? – вопрошал Пушкин, – если Есенин сам себя провозгласил большевиком и кричал об этом на всю Россию: «Небо – как колокол, / Месяц – язык, / Мать моя – родина, / Я – большевик». Не моргнув глазом – взволнованно говорил Александр Сергеевич, – большевики всю царскую семью расстреляли, включая детей! Целыми пароходами высылали за границу писателей, философов, музыкантов… С чего бы это им нянчиться с Есениным и зачем им инсценировать его самоубийство, если большевики, что не трудно предположить, могли бы запросто распять Христа, вздумай Он воскреснуть и прийти в Россию, чтобы осудить революцию?! – бушевал Пушкин.

Также его раздражали нелепые домыслы о каком-то загадочном друге в прощальных строках Есенина («До свиданья, друг мой, до свиданья»). Какой Ганин, какой Эрлих? – негодовал Пушкин, – у Есенина был один единственный друг – это все мы и каждый из нас в отдельности. Как надо не знать Есенина, не понимать его творчество, чтобы нести такую несусветную галиматью про какого-то друга с фамилией. Пушкин так был расстроен этим, что потерял свою любимую кружку, поэтому и предложил Гагарину: «Выпьем с горя; где же кружка? / Сердцу будет веселей».

А. С. Пушкин и Юрий Гагарин познакомились, а затем и подружились, на творческом вечере поэта. Александра Сергеевича очень позабавили неумелые строки Гагарина про космос: «Лечу над Русью вековой / И вижу ангелов, летящих подо мной. / Куда летите? – спрашиваю их. / – Россию защищать от бед лихих». Американский журна- лист Джон Рид, очевидец тех событий, в журнале «Райская поэзия» в своей сенсационной статье «Десять стихов, которые потрясли Эдем», так описал тот творческий вечер Пушкина: «Куда ни гляну – влево, вправо, / Со всех сторон гремело «браво»! / «Ура!» кричали только Ленин, Сталин, / Да первый космонавт Гагарин».

В то же время, А. С. Пушкин крайне негативно относился к молве, которую в загробном мире распространяли злые языки (увы, есть в Раю и такие), что Есенин якобы «заблудился в трёх соснах»: Айседоре Дункан, Августе Миклашевской и Галине Бениславской.

Те же злые языки утверждали, что Дункан – американская Мата Хари, приехавшая в Россию, чтобы исполнить танец под гимн Интернационала, тем самым обаять Ленина и попытаться с его помощью отсрочить образование СССР, из чего можно сделать вывод, что Дункан являлась секретным агентом США.

В пользу этого говорит и тот факт, что Дункан была первой американкой, которая применила в России антироссийские санкции и ввела их против Есенина, постоянно поворачиваясь к нему ночью спиной, совершенно не понимая «загадочную русскую душу», загадка которой состоит в том, что русским по хрену, как иметь США и американок, – спереди или сзади!

Слава Богу, что Есенину хватило ума, злословили те же злые языки, не удочерять Дункан, как это сделал в наше время Галкин, допившись до того, что удочерил старшую его на 27 лет певичку Аллу!

Кстати, Пушкина очень рассмешили слова Владимира Высоцкого, которые Есенин процитировал Айседоре, когда она уговаривала его остаться жить во Франции: «Мы с тобой нужны в Париже, – как в русской бане лыжи!»

В потустороннем мире мало кто понимал причину коварства Августы Миклашевской, которая, как утверждала молва, просила Сергея Есенина на неё только смотреть, не трогая руками. Вот что на это ответил ей поэт: «Мне боль- но на тебя смотреть, / Какая боль, какая жалость!» Есенин, чтобы не обидеть свою музу, умело и тактично уходит от её странной просьбы и вежливо намекает ей, что им пора динь-динь, пока он жив: «Может, завтра больничная койка / Успокоит меня навсегда».

А вот строки Есенина о скрытом холодном коварстве Августины: «Ты целуешь, а губы как жесть». Тут Пушкин проронил свою самую загадочную фразу: «Ни дать, ни взять»! (Вот и гадай, кому «ни дать»? и у кого «ни взять»?) Что же касается Бениславской, то тут А. С. Пушкин, скорее был на стороне Достоевского, женившегося на стенографистке Анне Сниткиной, с которой гениальный писатель обрёл семейное счастье, а не на стороне Есенина, считавшего, что поэтам надо жениться на музах, театральных актриса, балеринах и танцовщицах, но никак не на секретаршах и стенографистках.

А. С. Пушкина, безусловно, очень удивило и озадачило самоубийство В. Маяковского, целью которого, как полагали некоторые горячие головы, было желание, в том числе, досадить своему «визави» С. Есенину. Пушкин крайне недоволен был тем, как поэты называли друг друга. Есенин считал Маяковского «певцом банок Моссельпрома», а тот Есенина – «балалаечником» (тут А. С. Пушкин задумался: «Почему на Руси барабаны не могут отличить скрипку от балалайки?»). Это надо же до такого додуматься – также негодовал Гений, – чтобы застрелить себя с целью унизить покойного Есенина и показать этим, что в России вешаются только деревенские поэты, нарушая тем самым незыблемое правило на Руси, предписывающее великим русским поэтам умирать от пули.

Какая же несусветная глупость – сердился Пушкин, —уходить в мир иной из-за каких-то капризов Лили Брик, которая ни в какую не хотела лежать рядом с Маяковским на краю постели, а всегда ложилась только между Осей и Володей, требуя при этом ещё позвать Сашу-банкира?! Юра – возмущённо спрашивал Пушкин своего лучшего друга Гагарина, – вот ты можешь представить меня и мою Наталью с Жоржем де Геккерном в одной постели?! – Это же стопроцентное б…, а не любовь!

Сидевший рядом с Пушкиным поручик Ржевский от таких слов заёрзал на стуле, поэтому Гагарин его тут же спросил: «Поручик, а вы кого-нибудь любили, как Маяковский, “возвышенной“ любовью?» – Да-с, признаюсь, приходилось и на люстре любить, – не задумываясь, скромно ответил Ржевский.

Вернёмся к Владимиру Маяковскому. По мнению любителей злословить, мещанско-купеческая предсмертная записка Маяковского показала его некую отрешённость от творчества, так и не сумевшего ни превзойти Есенина, ни отстать от него ни в поэзии, ни в критике, ни в любви к женщинам, хотя Сталин (главный «литературный» критик СССР), называл Маяковского лучшим поэтом страны. Об этом писала и Марина Цветаева: «Маяковский …первый в мире поэт масс… Гулливер среди лилипутов».

Александр Сергеевич Пушкин считал, что Маяковский превосходил Есенина только как острослов, но ни как поэт. Пушкина очень рассмешил ответ Маяковского студентке, спросившей, как он при росте почти два метра целуется с девушками? «Беру её за талию и приподнимаю, а потом ей есть на что у меня встать».

Маяковскому и Есенину – тут А. С. Пушкин опять задумался, – вряд ли дотянуться до Лермонтова. Александр Сергеевич пришел к такому выводу, изучив творчество поэтов, включая посвящённые ему стихи. Лермонтову было 23 года, когда он сочинил «Смерть поэта», а Есенин написал стихи «Пушкину» в 29 лет, но дело не в возрасте поэтов. По понятным причинам, Пушкин не стал публично оценивать эти стихи, но когда он читал есенинского «Пушкина», то на его лице блуждала лёгкая усмешка, а при чтении стихов Лермонтова лицо Пушкина становилось необычайно серьёзным и едва слышны были слова: «Чехов прав, нет языка лучше, чем у Лермонтова».

Пушкин считал Есенина и Маяковского, как ни горько это сознавать и принять, заблудшими поэтами. Есенин – говорил Пушкин – заблудился в самом себе и в двух Россиях – старой и новой, поэтому и шагал по жизни, как и положено Есенину-«большевику», по-ленински – «Шаг вперёд, два шага назад», а Маяковский потерялся в революции, глашатаем и зазывалой которой он был, и которую считал своей главной (старшей) музой. Также поэт заблудился в «Осе с Лилей», которых считал своей младшей музой. Разумеется, от пытливого взгляда Пушкина не ускользнули строки В. Маяковского, в которых поэт-безбожник и богохульник признаётся, что мечтает попасть на Небо, но только не в Божий Рай, а в рай, придуманный им самим и созданный для поэтов.

Вот что в 1920 году пишет Маяковский о своём тайном желании: «Нам грязным что может казаться привольнее – / сплошною ванною туча, и вы в ней. / В холодных прозрачнейших пахнущих молнией / купаетесь в душах душистейших ливней. / А может быть, это в жизни будет, / на что же иначе, когда не на это, / поэтов каких-то придумали люди. / Или я в насмешку назван поэтом?»

Хотелось бы отметить, что Пушкин был полностью согласен с Тютчевым в оценке Маяковского и Есенина, более того, считал, что Фёдор Иванович дал каждому из них точную характеристику: «Поэт всесилен, как стихия – / Не властен лишь в себе самом».

Также Александр Сергеевич обратил внимание на раскаяние Есенина (такого признания никогда бы не сделал Маяковский): «Стыдно мне, что я в бога не верил. / Горько мне, что не верю теперь». «Господи, – восклицал Пушкин, читая эти строки – я то же самое говорил во время южной ссылки, когда брал уроки «афеизма» (атеизма) у одного философа-англичанина в Одессе».

Вот только в отличие от Есенина, я «в русской рубашке под иконами умирал» (как об этом и мечтал С. А. Есенин), и «на смертном одре» исповедовался перед священником Конюшенной церкви на Мойке, отцом Петром, да так благочестиво, что плакал». Впоследствии отец Пётр говорил друзьям А. Пушкина: «Я хотел бы так сам раскрыть душу Богу. Я не кривлю душой – я видел много слезных признаний. Эта душа пред Богом чиста и искренна».

Революция и «неверие в благодать» затмили Есенину и Маяковскому божий свет, а без веры в Бога трудно быть поэтом, поскольку у них наивные детские души, хотя и философский ум, поэтому поэты, как и дети, говорят правду и жаждут во всём справедливости, но при этом не все верят в Бога. Они, как те же малые дети, придумали себе сказку про рай на земле после революции, которая должна была принести людям мир и счастье.

Но действительность оказалась другой. Как глубокие мыслители, они не могли этого не понимать. Постоянный конфликт между сердцем и разумом разрывал их на части, подталкивая поэтов к последней черте. Нельзя одной ногой стоять в прошлом (или старом), а другой в будущем (или новом).

Первым за два месяца до своей официальной кончины умер Блок, признавшийся в этом 26 мая 1921 года: «Сейчас у меня ни души, ни тела нет». Также задолго до того, как «…кровью попрощаться, без крикливой обиды, тихо при- закрыть дверь рукою…» (Л. Д. Троцкий), сгорели Есенин и Маяковский. «Не судите, да не судимы будете» – это про Блока, а не про Есенина и Маяковского. Почему? А потому, что в 27 книгах Нового Завета упоминается всего один случай самоубийства! Верили бы заблудшие поэты в Бога, – Пушкин в этом был убеждён, – и вспоминали бы чаще имя библейского висельника, то никогда бы не наложили на себя руки, чтобы не встать с ним в один ряд самоубийц.

Подведём итоги. Являются ли С. Есенин и В. Маяковский великими поэтами? Несомненно! Можно ли их назвать гениальными? Нет! Как и Льва Николаевича Толстого, отлучённого от церкви. Гении – это посредники между Небом и землёй, несущие людям своё божественное творчество, дарованное Богом, а в жизни – это обычные люди со всеми достоинствами, недостатками и грехами, за исключением самых страшных и противных Всевышнему. Господь вложил в Есенина и Маяковского частичку самого себя, а они отплатили Ему дьявольским грехом – не только убили себя, но и растоптали данный им Небесами божий дар. Поэтому души Есенина и Маяковского блуждают и мечутся между Раем и Адом, поскольку ни в одной галактике их не принимают, а то что мы их любим и несём на их могилы цветы, души поэтов мало успокаивает, так как люди не боги, по доброте и простоте своей душевной прощают то, что Небеса никогда и никому не простят.

2024

Бес

в

ребро

(этюд

№

1)

Почему любовь не вечна И так счастье быстротечно? Бесконечны лишь века,

Да страданья и тоска. В. М. Лифинский

Он никак не мог оторвать взгляд от её неуверенной походки, а затем ещё долго стоял у распахнутого окна, продолжая с каким-то непостижимым упорством отрешённо смотреть на угол соседнего дома, за которым скрылась её фигура. Гнетущая тишина лишь усиливала боль и не давала собраться с мыслями. «Зачем открыл окно, ведь ты не собирался что-то кричать ей вслед? Почему так растерялся и сник? А где же твоя хваленая сила воли? Возьми, наконец, себя в руки!»

Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, он подошёл к письменному столу. Ничто так не лечит приступ тоски, и это он хорошо знал по личному опыту, как творчество и водка. Сел, взял чистый лист бумаги и размашистым почерком стал быстро записывать сочиненные днем ранее строки:

Я тебя не неволю,

Горько видеть слезу,

Сердце рвётся от боли,

Предвещая грозу.

Ты не плачь, боль пройдёт,

Грозу ветер уймет,

Лето снова придёт,

Только память мой образ сотрёт.

Разлуки и тайные встречи —

Это всё не для нас.

Разлюбил? Промолчу, не отвечу,

Что люблю и сейчас.

Ты прости, боль пройдёт,

Грозу ветер уймёт,

Лето снова придёт,

Только память твой образ сотрёт.

Бросив листок на стол, он рывком встал, прошёл в зал, открыл недопитую бутылку и весь оставшийся коньяк вылил в большой фужер. Выпил, чертыхнулся, обложив себя «не первыми» словами, и злобно подвел итог: «Морду надо бить тем, кто пьет коньяк такими дозами, да ещё и залпом!»

Вернувшись в кабинет, повторно прочёл стихи, скомкал листок и швырнул на стол. Но этого ему показалось мало, он поднял бумажный ком, расправил его, порвал на мелкие кусочки и положил в пепельницу. Затем бесцельно стал обходить пустые комнаты.

В спальне подошел к большому венецианскому зеркалу и стал внимательно рассматривать лицо с уже заметными морщинами, провёл рукой по залысинам на лбу и волосам, тронутым сединой, усмехнулся и, глядя прямо себе в глаза, постучал по голове: «Она же младше твоей дочери!» В зале остановился и стал рассматривать всё вокруг, как будто что-то хотел найти, пока его блуждающий взгляд не замер на стопке нот.

Сев за рояль, быстро пробежал пальцами по клавишам, проиграл гаммы, а затем попытался неторопливо и спокойно исполнить один из любимых романсов, пока не понял, что поёт почему-то шепотом и совершенно не то, что играет двумя руками. При этом левая рука всё время отставала от правой, извлекая какие-то странные фальшивые звуки.

Порывисто поднялся, нервно закурил, достал романс, который четверть века не только исполнял, но и знал наизусть без запинки (слова, мелодию, аккорды, гаммы…) и прочитал вверху: музыка Б. Прозоровского, слова Е. Белогорской «Вам 19 лет». А затем ниже нотного стана стал по слогам читать «разорванные» слова:

«В мо-ю скуч-ну-ю жизнь / Вы впле-лись так ту-ман- но, / Не-о-жи-дан-но ра-дост-на Ва-ша тай-на-я власть – / У-ра-га-ном ве-сен-ним, но со-всем не-же-лан-ным / На- ле-те-ла, как вихрь, э-та тай-на-я страсть». Сел, подвинул пепельницу, закрыл глаза и продолжил по памяти вслух:

Вам девятнадцать лет,

У Вас своя дорога,

Вы можете смеяться и шутить.

А мне возврата нет, я пережил так много,

И больно, больно так в последний раз любить.

Дни в томительной пляске,

И часы – как минуты,

А минуты – тончайшая серебристая пыль…

Позабудутся ласки, Вы солжете кому-то,

Что любовь наша призрак и далекая быль.

Рвите лучше жестоко,

Не хочу сожалений,

Не дарите из милости мне весну Ваших лет.

Уходите скорее, оставайтесь виденьем,

И мучительно просто скажите мне «нет».

Всё, успокойся, не сходи с ума! Прав был Ремарк, когда говорил, что кальвадос – лучший анестетик («напиток грёз»), облегчающий душевную боль, а время – лучший лекарь. Но, дуэт – «водка и время» – изгоняет бесов и лечит ещё лучше, чем одно только время. Не мешало бы сегодня на практике проверить эту выдуманную тобой «народную мудрость».

Крупные капли дождя ударили по оконному стеклу. «Мистика какая-то. Даже небо плачет! Или это её слезы?» Он машинально провел ладонью по заплаканному стеклу, вытирая слезинки, и бережно закрыл окно… в прошлое.

P. S. 2012 год. Три десятилетия – срок немалый. Но почему-то именно эта история, рассказанная Владимиром Высоцким более тридцати лет назад на съёмках фильма «Место встречи изменить нельзя», не даёт покоя последние дни. Как там было? Инвалид войны (без рук и ног) цепляется зубами за занавеску, раскачивается, с трудом переваливается через подоконник и, разжав зубы, расстаётся с жизнью… Вот и мне пора. Опираясь на трость, «Фокс» вышел из квартиры, поднялся на два этажа выше (чтобы наверняка), на лестничной площадке распахнул окно…

Вся Москва содрогнулась, узнав о его смерти. И лишь только в Третьяковке невеста на картине «Неравный брак» загадочно усмехнулась: «Бес в ребро, седина – в окно».

Тихо дремлет сад заброшенный,

Низко стелется туман,

Шепчет ветер – гость непрошенный:

«Нет любви – один обман».

Лечить

добротой

(этюд

№

2)

Любовь не пробуйте умножить, И не пытайтесь разделить. Отнять её никто не сможет, Сердца лишь надо вам сложить.

В. М. Лифинский,

«Арифметика любви»

Пронзительная тоска и опустошенность не давали сосредоточиться на чём-то главном. Куда идти? Как жить дальше? С чего начать?

Вопросы возникали подсознательно, помимо её воли, мелькали и исчезали внезапно, не успев зацепиться за память. За что? Почему? Ведь я его так любила! Любила? Почему в прошедшем времени? Почему я плачу? Почему не удержал?

Приступ невыносимой боли заставил остановиться. Не было сил идти дальше. Я сойду с ума! Как тяжело быть одной! Зачем всё это? Зачем эта гордость? Разве она избавляет от боли или, наоборот, приносит такие страданья? Что со мной? Почему не уступила? Куда делись силы, ведь ещё сорок минут назад я была такой непреклонной, когда говорила с ним? Понял ли он кого теряет? Кто его будет так любить? Почему, почему не остановил? Я больше не выдержу, совсем нет сил!

– Девушка! У вас слезы на щеках, возьмите букет, только не плачьте. Всё будет хорошо. Извините, меня ждут, я опаздываю. Мы две недели как познакомились. Она тоже плакала. Я её добротой лечу.

Она не успела его разглядеть и осмыслить всё сказанное им. Где-то далеко, как эхо, пронеслись непонятные фразы. Она силилась что-то вспомнить, что он сказал на бегу, что-то важное, но мысли путались и обрывались.

Посмотрев с удивлением на букет, она вдруг поняла, что эти цветы ей подарил совсем незнакомый мужчина. Зачем он меня остановил? Кому он нёс букет? Он говорил про какую-то девушку… Для чего? Имела ли она право принять цветы? Успела ли сказать спасибо? И тут она отчетливо вспомнила его улыбку. Ей показалось странным всё это. Помнит улыбку, но не может вспомнить лицо. Почему с такой лёгкостью поверила в его доброту? Что он про доброту говорил? Почему я думаю о незнакомце? Чем он ей запомнился? Ведь он что-то сказал, что меня отвлекло от мрачных мыслей… Что? Какие слова?

И вдруг, как из небытия, как вспышка где-то глубоко в памяти, пронеслись слова: «Я её добротой лечу». Да, вспомнила. Так и сказал – лечит добротой. Всё, хватит слез!

Посмотрев внимательно на букет и в ту сторону, куда ушёл парень, она машинально открыла сумочку и достала зеркальце. Издалека со стороны её фигура смотрелась странно, если не сказать нелепо. В приподнятой левой руке были цветы и зеркальце, от которого искрился солнечный зайчик, а правая рука проделывала на уровне лица какие-то витиеватые движения. Но в этой фигуре уже не было нервного напряжения, наоборот чувствовалось что-то обыденное, спокойное.

Жизнь на Земле закончится в тот день, когда женщины перестанут смотреть в зеркальце, а мужчины перестанут быть добрыми.

Есть

ли

евреи

в

Израиле?

«…чтобы каждый отпустил на волю раба своего и рабу свою, Еврея и Евреянку, чтобы никто из них не держал в рабстве Иудея, брата своего».