Здравствуй, Карлыган

Один из парней ласково задабривает будочника:

– Ты, папаша, сиди. Конура у тебя добрая, полосатенькая. Сиди в ней спокойненько. А мы тут своим делом без тебя управимся. Пришел откуда-то хозяин, Аксен и нас с Айшой загнал в калитку, к себе на двор. Наши уж большей частью спят на телегах. Кабир Мазун сидит на телеге, опустив ноги за грядку. Покачиваясь, мурлычет песню:

– Карма дуга башлары, баштан ярла башлады,

Сау булл, жаным, сау булл диган

Барлып елы башлады.

Замолк и, кажется, сидя задремал. Но вдруг подскачил, ударил кулаком по наклеске:

– Дрыхните? Зачем это, спрашиваю я вас? Почему это ни с того ни с сего я должен хлеб необмолоченный оставить на току? Что молчите?

Кабир, видимо, перебрал лишку из того чайника казенного чая. Дядя Заки, Хан, поднялись со своих мест, уговаривают Кабира ложиться спать, а тот пуще куражится:

– А что мне германец? Он мне не должен и я ему не должен. Земли мало у германца? Пусть у Аносова берет. У Аносова земли тыща десятин.

Кабира связали, в рот ему пихнули пучок травы и уложили на телегу.

Тихо стало. Рассвело. Одни выводят лошадей на водопой, другие в ясли кладут снопы овса. Сквозь щель в крыше под навесом протянулся узкий лучь восходящего солнца. В заднем углу под навесом в санях спят двое. Рядом стоят Суляй и дедушка Ибрагим.

– Нынешней весной поженились – говорит Суляй и вот забрали его. Думала в ухо ему царсой водки капнуть, либо глаз чуть потереть красным камнем. Не дался.

– И молодец. Зачем загодя себя калечить? Ну что ж война? Не в первый раз. Я вот на японской был. Что там толковать – всякое было. Вернулся жив-невредим.

Из-под тулупа вылезла Латюк, оправила платье, прошипела:

– А сам двух бельмастых привез – и ушла.

Дедушке возразить нечем, верно: из троих двое бельмастых. Халим еще в детстве кончиком кнута случайно задел по глазу, оттого правый глаз бельмом оделся. У Муфизала тоже правый глаз белым платком завязан. Из-под тулупа выглядывает обритая наголо круглая голова Ахмеда младшего, Злобина. Он еще спит. В тот день обрили дядю Заки, братьев Хана и Кашафа Сунчали и соседей Али Нужа, Вальшиных Закарию и Батира. Дяди Халим и Муфизал и Хоснюк Седой вернулись домой с белыми билетами.

––

… – Правым глазом туманно, но все же видел. А левый все время был нормальный, без очков читал – говорит Муфизал – и вот в прошлом году, кажется, ни с того, ни с сего катаракта. Так теперь называется бельмо. Хуже всего, что не могу читать. Нафиса иногда читает мне вслух. Я слушаю. Египет, значит, придерживается политики открытых дверей, как у нас было в Карлыгане? Помнишь? А ты тогда, карапуз, старшим мужиком был в хозяйстве.

––

…В Карлыган тогда приехал становой и отец межевого. К съезжему дому вызвали муллу и нескольких стариков. Становой в ящиках межевого нашел какое-то письмо.

– Почерк знакомый? – спрашивает.

– Как же мне не знать подчерк сына, Вани?

– Тем хуже – покачал головой становой.

Старики твердят, знать ничего не знают. Отцу дает мула Али Коран, чтобы поклялся на нем. Отец отказался. Увезли его в город и долго от него не было ни слуху, ни духу. Первым с фронта вернулся Муртаз Сали на деревянной ноге с крестом на шинели. Женился на Халиде, младшей сестре Гани Пута. Потом приехал Вальшин Закарья. Целый, невредимый, статный, в новой форме, как офицер. Похоже в чине каком-то. Может быть даже фельдфебель. Первым делом у себя на дворе в большом котле сварил Закарья кисель. Созвал детей со всего Карлыгана, угостил киселем. Недолго был, опять уехал. Оказывается, он служит деньщиком у какого-то чина. Это уж Муртаз Сали потом рассказал. Закарья, мол, и повар и прачка, и портной, и чистильщик сапог, живет как у Христа за пазухой.

Осенью шестнадцатого к нам с Кавказа приехала молодая, чернявая женщина по имени Хайрия с двумя детьми. Сын ее Камил мне родвестник, а дочь Фахрия младше. Говорят на непонятном нам языке, мол, по-чеченски. Кое-как объясняемся по-русски. Она, оказывается, жена младшего брата отца Зарифа Сунчали. Где теперь Зариф Хайрия не знает. С начала войны где-то пропал. Хайрия привезла весточку от нашего отца, что он на Кавказе, живет у незнакомого нам родственника Борсеева, лесника, в лесничестве и работает, жив и здоров. Хайрия оставила у нас детей, сама уехала на Кавказ.

Позже возвратился с фронта Юнус Немкай. Однажды утром Али Лобастый обнаружил, что у него из незапертого амбара исчез мешок муки. Явные на снегу следы австрийских ботинок от амбара привели ко двору Юнуса Немкай. Мало того, на кантах австрийских ботинок с толстыми подошвами заметили приставшую муку. Юнуса привели к съезжему дому, где собралась толпа. Точно не помню весной ли это было или зимой. Помню, что Юнус в ботинках и шинели, потупившись стоял у завалинки и на него с сосулек под карнизом капала вода.

– Дело ясное – говорит староста Хусай Мазун – не с заработков Юнус приехал. Дома в сусеках пусто, жена с детьми.

– Не зуди – поднял голову Юнус – Идемте. Покажу.

Толпой пришли на гумна вслед за Юнусом. Раскидали снег у скирды соломы и там, как боров, лежит мешок с мукой.

– С кем был? – крикнул кто-то. Не мог однорукий пронести версту шесть пудов.

Свистнула оглобля, Юнус упал на карачки.

– Что вы делаете? Стой! – крикнул староста.

Поздно крикнул. Уже жердями добили Юнуса.

Вот оно: ак каннга басып карым,сени сагынган саим.

Скучал там, на фронте Юпус за Карлыганом, вот всё-таки повидался.

Да, у нас в Карлыгане замков не было, двери держали открытыми. Ну, иногда, когда семья отлучалась на неделю или больше, двери с наружи подпирали жердями. У одних нечего брать, к другим, где и есть кое-что, не больно захочешь лезть.

––

–Алифиин бер асты, бер осты, бер ото росы – проборматал Муфизал, закрыв глаза, задремал что ли? Во сне? Но тут же догадался. Вспомнил.