Легче яда

Георгий Комаров

Легче яда

Зарисовка

Старая студенческая работа

Порок; пузырь, полный желчи. Остроконечные пики на твердой поверхности округлого. Красный. Цвет мяса, утоляющего голод. Разбухающий волдырь глянцево кричит. Запах идет от него: удушающая вонь тьмы. Ее не видно, но она растет. Как пузырь, полный черной желчи. Клюв тень бросает на холст, покрытый комками зеленой, болезненно зеленой краски. Краска разливается, меры нет, выхода нет, пульсирующие вздутия дают потоки сладкой смолы. В ней вязнешь. Порок; дрожь в теле, корни слабнут, перо падает, брызгая черной кровью из отверстия очина. Чернила сохнут, опадая слезами отчаянья. Вдали, со стороны липкой тьмы, видится огонь. Полыхающий дом, который мог устоять, будь судьба чуть добрей. Горит. Горит все, что было важно, что могло стать важным. Перо, зажженное коварной тенью, пламенем лижет соломинку, от нее бревно, от бревна стену. Конечности размякли, воля подточилась, разболталась. Порок; зуд. Красная короста пляшет шутом, копытами крови рождает пульсацию. Свет, от которого болят глаза, от которого вянут лилии, алый свет, подкрепляющий нити, бурлящие соком. Белый холст, глаз тускнеет, и разобрать невозможно. Свет заслоняет зрение и множит тьму, если он цвета крови… цвета жажды плоти. Борьба; стригущий меч слабой надежды. Крылья, что все еще могут взлететь, воспарить над этим горящим домом. Огонь воли, жар которого прорывает пузыри и ломает пики. Зрение, что дарует право видеть лилии среди порочных роз…. Желание; полет, святость….

22.02.2022, Тверь

Бог – один из многих

«…бытие Божие суть не полученное ни от чего другого самобытие, почему оно и названо бесконечным, и указывает на Его отличие от всех других существ, равно как и на отличие всех других от Него…».

Фома Аквинский

Темно. Очень темно и холодно. Тьма и холод – вот, что я почувствовал, когда родился. То есть, в тот момент, когда во мне ледяной звездой вспыхнуло сознание.

А еще это… ложь.

Я никогда не рождался. И никогда не умру. Я… Мы – существа без начала и конца, а может, и не существа вовсе. Мы всегда есть и никогда не станем. Мы есть и никогда не были или будем. Наше бытие безусловно и явно, но оно не имеет ни предпосылок, ни итогов. Ни смысла.

Думается мне, что поэтому Мы и стремимся создавать. Нам нужна опора в чем-то конечном, временном. Мы хотим насладиться теплом перегноя, согреться в той холодной вечности, что Нас окружает. Вечности без просвета. Вечности…

…и боли.

Да, самообман: смертные создания ищут опоры в вечном и незыблемом, чтобы преодолеть страх смерти, а Мы… Мы жаждем… смотреть на нечто, что зарождается на погибель… потому что хотим преодолеть бесконечно разворачивающийся страх бессмертия. И мне самому лучше верить, что я когда-то родился, что когда-то меня не было, хотя сам не могу на деле сказать, что я не видел или не знал чего-то до себя.

Абсолютное знание – наказание. Смертные жаждут знаний, пылают жаром встроить свои щипцы в мир, и этот жар… согревает их. Стремление к свету уже создает видимую иллюзию света перед глазами. Наш удел – мрак и холод. Страшный коматоз, когда тебе все совершенно ясно. Ты знаешь исчерпывающе о мироздании и полностью уверен, что больше в нем ничего нет. Ты чувствуешь над собой каменный потолок, крышку гроба, испытываешь тяжесть своего бытия, осознаешь дальнейшую его ненужность….

Умереть бы.

Но смерти нет. Есть лишь вечная боль.

У меня нет собеседника. На свою беду, возможно, я не создал сонм верных слуг, поддерживающих мой трон. У меня нет даже трона, и я его не хочу. И слуг не хочу. Я хочу лишь небытия. Но оно не явится. Не придет долгожданная свобода. Мне остается лишь смотреть на убогий мир, мною сотворенный, и говорить. Говорить самому себе, ибо у меня нет пророков. Хотя некоторые из тех, кто считает себя таковыми, говорят выжившей горсти людей, что ежечасно беседуют со мной напрямую. Но вот истина: голоса уже давно не слышно, я слишком слаб и блекл. Отчаянье сосет меня, и я теряю власть над миром. А мир… трещит по швам. Моей силы уже не хватит, чтобы все исправить. Да я и не хочу. Так чувствует себя иной солдат, потерявший конечность – он счастлив, что может больше не сражаться. Это больше не моя война. Моим творениям остается только умереть и покончить с этими страданиями. Я подожду.

Пока жду, снова буду говорить. Снова и снова рассказывать самому себе историю моего плачевного провала.

Я – бог, один из многих.

10. 09. 2024 

Гликерон – Город Слез

Всякому семени – свое место. Иное семя оказывается в почве питательной, благодатной, ему сообщается вся энергия земли, чтобы оно набухло, возросло, наполнилось соками и разродилось. Иное семя попадает в почву сухую, бедную, нещедрую. Редкие семена произрастают из такой почвы. Но они, при этой своей незавидной доле, имеют хоть какой-то шанс, в отличие от семян, брошенных на камни. Даже бездумный, глубоко безымянный и безъязыкий природный закон уважает сильных, способных налиться живительными смолами даже в сухой горловине убогой почвы. Обрекаемый всегда имеет преимущество над обреченным, а обреченный всегда имеет преимущество над мертвым. Вечный закон, по которому все существует, пускает вперед сильных, способных идти, бить и поедать. Сильный шествует по своему пути, мужественно ступая по острым камням, чтобы кровавыми следами оплодотворить место благоденствия, которое достанется ему в награду за непосильные страдания. Сильный придет к удовольствию….

…и тотчас погибнет.

Одно племя было когда-то семенем, брошенным в жирную, питательную, влажную почву. Они выросли красивыми, дородными, светлыми. У них были красивые, ровные конечности, шелковистые волосы, пухлые чувственные губы, глаза цвета голубого эфира. В их стране никогда не было дерева, которое не плодоносило, никогда не было реки, в которой можно было бы утонуть, нечаянно оступившись у берега, или умереть от болезни, напившись ее водами. В их обители солнце светило дольше и ярче, чем где бы то ни было, и даже с наступлением ночи оно медленно, очень медленно, почти не двигаясь, обращаясь в уставший, налитый кровью глаз, валилось за край горизонта, несколько часов не давая своим детям устрашиться гибельного мрака. У этих людей не было жрецов и властителей, не было денег, не было даже хижин – настолько тепла и мягка была трава. Не было никого, кто мог бы посреди ночи вонзить желтые клыки в шею сладко уснувшего человека. Эти люди ни о чем не мечтали, ничего по-настоящему не хотели, они были нежны, легкомысленны и наивны. Вечную любовь и вечное дыхание блаженства они предвидели себе, но судьба имела другие планы.

В те благодатные земли, откуда-то из темноты, из диких и рокочущих стран за пределами Круга Небесного Света, пришли другие люди – суровые, властолюбивые, закаленные. Они изгнали нежных людей, отбросили их в пепельные пустоши, над которыми кружили птицы с железными перьями. Тех, кто захотел остаться, сделали рабами. Тех бегущих, кто посмел отстать от своих бегущих соплеменников, убили. Тех, кто сумел уйти от рабства и смерти… прокляли на многие лета.

Так некогда благоденствующее племя было с корнем вырвано из своей напитанной амброзией грядки. Перед их потускневшими глазами, на дне которых лежал тупой ужас, далеко распласталась сухая, холодная, пыльная, растрескавшаяся пустошь под взором жестокой ночи, которую не освещал даже месяц, ибо светила сокрылись за облаками… над этим царством боли и уныния. Плач вознесся над пустошью, и люди хотели смерти, но не знали, как убить себя. В тучах кровавыми полосами сверкали молнии. Пошел едкий дождь, не дарующий жизнь, а выжигающий ее. Люди плакали, зловонные капли черного дождя, словно прорвавшегося из гниющей раны мертвого бога, оставляли уродливые язвы на их открытой всем поруганиям коже. Задыхалась пустошь, задыхались люди, придавленные свинцовой скрижалью, на которой начертана была их безутешная участь. Они бились грудями о твердую землю, и земля окрасилась кровью их ран. Горизонт, изрытый, черный, как спина циклопического дракона или сытой змеи, испускал миазмы ужаса, и люди хотели ослепнуть, чтобы не видеть вечно простирающейся пустоши.

Но на третий день один из них поднялся. Он один не плакал, не бился, не изливал кровь из трясущейся груди. Он один смотрел вдаль, он один не страшился горизонта. Этот человек, уже тем лишь, что поднялся на ноги, хотя иные лежали, свернувшись, или ползали, привлек других. Он сказал, и голос его устрашил племя, ибо был он похож на те самые песни грома, что носились адскими трелями над их головами. Он сказал:

– Кто хочет и дальше плакать, кто хочет и дальше ползать, пусть будет съеден колючей травой, которая разберет его на почву. Кто хочет идти, кто хочет встать на ноги, искать, не лить зазря слезы – будьте со мной.

Спросили его:

– Что, если мы погибнем?

– Мы погибнем, скорее всего, мы погибнем, – ответил он – Но смерть наша, если настигнет нас в пути, в поисках спасения, будет лучше, чем смерть от тоски и плача. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Я не верю, что нет конца этой пустоши. И те, у кого достанет сил пройти весь этот путь, увидит новые кущи, и новые плоды, и новые ручьи, и новое солнце! Идите со мной, или я пойду один. Но знайте – если вы бросите меня на этом пути, то я один буду лучше всех вас вместе взятых, я один буду стоить всех вас, пожелавших рыдать и ждать смерти!

Были те, кто остался. Но были и те, кто пошел за ним. И двинулось племя из пустоши… в неизвестный лучший мир. И секли они ноги о камни, о пропитанную безысходной серостью траву, падали в открывающиеся провалы, рваные, словно полные острых зубов. Они питались отвратительными червями и слепыми крысами – единственными обитателями Скорбных земель, что не желали их плоти. Едкий дождь продолжал поливать их, и негде было укрыться, и стала их кожа походить на грубую чешую, плавясь от жгучих капель и застывая от могильного холода. У них совсем не было мяса, и кости стучали при движении, и падали они один за другим, становясь частью пустоши, запыленными камнями, струпами на теле металлически-серого полотна. На них нападали птицы с железными перьями, и многих потеряло странствующее племя от этих налетов. Но поднимали они камни, обрезая до пенящейся крови пальцы, и бросали в клокочущих тварей, отбивая им клювы и лапы. Шли далее.

Были меж ними и распри, и кровавые стычки. Армия обездоленных, что искала свободы от проклятий мира, чистилась. Погибали слабые, погибали смутьяны, погибали… голодные.

Не знали они, сколько уж идут по Скорбным землям. Успело уже отмереть одно поколение. Успел свалиться без сил первый настоящий герой этого племени, он умер с улыбкой на устах, пусть и на гнилом рте. И не прошло двух гроз, как увидели странники новую землю – лесной край Тау Реет. Там были зеленые холмы под голубым небом, одетым влажными облаками, и бурные реки с шумящими порогами, и привольные стада оленей, и запах прелой хвои. Девственный край, где никогда не было людей – он мог стать их цитаделью, их королевством, где никто не будем равен им по силе и власти. Огромная, раскинувшаяся всеми членами жизни потенция, колоссальный кормовой участок, дарами которого можно питать себя и своих детей.

Возрадовались поначалу бывшие странники. Как победители вошли они в зеленый мир Тау Реет и принялись пастись по его холмам. Они славословили умершего своего вождя, обещали называть всех мальчиков племени в его честь. Они ждали, что новая земля будет кормить их с ложки, укутывать в теплое одеяло трав, поить сладкой водой послушных рек. Но они жестоко ошиблись.

Холмы, покрытые темными, дремучими лесами, были холодны и неприветливы, земля, рождавшая грибы и ягоды, рождала вместе с этим змей и несущих болезни клещей. Ночи наступали быстро, и можно было замерзнуть насмерть под их покрывалом. Рыба, что водилась в ледяных реках, неохотно давалась в руки, ее нужно было ловить. Пороги убивали, водовороты душили, течение разбивало в месиво. Вкусные орехи прятались под чешуей плесневых шишек, и нужно было карабкаться вверх по высоким стволам деревьев, чтобы до них добраться. Стирая руки в кровь, как тогда, в пустошах, людям приходилась высекать огонь, собирать хворост, рубить деревья, рвать колючий кустарник. Им приходилось охотиться на оленей, а на запах крови кое-как убитой скотины собирались хищники.

И выжило племя. И вырубили они себе делянку. И выстроили они хижины. Жили охотой и собирательством, боялись каждого шороха и гибли от проливных дождей, от ночного холода, от кровососущих насекомых, от диких зверей и чудовищных болезней. Касание мира оставило на них новые раны. Они вновь плакали, и вновь проклинали судьбу, и последними словами ругали своего спасителя, приведшего их не в новый рай, а в такое же полное испытаний место. Людей тяготила необходимость прикладывать усилия для своего счастья, они презирали труд и считали его наказанием. С неизбывной тоской вспоминали они былую жизнь на ласковых пажитях невольно оставленного ими храма. И молили они о спасении, настоящем, которое бы перечеркнуло все их беды.

И на их молитвы, словно на запах крови, пришел еще один хищник. Бродячий бог по имени Иль. Как и все боги, он был рожден в бесконечно глубокой бездне, в многоликой и безымянной бездне незначащего и несуществующего, вечно деятельной и никогда не потенциальной, вечно царствующей и вечно неиузнаваемой бездне. Он поднялся на ноги, испачканные золотой пылью, и поплелся, потянулся, не имея желания взлететь. Иль преодолел лабиринты Времени, оставил мириады возбуждающих волн цветов и красоту сотен тысяч эпох в сотнях тысяч миров, путешествуя по их бессмертному, постоянно развертывающемуся ряду. Он мог бы поведать и мне, и вам о свойствах бесконечного, о положениях Космоса, о Древе и Кольце, о Лоне и Грехе, о Силах и Царствах…. Но он был странствующим богом, и его тяготила память об увиденном.

Иль возник на пороге страждущего племени. И приняли его люди, и подивились его облику, прекрасному облику, который ослеплял все времена и все пространства, всё, через что он проходил, оставляя золотые следы обнаженных ступней. Он предстал перед ними красивым женовидным юношей, одетым в длинный многослойный плащ, подол которого, какую бы землю он не мёл, никогда не знал ни крупицы грязи. Его глаза сверкали топазами, а волосы походили на серебристые слюнные дорожки от поцелуя сладострастной неги. Голос его звучал, как благодарный внутренний зов удовлетворенного желания счастья:

– Чего хотите вы, смертные твари? Говорите, и я исполню.

– О, Прекрасный! – сказали они – Дай нам бесконечное наслаждение, вкушаемое немедленно, по первому требованию, дай нам покой и довольство, которые будут посылаться нам даром, без труда, без усилий, без страданий. Пусть только радость, покой и жажда новых услад полнят наши души! Дай нам заслуженную награду за всю нашу боль, за все наши лишения! Пусть человек более не страдает!

– Взамен вы отдадите мне свою любовь. И я буду с вами, покуда вы будете любить меня более всего на свете. Согласны ли вы?

Они были согласны. Все они были согласны, кроме одного-единственного человека – его звали Кифал. Он обратился к Илю с такими словами:

– Я – сын того героя, что привел этих людей в Таур Реет. Того самого, имя которого стало теперь для моего народа бранным словом. Мне не нужны твои дары, кроме одного.

– Какой же дар тебе от меня нужен, смельчак, что отказывается любить бога? – Иль почему-то улыбался, задавая этот вопрос.

– Как ты можешь видеть, странник, я увечен. Я родился без рук и ног. Дай мне руки и ноги, тогда я смогу отпустить вот эту женщину, что находится при мне, кормит и поит, но в душе ненавидит меня. Я смогу построить хижину, смастерить лук и стрелы, развести огонь. Я смогу охотиться, рыбачить и добывать орехи.

– Что же ты, избрал путь страданий? Подумай: твои соплеменники будут нежиться в моих лучах, а ты….

– Оставь его, Прекрасный! Он безумен, как и его отец! – говорили люди из племени – Он несчастнее любого из нас, и все равно хочет страданий! Скорее, исполни желания!

– Да будет так.

И все получили свое. Кифал обрел руки и ноги, такие же золотые, как липкая пыль, что покрывала пятки и длинные костистые пальцы Иля. Его племя обрело много больше – так им казалось. По воле бога пространство исказилось, сместилась ограниченная область материи вопреки всем формам, силам и симметриям. Возник величественный в своей кощунственной притягательности город Гликерон, блистающий белый город наслаждения, Город Радости. Выше самых древних зеленых холмов распрямились его триумфальные здания, соединенные грандиозной белой стеной с прожилками чистого золота, и крыши этого спасительного форпоста были золотыми, как и раскинувшиеся у его стоп сады. Чистые, безмятежные благоуханные сады, подернутые сонной дымкой небесной сладости. Искуснейший работы беседки, сложенные из мраморных колонн, ласково оплетали лозы, наполненные искрящимся белым соком, покрытые цветами, один запах которых уносил в недосягаемые пределы блаженства. По этому саду текли реки, реки сладкой воды, вкус которой по желанию приобретал суть любого лакомства, доступного и недоступного смертному. Берега их тоже можно было вкушать, и нет слов таких ни у человека, ни у бога, чтобы описать, как пьянила людей съедобная земля. Воздух… даже самый воздух благословенного Гликерона, тяжелый, пряный, осязаемый, при каждом вдохе наполнял человека такой душевной легкостью и экстатическим восторгом, что немели расслабленные до предела члены. Растворенной негой дышал город, и жителей его ожидало всечасное, всеминутное, всесекундное прикосновение его ласк.

Счастливо было исстрадавшееся племя. Люди гуляли по сказочной красоты галереям, украшенным фресками и витражами такой неизъяснимой прелести, что строились целые группы фанатиков, желавших положить все свое бытие на разглядывание этого великолепия. На каждом из этажей внушающих радость и трепет зданий находились свои комнаты для утех, увеселений и чревоугодия. Роскошная пища никогда не убывала в золотых чашах, инкрустированных бриллиантами – слезами баснословных титанов канувшего в лету города Лермооса. Таинственные низкорослые существа – искусные музыканты из подводного мира Фагн-Селлес – исполняли гимны наслаждению, столь приятные, что человеческая речь после этих усладительных песен казалось какой-то насмешкой над слухом. Игристое розовое вино, добываемое из сосудов живой цитадели Горгофаилла – настолько соблазнительное, что от одной капли любому захочется, чтобы оно и только оно бежало по его венам.

В Гликероне были дворцы. Дворцы искусственных светил, дворцы всевозможных состояний и настроений – одни гуляли по дворцам зенитного солнца, ласкающего кожу, другие предпочитали розово-закатный дворец, полный тихих, нежных трелей, кто-то – серебряный дворец лунной ночи, поры романтического свидания. Люди ели, пили и спали, когда хотели, везде можно было приложиться – под желающим почивать тут же вырастет именно то ложе, которого он более всего алкал. В Гликероне нельзя было заболеть, нельзя было переесть или перепить… даже если человек, пожелавший опьянеть, падал из окна (а такое случалось), материя Гликерона, находящаяся за пределами любого представления о форме и веществе, подстраивала свою организацию так, чтобы человек не только спасся, но и почувствовал экстаз. Некогда племя, лишенное крова, теперь с наслаждением звало себя гликеронцами, обладателями высшего удовольствия, хозяевами всех этих возбудительных просторов. Они предавались какому угодно разврату, отринув всякие приличия, в круговороте эйфории забыв о стыде, опасности, смерти. И хотя развлечения, которые придумывали свободные от тяжелого труда гликеронцы, подчас принимали совсем уж дикие, уродливые и богохульные формы, хотя их тела, изнеженные, прослащенные, рыхлые, походили на клочки засахарившегося мёда, хотя их глаза тускнели с каждый днем…

…они были счастливы. По крайней мере, поначалу.

Весь ужас божественного соблазна открылся им много позже. Чем больше предавались гликеронцы утехам, тем больше росла пустота в их душах. Какое-то… сосущее чувство неустроенности мешало им довольствоваться благами, которые доставались без усилий. Какой-то смутный страх появлялся у трезвых, когда они смотрели на тех своих соплеменников, которые в погоне за наслаждением полностью отказались от разума. Почему-то стало отталкивать их животное поведение, их нагота, их потливость и чавканье, стали устрашать сами эти люди, ползающие вдоль съедобных берегов и грызущие землю прямо ртом, без рук, словно гусеницы. Эти… вечно пьяные существа, порозовевшие всем телом от вина, у которых под кожей лопаются пузыри неземного газа…. Их смех… стал каким-то вымученным, истеричным, лихорадочным. Они уже с тревогой смотрели на свое кричаще благостное окружение, видя всю его пошлость и тяжесть для их тел… и разума. Они снова и снова, снова и снова, день за днем проходили по одним и тем же галереям, слушали одну и ту же музыку, ели одни и те же сладости… и нигде им не было покоя. Только захочешь встать, чтобы подойти к столу и взять фрукт – он уже в твоих руках. Дряблых, бессильных руках, не чувствующих своей сущности. Если ты захотел посмотреть… хоть куда-то, где нет розового, белого, золотого – тебе тут же пихнут под самые ноздри курительную смесь Хамааифа или причудливый, исполненный чувственной прелести витраж.

Люди пытались бороться со своей скукой. Они пуще прежнего ввязывались в разврат, сношались друг с другом, как звери, рвали, били и топтали благолепное убранство вокруг себя и притворно хохотали, но все возвращалось на круги своя. Они попробовали придумать свою культуру… занялись живописью, скульптурой, литературой. Но ничего не выходило… точнее, ничего нового. Ничего, кроме безумно докучливых, болезненно навязчивых образов извечного проклятого Гликерона, утопающего в сладком сиропе. Они рвали свои произведения искусства на куски, потому что они мучили их. Не было тем, не было проблем, не было конфликтов… кроме одного – бессмысленного вертепа наслаждений, не дающего ни минуты… отдохнуть.

Замученные бессонными ночами или бесконечным коматозом похотливых сновидений, оглушающие тоску золотом, вином, надрывающимися и бессильно-чувственными звуками, они жили… и примерялись к смерти, которая никогда не наступит. Опустошением и гнилью обернулась цитадель, которая виделась им прибежищем чистейшего света, гармоничного движения и музыки сфер.

И обратились они с хулой к своему благодетелю:

– Ты провел нас, о, Иль-Обманщик! За что ты так поглумился над нами? Этого мы заслужили за все свои страдания? Почему ты наказал нас еще большими терзаниями? Ты заключил нас в золотую тюрьму себе на потеху! Там, на вольных пажитях, мы должны были встать и идти, чтобы сорвать фрукт, мы должны были грести, чтобы выплыть из спокойной реки, и мы должны были щуриться, чтобы нас не ослепило яркое солнце! А здесь… у нас будто нет рук и ног! Будто не люди мы, а игрушки! Неужели не ведал ты, о, бог, что всякому человеку нужен хоть какой-то труд, чтобы остаться собой! Мы проклинаем тебя, Иль, мы больше не любим тебя! Верни нас в Тау Реет, где мы сможем обрести смысл жизни!

Разгневался Иль, и его топазы-глаза обратились в кровавые рубины. Закричал он так, словно зарокотал гром над Скорбными землями:

– Неблагодарные! Послушайте себя, вы хулите собственный род! Что ваша речь, как не самообличение? Не вы ли просили у меня заступничества? Не вы ли мечтали о сладкой жизни? За нарушение договора я мог бы сослать вас в пустоши… но сейчас вы бы сочли это за милость. Я уйду. Уйду, и оставлю все, как есть. Вы будете вечно жить здесь, в Гликероне, Городе Радости, послужите живыми украшениями идеи вечного удовольствия этой цитадели! Вы будете страдать и изнывать, стенать и молить о смерти, но на ваших лицах всегда будут вымученные, безумные улыбки. Вы всегда будете чувствовать тошноту от дурного приторного вкуса, но вместе с тем, сдерживая рвоту, будете славословить, как и прежде: “Осанна, Иль!”. Надеюсь, такие страдания вы сочтете приемлемыми, раз уж вам так расхотелось наслаждаться!

В последний раз взмолились люди Гликерона, возжелав смерти. Но непреклонен был Иль, и никогда более они не смогли бы увидеть его лицо – лицо бога, которого они предали. У них полились слезы, но не те слезы, что они проливали на пустошах, и не те слезы, что лились у них в темных еловых чащах. Те слезы были солеными и горькими… а эти… эти слезы сладки, как сироп.

Сладкие страдания в Гликероне, Городе Слез.

Иль поднялся на холм. За его спиной высился яркий, безвкусный и постыдно глянцевый Гликерон. Бог накрыл его непроницаемым куполом, который вскоре зарастет лозами. Иль знал, что будет делать дальше. Он придумал забавную шутку. Он создаст культ Гликерона, и паломники со всех миров будут стекаться сюда, в окрестности Тау Реета, как мухи на сладкую приманку. Вход будет, тайный вход, на поиски которого у алчущих уйдет почти вся жизнь. А выхода… выхода не будет. На лице Иля, похожем на жемчужную маску, заиграла жестокая улыбка. И тут… его взор упал на убогую хижину из корявых ветвей деревьев. Приближающийся ночной холод разгонял запаленный костер, игриво танцующий и роняющий в небо снопы красных искр. У костра сидел Кифал и свежевал оленя. Золотые руки, дар Иля, были обагрены кровью.