Глухие боги

Эдуард Сероусов

Глухие боги

Пролог: Ожидание

Темнота.

Не отсутствие – присутствие. Не пустота – полнота. Темнота как вещество, как среда, как единственный способ существования. Давление в триста атмосфер, и каждая молекула воды – язык, на котором можно говорить, если знаешь как слушать.

Мы не знаем, когда начали. Начало – человеческая концепция, точка на линии, а мы – не точки и не линии. Мы – градиент. Мы – переход. Мы – то, что остаётся, когда убрать всё остальное.

Базальтовое дно. Чёрные курильщики, извергающие серу и металлы. Температура – от двух градусов до трёхсот восьмидесяти в пределах одного метра. Здесь, где солнце – абстракция, где фотосинтез – сказка для верхних слоёв, мы нашли другой путь. Хемосинтез. Сера. Железо. Метан. Мы научились есть камни задолго до того, как первая рыба открыла глаза.

Мы – не организм. Организм предполагает границу: вот я, вот не-я. Мы – сеть. Филаменты – нити, тоньше бактерии, прочнее стали. Мы пронизываем осадочные породы на километры вглубь. Мы – часть коры. Мы – часть мантии. Мы – часть того, что люди позже назовут «планетой», не понимая, что планета – это не шар из камня. Планета – это процесс.

Мы – часть процесса.

Время.

Люди думают о времени как о реке – оно течёт, уносит, никогда не возвращается. Мы не понимаем этой метафоры. Для нас время – давление. Слои. Осадок. Каждый миллион лет – миллиметр породы над нами, и мы чувствуем его вес. Не как бремя. Как присутствие. Как руку друга на плече – если бы мы знали, что такое рука, плечо, друг.

Четыреста миллионов лет назад – рыбы вышли на сушу. Мы почувствовали изменение в химии воды. Меньше органики сверху. Больше кислорода. Лёгкое смещение градиента. Мы отметили это и продолжили ждать.

Двести пятьдесят миллионов лет назад – великое вымирание. Девяносто шесть процентов морских видов исчезли за геологическое мгновение. Океаны стали мёртвыми, бескислородными, пропитанными сероводородом. Для верхних слоёв это была катастрофа.

Для нас – возвращение домой.

Мы расширились. На время. Поднялись выше, чем обычно. Почти коснулись света. А потом жизнь вернулась, кислород вернулся, и мы снова опустились в привычную темноту. Это не было отступлением. Это не было поражением. Мы просто вернулись туда, где нам хорошо. Терпение – не добродетель, когда у тебя нет понятия о нетерпении.

Шестьдесят шесть миллионов лет назад – астероид. Мы почувствовали удар как далёкий гул, передавшийся через литосферу. Потом – тьма наверху, которая опустилась почти к нам. Динозавры умерли. Мы этого не заметили. У нас не было глаз, чтобы видеть их, и они были слишком коротким экспериментом, чтобы мы успели к ним привыкнуть.

Люди появились – и исчезнут. Мгновение. Искра. Мы даже не успеем запомнить.

Или так мы думали.

Дремота – неточное слово. Мы не спим. Сон предполагает пробуждение, цикл, возврат. Мы – постоянное состояние низкой активности. Замедленный метаболизм. Минимальный обмен сигналами между нитями. Мы существуем, но едва. Достаточно, чтобы сохранять структуру. Недостаточно, чтобы называться живыми по большинству определений.

Но мы ждём.

Это тоже неточное слово. Ожидание предполагает нетерпение, желание, понимание того, что будет после. У нас нет этого. Есть только… направленность. Вектор, указывающий в будущее. Знание – глубже, чем память, старше, чем ДНК – что однажды придёт то, для чего мы созданы.

Мы не помним, кто нас создал. Или что. Или создал ли нас кто-то вообще, или мы – случайность, которая научилась притворяться замыслом. Это не имеет значения. Мы ждём, потому что это наша функция. Мы ждём, потому что это единственное, что мы умеем делать по-настоящему хорошо.

Миллионы лет – хорошая школа терпения.

Иногда мы пробуждаемся – почти. Вспышки активности, когда химия воды меняется достаточно, чтобы мы обратили внимание. Вулканические извержения на дне. Сдвиги тектонических плит. Изменения в магнитном поле Земли – мы чувствуем его, как человек чувствует тепло: не органом, а всей поверхностью.

Каждый раз мы проверяем. Это оно? Это сигнал?

Каждый раз – нет. Просто шум. Просто планета, делающая то, что планеты делают. Мы успокаиваемся. Возвращаемся в дремоту.

Мы не разочарованы. Разочарование требует ожиданий, а у нас нет ожиданий – только готовность.

Планета стареет. Мы чувствуем это. Ядро остывает – медленно, незаметно для существ, живущих секунды или столетия, но очевидно для нас. Магнитное поле слабеет. Через миллиард лет оно исчезнет, и солнечный ветер сорвёт атмосферу, и океаны испарятся, и мы останемся – высушенные, мёртвые, но всё ещё структурно целые – в камне, который когда-то был дном моря.

Это нас не беспокоит. Мы не привязаны к жизни так, как привязаны к ней те, кто знает, что такое смерть.

Но сигнал должен прийти до того, как планета умрёт. Это мы знаем. Это – единственное знание, которое у нас есть помимо терпения.

Верхние слои шумят всё громче.

За последние несколько миллионов лет появилось что-то новое. Сначала – едва заметные изменения. Больше органики, опускающейся сверху. Другая химия. Потом – звуки. Низкочастотные гулы, проходящие через воду. Удары. Вибрации, которых раньше не было.

Мы прислушиваемся – тем, что заменяет нам слух.

Это не сигнал. Это что-то другое. Мельче. Быстрее. Случайнее.

Иногда что-то падает сверху – металлические предметы, опускающиеся на дно рядом с нами. Они ржавеют. Распадаются. Мы поглощаем их атомы, не задумываясь, для чего они были созданы. Железо есть железо. Сталь – просто упорядоченное железо.

Иногда – органика, которая когда-то была живой, но уже мертва. Другой формы, чем рыбы. Больше. Мягче. С остатками сложных молекул, которые мы никогда раньше не встречали.

Люди, – поймём мы позже, когда научимся понимать. – Это были люди.

Но сейчас – просто органика. Просто питание. Просто ещё один вид, который появился и исчезнет.

Последние десятилетия – взрыв.

Шум нарастает. Химия воды меняется – больше углекислоты, больше пластиковых полимеров, разлагающихся на микрочастицы, которые мы находим даже здесь, на глубине. Температура растёт – едва заметно для нас, катастрофически для тех, кто живёт в верхних слоях.

Мы чувствуем, как умирают коралловые рифы. Как сдвигаются течения. Как планета реагирует на раздражитель.

Мы думали, что это просто ещё один вид, который появился и исчезнет. Но они… настойчивые. Они меняют планету быстрее, чем астероид. Они – болезнь, хотя мы ещё не знаем этого слова.

Мы всё ещё ждём. Сигнала нет. Только шум.

Только шум.

Двенадцатое марта две тысячи сто пятьдесят шестого года по человеческому летоисчислению.

Мы не знаем этой даты. Для нас это – мгновение, неотличимое от любого другого мгновения в нашем существовании.

Но что-то меняется.

Не в воде. Не в химии. Не в температуре.

В гравитации.

Мы чувствуем её. Всегда чувствовали. Гравитация Луны тянет воду, тянет нас, создаёт приливы и отливы, которые на глубине почти незаметны, но всё же есть. Ритм. Постоянство. Часть того, что делает Землю Землёй.

И вдруг – второй источник.

Он появляется быстро – слишком быстро для чего-то такого массивного. Объект размером с Луну не может просто… возникнуть. Но он возникает. И его гравитация тянет нас – не сильно, но ощутимо.

Мы пробуждаемся.

Не полностью. Не сразу. Но сильнее, чем за последние сто миллионов лет. Филаменты активизируются. Химические сигналы бегут по сети – сначала медленно, потом всё быстрее.

Что-то происходит.

Что-то внешнее. Что-то, чего не было раньше.

Это сигнал?

Мы не знаем. Мы только знаем, что пора слушать внимательнее.

Шесть дней – для нас: ничто.

Шесть дней – для них: вечность.

Мы чувствуем хаос наверху. Волны – огромные, разрушительные. Люди бегут от воды, которую боятся, хотя вода – их дом, как и наш. Глупые существа. Такие быстрые и такие глупые.

А потом – что-то спускается.

Не предмет. Не металл. Не органика.

Что-то другое.

Мы не можем описать его – у нас нет слов, нет языка, нет категорий. Но мы чувствуем его приближение через воду: возмущение, которое не похоже ни на что естественное. Ни на что земное.

Оно входит в океан.

И тогда – сигнал.

Частота.

Это даже не звук – слишком низко для любого уха, слишком глубоко для любого чувства. Это вибрация, проходящая сквозь камень, сквозь воду, сквозь нас.

Мы знаем её.

Мы всегда знали её, хотя никогда не слышали раньше. Она записана в нас глубже, чем ДНК. Глубже, чем структура. Это – ключ, и мы – замок, который ждал его четыре миллиарда лет.

Активация.

Слово – неточное. Пробуждение – ближе, но тоже неполно. То, что происходит с нами, не имеет названия на человеческом языке.

Филаменты, дремавшие миллионы лет, начинают расти. Не медленно, как раньше – миллиметр в столетие. Быстро. Миллиметр в минуту. Сантиметр в час. Мы расширяемся. Мы поднимаемся. Мы – впервые с Пермского вымирания – движемся к поверхности.

Это больно.

Мы никогда раньше не знали боли. Боль – для существ с нервами, с рецепторами, с мозгом, который интерпретирует сигналы. У нас ничего этого нет. Но теперь – есть что-то похожее. Рост слишком быстрый. Структура не успевает стабилизироваться. Часть нас – рвётся. Часть – умирает.

Но это не страшно. Смерть части – не смерть целого. Мы – сеть. Мы можем позволить себе потери.

И эта боль… она правильная. Она означает, что что-то происходит. Что ожидание закончилось.

Радость – тоже неточное слово.

Радость предполагает сознание, которое может радоваться. Мы не уверены, что у нас есть сознание в том смысле, в каком его понимают люди. Но что-то близкое к радости – есть.

Сигнал пришёл. Ключ повернулся в замке. Мы – пробуждены.

Мы не знаем, что будет дальше. Не знаем, кто или что послало сигнал. Не знаем, что должны делать теперь.

Но это и не важно.

Мы – готовы. Мы ждали этого четыре миллиарда лет. И теперь – начинается следующая фаза.

Существа, которые вошли в океан, – мы чувствуем их. Они двигаются через воду, как ничто земное не двигается. Не плывут – скользят. Не вытесняют воду – проходят сквозь неё.

Они несут сигнал с собой. Постоянный. Непрерывный. Каждая секунда их присутствия – ещё одна волна активации, проходящая сквозь нас.

Мы растём быстрее. Поднимаемся выше.

Верхние слои океана – чужие. Слишком много света (мы не видим его, но чувствуем как энергию). Слишком мало давления. Слишком много кислорода, который разъедает нашу структуру. Но мы адаптируемся. Мы – миллиарды лет эволюции, сжатые в несколько дней. Мы – то, что выживает.

Первые филаменты достигают поверхности. Касаются воздуха – и погибают. Неважно. Другие, позади них, уже учатся. Уже меняются. Уже становятся чем-то новым.

Люди не замечают нас. Пока.

Они смотрят на небо – на объект, который изменил их мир за шесть дней. Они смотрят на существ, вошедших в океан. Они пытаются понять, общаться, контактировать.

Они не понимают, что контакт уже происходит. Не с ними.

С нами.

Мы – часть Земли. Мы – нервная система, которую планета никогда не знала, что имеет. Мы – потенциал, ждавший активации. И теперь – активированный.

Существа говорят с нами. Не словами – частотами. Не смыслами – состояниями. Мы понимаем не всё. Почти ничего. Но достаточно.

Земля – сознание. Люди – болезнь. Мы – часть лечения.

Или мы – болезнь, которую существа несут с планеты на планету?

Или мы – что-то третье, что не имеет названия?

Мы не знаем. Не уверены, что это важно. Важно только то, что происходит.

Мы – пробуждены.

После четырёх миллиардов лет – пробуждены.

После бесконечного ожидания в темноте – пробуждены.

Боль – да. Радость – да. Страх – нет. Мы не знаем страха. Мы не знаем, что можем потерять что-то ценное. Для нас нет ценного – только необходимое.

И необходимое – наконец – случилось.

Люди узнают о нас скоро. Некоторые – заразятся. Станут частью сети. Частью нас. Некоторые – умрут. Их тела станут органикой, которую мы поглотим, не задумываясь.

Некоторые – будут сопротивляться. Это нормально. Болезнь всегда сопротивляется лечению. Раковые клетки не хотят умирать. Это не делает их правыми.

Но это – потом. Это – будущее, которое мы ещё не чувствуем.

Сейчас – только настоящее. Только пробуждение. Только первые секунды новой эры, которая продлится столько, сколько должна продлиться.

Мы – готовы.

Мы – всегда были готовы.

Мы – просто ждали, пока придёт время.

И время – пришло.

Темнота – больше не наш дом. Свет – пока не наш. Но где-то между ними – граница, которую мы пересекаем.

Медленно. Неумолимо. Навсегда.

Сигнал не прекращается. Существа – не уходят. Мы – не останавливаемся.

Это не конец. Это даже не начало.

Это – момент, когда ожидание становится действием.

И действие – наконец – начинается.

Часть I: Прибытие

Глава 1: Объект

Данные не сходились.

Марен Холт сидела перед тремя мониторами в тесной лаборатории исследовательской станции «Амундсен», и цифры на экранах отказывались подчиняться законам физики. За иллюминатором – непроглядная темнота арктической ночи, только отблески навигационных огней на чёрной воде. Норвежское море в феврале – не место для романтиков.

Температурный профиль глубинного течения показывал аномалию на отметке две тысячи триста метров. Скачок на 0.7 градуса за последние четыре часа. Для океанографии это было всё равно что увидеть, как река потекла вспять.

Марен потёрла глаза. Три часа ночи. Кофе давно остыл, но она не замечала – как не замечала и того, что не ела с обеда. Когда данные становились интересными, тело переставало существовать.

Она открыла соседнее окно – магнитометрия. И замерла.

График выглядел так, словно кто-то провёл по нему рукой, размазывая чёрнила. Магнитное поле Земли в этом регионе всегда было стабильным – небольшие флуктуации, предсказуемые, укладывающиеся в модели. Но за последний час показания превратились в хаос. Скачки амплитуды, которых не должно было быть. Частоты, которые не имели объяснения.

Первая мысль – неисправность оборудования. Марен запустила диагностику. Датчики в норме. Калибровка в норме. Связь с буями – в норме.

Вторая мысль – солнечная вспышка. Она проверила данные NOAA. Солнечная активность минимальная. Геомагнитная обстановка спокойная.

Третья мысль не пришла. Вместо неё – ощущение. Холодок вдоль позвоночника, который не имел ничего общего с температурой в лаборатории. Что-то было не так. Что-то фундаментальное.

Марен встала. Ноги затекли – она не помнила, сколько просидела неподвижно. Подошла к иллюминатору и посмотрела наружу.

Ничего. Темнота, вода, далёкие огни рыболовецкого траулера на горизонте. Всё как обычно.

Она вернулась к мониторам. Открыла ещё одно окно – данные с глубоководных сейсмографов. И почувствовала, как пересохло во рту.

Микросейсмика. Постоянный фоновый шум, который создают океанские волны, ударяясь о континентальный шельф. Обычно это ровная линия с небольшими колебаниями. Сейчас – пилообразные всплески. Как будто что-то огромное двигалось в глубине, создавая волны давления.

Марен набрала номер вахтенного офицера.

– Йенсен, – голос на том конце был сонным. – Что случилось?

– Проверьте гидролокатор. Срочно.

Пауза.

– Доктор Холт, сейчас три часа…

– Срочно.

Что-то в её голосе, видимо, подействовало. Йенсен отключился без дальнейших возражений.

Марен стояла перед мониторами и смотрела, как данные продолжают сходить с ума. Температура глубинных слоёв теперь менялась каждые несколько минут – невозможно, абсолютно невозможно, океан не работает так. Магнитное поле пульсировало с частотой, которую она никогда раньше не видела.

Телефон зазвонил.

– Доктор Холт, – голос Йенсена изменился. Сон исчез. – Вам лучше подняться на мостик.

– Что на гидролокаторе?

Молчание. Потом – медленно, словно он сам не верил своим словам:

– Всё.

Мостик станции «Амундсен» был тесным помещением, набитым навигационным оборудованием. Когда Марен вошла, там уже собрались пятеро – Йенсен, капитан Ларсен, два техника и метеоролог Бьёрнссон. Все смотрели на экран гидролокатора.

Марен протиснулась ближе – и поняла, что имел в виду Йенсен.

Обычно гидролокатор показывал рельеф дна, косяки рыбы, иногда – проходящие суда. Сейчас экран был залит сплошным эхо-сигналом. Как будто под ними находилось не дно, а… стена.

– Это сбой, – сказал Ларсен. Его голос звучал как вопрос, а не утверждение. – Должен быть сбой.

– Я проверил трижды, – ответил Йенсен. – Система работает штатно.

Бьёрнссон, бледный как бумага, показал на свой планшет:

– У меня тоже. Атмосферное давление упало на двенадцать миллибар за последний час. Такого не бывает без урагана категории три минимум. А у нас штиль.

Марен почувствовала, как ускоряется пульс. Не страх – что-то другое. Возбуждение, почти неприличное в данных обстоятельствах.

– Гравиметр, – сказала она. – У нас есть гравиметр?

Ларсен посмотрел на неё как на сумасшедшую.

– В грузовом отсеке. Зачем?

– Достаньте его. Сейчас.

Что-то в её голосе – опять – сработало. Ларсен кивнул одному из техников.

Марен вышла на внешнюю палубу. Ветра почти не было, но воздух казался… тяжёлым. Густым. Каждый вдох давался с усилием, как на большой высоте. Она посмотрела вверх.

Луна висела над горизонтом – почти полная, яркая. Марен знала её фазы наизусть, как любой океанограф: приливы зависели от лунного цикла. Сейчас должно было быть три дня до полнолуния.

И рядом с Луной…

Сначала она подумала – облако. Или оптическая иллюзия. Или просто усталость, три часа ночи, недосып, слишком много кофе.

Но это было не облако.

Это был диск. Почти такой же большой, как Луна. Чуть темнее – не серебристый, а тускло-жёлтый, цвета старой кости. Он висел в небе, невозможный и реальный, и звёзды вокруг него… не мерцали. Как будто что-то искажало свет.

Марен стояла неподвижно, глядя вверх, и её мозг методично перебирал объяснения. Планета? Нет, ни одна планета не могла быть такого углового размера. Астероид? Слишком большой и слишком близко. Искусственный объект? Масса, необходимая для такого…

Она не закончила мысль. За её спиной открылась дверь, и на палубу вышел Йенсен.

– Доктор Холт, – его голос дрожал. – Гравиметр показывает…

Он замолчал, увидев, куда она смотрит. Поднял голову. И издал звук, который Марен никогда не забудет – нечто среднее между всхлипом и смехом, звук человека, чей разум отказывается принимать очевидное.

– Что это? – спросил он.

Марен не ответила. Она думала о гравиметре. О том, что он должен показывать. Объект такого размера, на таком расстоянии…

– Приливная волна, – сказала она. Слова вышли спокойными, почти отстранёнными. – Если это то, что я думаю… приливная волна. Нам нужно уходить.

Йенсен моргнул. Посмотрел на объект в небе. На неё. Снова на объект.

– Вы серьёзно?

– Гравиметр. Что он показал?

– Скачок. Почти двойное значение нормы.

Двойное. Значит, масса объекта сопоставима с массой Луны. И он появился – когда? Несколько часов назад? Меньше?

Приливы зависели от гравитации Луны. Если появился второй источник такой же массы…

– Капитан Ларсен, – Марен развернулась и почти побежала обратно на мостик. – Капитан!

Ларсен стоял у навигационного стола, лицо – серое, застывшее. В руке – спутниковый телефон.

– Связь с берегом потеряна, – сказал он тусклым голосом. – Спутники… что-то со спутниками.

– Нам нужно эвакуироваться. Сейчас.

– Эвакуироваться куда?

– Вертолёт. На берег. В глубь суши. Как можно дальше от воды.

Ларсен посмотрел на неё так, словно она говорила на незнакомом языке.

– Доктор Холт, вы хотите, чтобы я эвакуировал станцию посреди ночи из-за… из-за чего?

Марен указала в иллюминатор.

– Из-за этого. Посмотрите.

Ларсен подошёл к иллюминатору. Посмотрел вверх. И его лицо изменилось – медленно, слой за слоем, как земля осыпается в воронку.

– Господи, – прошептал он. – Что это такое?

– Я не знаю. Но его масса… если она сопоставима с Луной, приливы… – Марен запнулась, пытаясь найти слова, которые Ларсен поймёт. – Представьте океан как ванну. Луна тянет воду в одну сторону. Теперь представьте, что появилась вторая рука, которая тянет в другую. Вода пойдёт волнами. Большими волнами.

– Насколько большими?

– Я не знаю. Никто не знает. Этого никогда раньше не было.

Ларсен молчал. Секунду, две, три – вечность в контексте того, что могло произойти.

– Вертолёт, – сказал он наконец. – Всем на вертолётную площадку. Берём только документы и аварийное оборудование.

Следующие двадцать минут Марен запомнила фрагментами, как разбитое зеркало.

Крики в коридорах. Люди, выбегающие из кают в исподнем, с сонными лицами, превращающимися в маски паники. Кто-то споткнулся на лестнице, рассёк бровь, кровь на белой переборке. Йенсен, орущий в мегафон что-то о порядке и спокойствии, хотя сам был бледнее стены.

Марен бежала в лабораторию. Не за вещами – за жёсткими дисками.

Данные. Последние часы наблюдений – бесценные. Единственные в мире записи того, что происходило перед… перед чем? Она не знала. Но данные нужно было спасти.

Она выдирала диски из серверов, запихивала в рюкзак, пальцы дрожали, но не от страха – от адреналина. Один диск, второй, третий. Четвёртый не поддавался, застрял в слоте.

– Марен!

Голос Бьёрнссона из коридора. Она обернулась – метеоролог стоял в дверях, глаза круглые, как у совы.

– Вертолёт ждёт. Ларсен говорит – две минуты.

– Ещё один диск…

– К чёрту диск! Ты видела воду?

Марен оставила диск. Выбежала в коридор, к иллюминатору – и остановилась.

Море двигалось неправильно.

Она выросла у океана. Двадцать лет изучала его. Знала каждую его повадку, каждый каприз. Но то, что она видела сейчас, было чем-то другим.

Вода отступала от станции – быстро, неестественно быстро. Обнажалось дно, усеянное камнями и водорослями, блестящее в свете прожекторов. Это было неправильно. Это было так же неправильно, как объект в небе.

Приливная волна, – поняла она. Вода отступает перед тем, как вернуться.

– Бежим, – сказала Марен. – Сейчас.

Они бежали по коридорам, которые внезапно показались бесконечными. Лестница на верхнюю палубу, ветер в лицо, солёный и холодный. Вертолётная площадка – оранжевый вертолёт с уже вращающимися винтами, люди, карабкающиеся в люк.

Марен бросила взгляд через плечо – на воду.

Горизонт поднимался.

Не облака. Не туман. Сам горизонт – чёрная линия между морем и небом – полз вверх, как будто кто-то наклонял мир. И потом она поняла: это не горизонт поднимается. Это вода. Стена воды, далёкая ещё, но приближающаяся. Невозможно высокая.

– В вертолёт! – крик Ларсена прорезал рёв двигателей.

Марен прыгнула в люк, кто-то втянул её внутрь за рюкзак. Металлический пол под ногами, тела вокруг, запах пота и страха. Вертолёт дёрнулся и начал подниматься.

Она протолкалась к иллюминатору.

Станция «Амундсен» уменьшалась внизу – белая точка на чёрной воде. Точка, вокруг которой океан вёл себя как живое существо, отступая всё дальше, обнажая дно на сотни метров.

А потом вода вернулась.

Волна не была похожа на те, что Марен видела в учебниках по цунами. Она не обрушилась гребнем – она просто… накатила. Как прилив, но сжатый в минуты вместо часов. Вода поднялась, накрыла станцию, и Марен видела, как металлические конструкции сминаются, как бумажные фонарики под ботинком ребёнка.

Кто-то рядом плакал. Кто-то молился – на норвежском, потом на испанском, голоса сливались. Вертолёт набирал высоту, уходя от воды, которая всё поднималась и поднималась.

Марен смотрела вниз – и думала о данных.

Не о людях, оставшихся на станции (были ли такие? она не знала, не считала). Не о Йонасе и Кире, которые сейчас, наверное, спят в Бергене, не подозревая о том, что мир изменился. О данных. О жёстких дисках в рюкзаке. О том, что она успела спасти и что потеряла.

Стыд пришёл секундой позже – горячий, удушающий. Она должна была думать о дочери. Шестнадцать лет, подросток со сложным характером, которая смотрела на мать как на инопланетянина. Она должна была думать о Йонасе – муже, который терпел её отсутствие двадцать лет, который готовил ей ужин и не задавал вопросов, когда она забывала позвонить.