Ида

– Заблудилась… – прошептала она, и слова упали на землю с глухим стуком.

Город наблюдал за барышней с высоты чердаков, из щелей ставен, из косых, худых окон.

Каждая стена – как ребро огромного зверя, который притворился спящим только ради того, чтобы она подошла ближе.

Но, сверив в третий раз, поняла: улица исчезла.

Не заканчивалась. Не поворачивала.

Исчезла, как если бы её стёрли ластиком.

По коже пробежали мурашки.

Любава ускорила шаг – можно даже сказать, что побежала,

не желая признать это бегством.

Дома вокруг прижимались всё ближе —

тесно, давя плечами друг к другу.

Как люди в очереди за последним хлебом.

Их крыши вздымались к небу острыми осколками.

И казалось – они разговаривают между собой, скрипя и шурша:

– Новая. Свежее дыхание. Сердце горячее…

– Сколько проживёт? День? Неделю?

– Её запах не отсюда.

– Чужая. Чужая. Чужая…

Любава сжала кулаки. Страх в ней всегда был – но тихий, воспитанный, который прячется за манжетами кружев.

Девушка остановилась только тогда, когда впереди появилась площадь. Она раскрылась внезапно, без предупреждения, как разорванная грудная клетка города.

Вокруг – дома, повёрнутые к площади глухими боками. Ни вывесок, ни лавок, ни огней. Окна – высоко, под самыми крышами.

Слева – рыночный ряд.

Пустой.

Прилавки накрыты рваными мешковинами,

будто тела – саванами.

 Камни мостовой – грубые, тёмные.

Будто впитали слишком много шагов, слишком много ожиданий.

 Площадь казалась опустевшей, но пустота была обманчивой.

В ней чувствовалось присутствие – не людей, нет, а взглядов.

Множества взглядов, прячущихся в щелях, под навесами, в чёрных провалах дверей.

– Я по делу… – сказала Любава вслух, и сразу же поняла, как жалко это звучит. – У меня письмо…

Город не интересовали дела.

Его интересовали люди.

Страх, прежде воспитанный и аккуратный, вышел из-под манжет, расправил плечи, встал рядом. Он был уже не тихим.

Он был внимательным. Холодным.

Посреди площади стоял колодец. Старый, низкий, сложенный из серого камня, покрытого лишайником, похожим на засохшую плесень.

Его круглая пасть была раскрыта, и оттуда тянуло холодом, не подземным – кладбищенским. Тем самым холодом, который щиплет кожу, медленно отнимая будущее.

Любава не собиралась подходить. Ноги сами сделали шаг.

Потом ещё один.

Каждый звук здесь отдавался слишком громко: шорох юбки, стук каблука, собственное дыхание.

Она поймала себя на том, что дышит поверхностно, будто боится вдохнуть слишком много воздуха – вдруг он окажется не для неё.

Когда девушка подошла ближе, ей показалось, что из колодца доносится шёпот. Не слова – нет, скорее, воспоминания.

Чужие. Скомканные.

Как если бы кто-то внизу перебирал старые письма и плакал, не понимая, чьи они.

– Не смотри… – прошептал внутри неё тот самый воспитанный страх, который обычно сидел тихо.

Она посмотрела.

Внизу была не вода.

Там была тьма, густая, как масло. И в этой тьме что-то медленно двигалось, словно город переваривал то, что когда-то проглотил.

Любава отшатнулась, сердце ударило так сильно, что в ушах зазвенело.

Площадь не отпускала. Она сжималась незаметно, не меняя размеров – просто делая шаги тяжелее, дыхание короче, мысли гуще.

И вдруг Любава поняла: площадь – это не место.

Это пауза.

Здесь город останавливал чужих, чтобы рассмотреть их получше.

Снять мерки. Взвесить. Решить, сколько можно взять.

Девушка опять ощутила взгляд. Не один – множество.

Они не жгли, не сверлили. Они ждали.

И тогда Любава сделала единственное, что умела по-настоящему.

Она выпрямилась.

Подняла подбородок.

Вспомнила лицо матери, запах тёплого хлеба, строчки из письма баронессы – как заклинание против пустоты.

Страх не ушёл, но стал острым, ясным, как лезвие.

Не парализующим – а защищающим.

– Я здесь по приглашению, – сказала девушка громко, и голос её не дрогнул. – И уйду когда захочу.

Город ответил тишиной.

Долгой. Тягучей.

И где-то на краю площади скрипнула дверь. Из темноты выступила фигура – высокая, в длинном пальто. Она остановилась, наклонила голову, будто прислушиваясь не к словам, а к биению сердца Любавы.

– Посмотрим.

И в этот миг Любава поняла: Мегловск её принял.

Не как гостью.

Как добычу…

А потом безлюдная площадь ожила.

Разом заскрипели, захлопали ставни, приоткрылись двери – ровно настолько, чтобы можно было наблюдать не показываясь.

На краю площади появились люди. Слишком неподвижные, слишком внимательные. Их лица были серыми, как зола, а глаза – блестели влажно, голодно.

– Потерялась, – сказал кто-то.

Голос был мягким, почти ласковым.

– Письмо у неё, – прошелестел другой.

– Не наша, – заключил третий. – Но город решит.

– Эта – живая. Тёплая. Она – задержится, – прошептали в затылок.

И вдруг она заметила движение —

тонкая фигура женщины стояла под навесом.

Лицо закрыто вуалью, а на руках – перчатки. Слишком длинные.

– Барышня… – её голос тянулся, как мокрая ткань. – Потерялись?

Любава сглотнула:

– Да. Я ищу дом баронессы Куницыной.

Женщина не двинулась.

Но голова её, словно кукольная, повернулась набок.

– Баронесса… Она любит собирать бродяжек.

Любава моргнула:

– Простите… кого?

– Тех, кто пришёл не тогда и не туда. Как вы…

Холод ударил под рёбра.

Любава отшатнулась.

– Вам… туда, – женщина махнула в сторону узкой улочки. – Но будьте осторожны. Город любит играть.

– Играть? – почти выдох.

– Да, – вуаль чуть дрогнула. – Он иногда выигрывает.

Любава ушла поспешно, заставляя себя не оборачиваться.

Но всё же она не выдержала и бросила взгляд назад —

и увидела пустоту.

Ни женщины.

Ни чёрной вуали.

Ни прилавка, к которому та прислонялась.

Торговый ряд стоял ровный, аккуратный, будто его только что выстроили заново…

Любава остановилась.

Сердце ударило неровно, как если бы споткнулось.

– Это… невозможно, – прошептала она.

Побежала дальше…

Шаги её звучали слишком громко, будто город нарочно подсовывал под каблуки пустоты, чтобы слышать, как она идёт.

Улочка, куда указала женщина, оказалась очень узкой. Дома стояли так близко, что их стены почти соприкасались, оставляя лишь коридор для одного тела, одной судьбы. Камень здесь был тёплым, будто впитал чьё-то дыхание, и от этого становилось ещё страшнее.