Полная версия
Вот Аргамаков проводит через посты пьяных заговорщиков, часть из которых где-то теряется по дороге. Этот деятель имеет право доклада императору, чем и пользуется. Аргамаков ведет группу Беннегсена, в которой самые яркие заговорщики, но есть другие офицеры, которые пьяные вышли из расположения Преображенского полка, их более тридцати, а еще весь дворец постепенно берется под контроль заговорщиков.
Вот они беспрепятственно подходят к спальне, на входе их встречают только два лакея, может еще двое гусар, из тех, что и сейчас там стоят. Один из гусаров пытается вразумить заговорщиков, но получает удар по голове. Они врываются в спальню, а он, император…
– Я не стану прятаться перед лицом смерти! Это мои подданные, я помазан на царство! Ни за ширмой, ни за шторой. Я встречу свое предначертание стойко, как подобает русскому монарху и рыцарю! – кричит император.
Но я продолжал. Чувствовал эмоции государя… нет, сейчас эмоции человека со сложной судьбой и большой психикой. Он кричал, я перекрикивал, динамично передвигался по комнате, менял мимику, показывал движения, имитируя поступки и действия заговорщиков.
– Они уже преступили ту веру и мораль, они лишь немного смущаются. Беннегсен не находит вас в постели, заговорщики в растерянности, они обследуют спальню, дергают потайную дверь к Лопухиной. Бесы видят примятую, еще теплую постель на вашей походной кровати… – я кричу, держась за ту самую кровать, так, как это мог делать кто-либо из заговорщиков.
Я рассказываю о том, что императора находят за шторами, сам подхожу к окну и откидываю тяжелую ткань, Павел вздрагивает, как будто уже видит себя там, у окна. Он часто любил стоять и наблюдать за происходящим во дворе или на Неве, именно через стекла этих окон. Туда, к окнам, словно, в этом и есть спасение, он бежит, но страхи настигают.
Зубов предъявляет претензии, на которые…
– Неблагодарная тварь! – с надрывом голоса кричит Павел. – Я же у него не забрал даже земли, чтобы не смущать князя Суворова, его тестя.
– Да! Как и все собравшиеся, они злом отвечают на добро, преступлением на справедливость! – кричу и я, вновь немного громче, чем государь. – Они боятся вас, им сложно преступить грань. “Покиньте, господа, мою спальню!” – кричите вы. Они отшатываются, толпа у дверей, – вот здесь…
И подбежал к двери и показал, где именно будет стоять толпа.
– Спальня покрывается вонью амбре, перед тем, чтобы решиться и приступить к бесчестию, все пили хмельное, много, а пока они бежали пропотели, потому и потом воняют. А еще их пьянит сама обстановка, они чувствуют, что вершат историю. Вы говорите с ними, вы мужественны, пусть и боитесь – страх это нормально, – продолжал я спектакль.
Я принес с собой шарф, из тех, которыми опоясываются офицеры. Перед началом своего спектакля, повесил этот элемент одежды на стул.
– «Подпишите отрешение, ваше величество!» – требует Николай Зубов. «Это невозможно», – отвечаете вы.
Я кричал, не сбавляя эмоционального накала, видел, как потрясывает Павла, как он, выпучив глаза, словно впал в состояние великого гнева, с открытым ртом смотрит на все происходящее. Впечатлительный, доверительный ко всякого рода предсказаниям, он уже живет в моем рассказе, веря в то, что так все и случится. И я это чувствую, потому сам вошел в кураж.
– Удар! Это Яшвиль решается ударить вас вот этой табакеркой, – я указал на стол, где находилась золотая коробочка для нюхательного табака. – Удар сильный, он проламываем вам череп, вы падаете, но быстро приходите в себя, пытаетесь сопротивляться. Обезумевшие твари бьют вас ногами, топчутся по вам, каждый должен это сделать, они мешают друг другу. А потом…
Я подошел к шарфу.
–Как вашего батюшку, шарфом… Это важно, чтобы было, чтобы, как вашего батюшку, Петра Федоровича… батюшку…
Я замолкаю и устало сажусь на край большой кровати, сдергивая и разрывая балдахин. Немая сцена, Павел смотрит туда, где он должен лежать изувеченным, уже мертвым. Император встает и подходит к месту, присаживается и проводит рукой, будто видит себя, лежащим в крови, изуродованным. Я начинаю волноваться. Не слишком ли получилось? Чтобы только с ума не сошел.
– Саша, он… Я недавно видел у него книгу вольнодумца Вольтера, она назвалась “Брут”, он читал сцену убийства Цезаря. Тогда я в его присутствии открыл томик истории Петра Великого на том месте, где мой прадед казнит своего сына, – голос императора был замогильным.
Павел посмотрел на меня усталыми, больными глазами.
– Что? Саша с ними, он знает, что меня убивают? – спросил он.
Я опасался сообщать, что не только Александр Павлович в курсе, но и Константин, даже… жена. Павла всю жизнь предавали, он был гоним, несмотря на то, что являлся наследником. Первая жена, которую он любил… Изменяла с лучшим другом, этим австрофилом, Андреем Разумовским. Мать… видела в нем угрозу. Да все вокруг были против него. И теперь…
– Ваше величество, вы сможете быть сильным? – спросил я.
– Да, – подумав, уже не крича о чести, отвечал государь. – Чего вы хотите от меня? Убить? Кто знает о том, что вы здесь, кроме тех лакеев и камердинера, что за дверью? Это же все ваши люди?
Он умен, он понял, что я мог убить, до сих пор могу. И я не стал отвечать на этот вопрос, я рассказал, чего я хочу.
– Я хотел бы, что вы были гибче в политике, настойчивы в тех начинаниях, что уже есть, позволили провести ряд изменений. Ваше Величество, мы уступаем Европе! – сказал я.
Вот столько было заготовлено слов, столько раз я прорабатывал этот разговор, и все равно не совсем то говорю, о чем хотел.
– Между тем, почему это какой-то нынче несуществующей Бельгии проигрывает Россия? – ошарашил вопросом меня Павел.
Нет, не сам вопрос был шокирующим, а тон, с которым он был задан. Это были интонации радости!
– Эм-м, – растерялся я. – Ваше Величество, а вы себя хорошо чувствуете?
– Удивительно хорошо! – усмехнулся император. – Вот только что я словно осознал, что умер. Я так боялся умереть, а сейчас… Прадед вчера приходил ко мне во сне, сказал, что больше не побеспокоит, чтобы я забыл, что “Бедный Павел”, отныне я не «бедный, я сильный» теперь все может быть иначе.
Психологи будущего, из тех, что решают проблемы человека жестко, порой жестоко, считаю, что при встрече со своими страхами, через максимальное их переживание, можно избавиться от фобии. Я вылечил императора?
– Думать забыть о том, что Александр замешан! – потребовал Павел.
– Вы оставите его наследником? После всего? – спросил я.
– А всего еще не случилось! – парировал император, посмотрел на меня уже не таким усталым взглядом и спросил. – И не случиться? Верно? Александр не будет наследником. Но кто, Константин?
– Николай! – сказал я.
Павел задумался, вновь встал с кровати и стал ходить по спальне.
– И вы, конечно же, будете при нем воспитателем? Канцлер и воспитатель, коммерциант и дипломат, кто еще? – усмехнулся Павел. – Не вышли у меня сыновья?
Я не ответил. Наступал еще один момент истины. Я достал из внутреннего кармана свернутый лист бумаги и протянул его государю. Он взял список и стал его читать.
– А отменить крепость не хотите? – раздраженно сказал император.
– Нет, пока нет. Простите, ваше величество, но я не человеколюб. Я для дела, для России. Иным крестьянам лучше и за добрым барином быть. Но есть те, кому нужно помочь вырваться, стать иными, выкупиться, – я запнулся, задумался. – Только это у вас вызвало смущение?
– Не только. Меня смущает слово “Конституция”, ее не нужно. А вот остальное… Ты, Миша, считаешь, что это поможет? – не дожидаясь моего ответа, Павел сам ответил. – Нет, не поможет.
– Бездействие – хуже любых действий, – сказал я.
– Это ультиматум, то есть, если я не соглашусь на вот это, – Павел потряс бумагой с написанными пятнадцатью пунктами первоочередных преобразований. – Я умру?
– Вы останетесь живы, – слукавил я, поняв, что ультимативность пойдет только во вред.
Павел задумался, стал расхаживать по комнате, вчитываясь в текст. После он подошел к столику для письма, присел за него, небрежно, в несвойственной ему манере, смахнул листы бумаги на пол, поставил чернильницу, из которой не все чернила разлились, и стал черкать и ставить знаки возле каждого пункта, составленной мной программы развития. Сморщив брови, император казался сосредоточенным и предельно серьезным.
Я хотел спросить, где мои подарки, где самопишущиеся перья, но понял, вот прямо сейчас мне нужно молчать, не шевелиться, дышать через раз.
–Где я поставит цифру «один», на то я согласен, «два» – это следует обсуждать, «три»… Впрочем, тут только один пункт про конституцию я вычеркнул, – сказал через некоторое время император, посыпая песком бумагу и передавая ее мне.
Я вчитался. Да, не прав. Само слово «Конституция» вызывала отвращение у монарха. Я же не вкладывал такой смысл в это понятие, который, вероятно, подразумевал император. Я лишь хотел упорядочить систему, пусть и во многом самодержавную. Основной закон – я не против, чтобы Конституция называлась так, но в этом документе должны прописывать все обязанности даже монарха. Я только лишь ограничиваю возможности самодурства. Государственный Совет должен высказывать свое мнение, и это все становится публичным через прессу. Именно пресса ограничивает глупости.
– Значит так… Я год смотрю на вашу работу. Будете канцлером и воспитателем Николая, если подтвердится все то, что вы сказали. Не подтвердится, я слово вам даю, что казню вас, господин Сперанский. Проявите себя, как нужный мне и Отечеству канцлер, хорошо, пусть будет так. Я только для общего блага пекусь. Министерства мне не нравятся. Назовите их коллегиумами и делайте реформу, – Павел Петрович посмотрел на меня и ухмыльнулся. – Откройте же дверь или окно, мне душно и еще горшок вынести нужно.
Добился ли я того, чего хотел? Почти что да. Конечно, можно было надеяться, что все условия будут приняты императором безропотно, а я сам займу должность канцлера не на испытательном сроке, а сразу же и надолго. Однако, так даже лучше. С таким подходом, я понимаю, что решение государя – это не обман, это договоренность. Он хочет выйти из кризиса, вот я и становлюсь кризис-менеджером. Получится за год решить многие вопросы, а их, ну очень много, особенно в экономике, в следствии политики, то не поменяет меня Павел. Я умею работать, у меня есть понимание, куда двигаться и наработки из будущего. Я обязан все сделать по уму!
– Прикажите, чтобы меня одели, я отправляюсь на ужин с семьей. Будем играть спектакль? Так ведь, канцлер граф Сперанский, «спаситель» государя. Но знайте, что мне нужны доказательства! Если все так, что Пален не верен мне, как и многие други, то положиться не на кого. От вас ложь я не стерплю! – сказал Павел, закрылся ширмой и присел на ночной горшок.
Эх, нравы! Я уже вспоминал устройство канализации и вотерклазета. Срочно нужно сделать такой императору. Через подобные мелочи, облегчающие и улучшающие жизнь, можно многого добиться от монарха.
Глава 4
Глава 4
Петербург. Зимний дворец 1 марта 20.10 (Интерлюдия)
Улыбки и открытые, казалось, что ни капли не смущенные взгляды. Перестук ударов серебряных десертных ложечек о блюдца и еле слышный хруст разламывающегося безе в чудесном пирожном “Александра Павловна”. Семья “любящих” друг друга людей поздно пила чай.
– Я рада, мой муж, что вам стало лучше и даже не понадобилась помощь “нежности”, – съязвила Мария Федоровна.
– О, мадам, нежность в этом доме нынче не живет, – отшутился Павел Петрович. – Но если нужно, то я найду где взять чуточку нежности и любви, если во дворце всего этого не сыщешь.
Константин с осуждением посмотрел на отца, но, поняв сколь ненужную эмоцию только что проявил, сразу же отвернулся и сделал вид, что сильно увлечен поеданием пирожного. Константин осудил намеки отца, что он найдет себе любовницу. Поборник семейной верности, второй сын императора, не замечал “бревна” в своем глазу, не считал свой брак каким-то ненормальным. Константин вновь был без своей супруги, которой “нездоровится”. Ну так откуда здоровье, если женщину оттягали за волосы лишь за попытку поговорить?
“Нежностью” императрица иногда называла Анну Лопухину, которая вся была такая возвышенная, ласковая. Особенно это ощущалось на контрасте с Марией Федоровной, высокой, с грубой фигурой. Императрица это понимала, оттого еще больше злилась и на себя и на мужа, вовсе на судьбу.
– Папа, я беспокоюсь о вашем здоровье. Может стоит все же лечь раньше поспать? – со слащавой улыбкой на лице, спросил Александр.
“Какую лживую тварь я воспитал… Нет не я – это все она. Мать мстит мне из Преисподней” – подумал император, при этом он старался не менее приветливо, чем его сын, улыбаться.
У Александра Павловича явно получалось лучше.
– Признаться, сын мой, мне весьма по душе ваша забота обо мне. Конечно же уже скоро я пойду к себе в спальню. Такой приятный глазу снег на улице идет, под него самый лучший сон, – сказал Павел Петрович, а после обратил свое внимание на невестку. – Лизонька, а как вы поживаете?
– Спасибо, ваше величество, все в порядке, я рада быть частью вашей семьи, – прозвенел звонкий голосок Елизаветы Алексеевны
– На вас, душенька, лишь и уповаю. Это Александр с виду таков… э…э, а так он исполнительный и любит свою семью и в Бога верует, заповеди чтит, – Павел пристально посмотрел на своего пока еще наследника. – Любишь? Веруешь? Чтишь заповеди, не лжешь перед алтарем и отцом?
– Конечно, папа, я никогда вам не лгал. У вас есть сомнения? – невозмутимо говорил Александр.
– Нет, что, вы, сын мой! – сказал Павел, встал со стола, подошел к сыну и неожиданно для всех поцеловал его в губы.
После император проделал такие же действия с Константином, потом с Марией Федоровной, с той лишь разницей, что супругу он поцеловал в лоб. А вот у невестки Елизаветы Алексеевны своим императорским вниманием удостоил лишь ручку.
– Куда я иду, не нужно вам ходить. Я желаю быть один, – сказал Павел и спешно удалился из столовой [Павел Петрович отсылает к стиху 33 13 главы Евангелия от Иоанна, последние слова Христа на Тайной Вечере].
Император уже шел в сопровождении двух лакеев в свою спальню, когда еле-еле, на пределе возможного, расслышал команды во дворе дворца. Развода караулов быть не должно, значит началось… Испытание для императора, но еще в большей степени для всей России.
Государь покрутил головой по сторонам, будто раньше и не видел этих людей, что ему уже больше трех месяцев прислуживают. Теперь лакеи выглядели иначе, в них можно рассмотреть и выправку, и силу, и уверенность, чего раньше император просто не замечал, или что от него умело скрывали.
Павел так и не мог понять: то ли он под конвоем, то ли под охраной. Не было сомнений, что лакеи – это люди Сперанского. Как же раньше он не замечал походки, словно хищник готовится к убийству своей добычи? Именно так шагали эти слуги. Но рядом с ними император чувствовал себя защищенным. Павел доверился. Еще до конца не понимая, как относиться ко всему происходящему, он просто доверился.
Император ушел, а в столовой установилась тишина. Уже никто не ел, даже у Александра, так выверенно сыгравшего только что свою роль, не было аппетита. Он смотрел на пирожное, но не видел ни его, ни приборов.
– Тайная вечеря, – с ужасом в голосе, не моргая и не двигаясь, прошептала Мария Федоровна.
– Мама вы о чем? – с тревогой в голосе спросил Александр.
– Мы не апостолы, мы… Иуды, – замогильным голосом говорила императрица.
– Ой! – воскликнула Елизавета Алексеевна и прикрыла свой рот.
Она поняла, все поняли и устрашились. Он знает. Отец и муж взывает к христианству, они же преступают учение Христа, они Иуды. И такое осознание ложилось тяжелым грузом на сердца и души собравшихся людей. Все присутствующие знали, что должно произойти. Да чего там… Весь Петербург замел в предвкушении событий. Павла оттирали от информации, но, как видно, император что-то знает.
– Вы понимаете, что он идет на заклание? Осознанно… как шел Иисус. Ваш отец уже взбирается на Голгофу, натужно неся свой крест. Они готов умереть за наши грехи, – императрица впадала в истерику.
– Мама, успокойтесь! – потребовал Александр Павлович.
Императрица посмотрела на своего старшего сына, ее глаза наливались влагой. Женщина понимала, что перед ней стоит выбор и еще полчаса назад она была уверена, что все правильно делает. Для любой нормальной матери главными людьми в жизни являются ее дети. Именно так, Мария Федоровна объясняла для себя молчание про готовящееся отречение императора в пользу наследника. Она верила, что будет всего-то отречение, не желала даже думать о том, что может случиться иное, непоправимое.
– Alea iacta est! – произнес Константин, ловя на себе уничижающий взгляд Александра [Alea iacta est – лат. “жребий брошен”].
Взгляд наследника, готового встречать рассвет уже будучи русским императором, говорил о том, что нельзя признаваться даже самим себе в том, что все присутствующие знают о заговоре. Александр знал, что Пален провел переговоры и с матерью и с братом. И был этим ходом генерал-губернатора недоволен. Но что уже сделано, то не вернуть, тем более, что Александр играл роль растерянного наследника, который теряется больше нужного. Зачем? А чтобы иметь возможность после обвинить всех в обмане, что они окрутили бедного и наивного юношу. Так что все возмущения только после того, как событие произойдет, и когда осядет пыль, поднятая взрывом грехопадения и цареубийства.
Именно главный заговорщик стал инициатором того, чтобы остальные члены семьи, прежде всего, шведская королева Александра Павловна, как и другие дочери императора, отправились в Царское Село. Поводом было то, что в семье не все приняли приезд шведской заложницы в Россию. Императрица отказалась выходить в свет, пока Саша здесь. Теперь нет тех, кто мог сильно портить и так гнетущую обстановку, нет сестер.
– Дозвольте откланяться! – Александр встал со своего стула, мотнул головой, прогоняя наваждение и растрепав золотые, спадающие почти до плеч, волосы. – Сохраняйте благоразумие!
Небрежно бросив взгляд на свою супругу, Лизу, Александр, не подав жене даже руки, нервно, заведя свои руки за спину, чем напомнил отцовскую манеру злится, направился к выходу из столовой. Елизавета, как собачонка, посеменила за супругом, понурив голову.
Она боялась, причем не за себя, за Александра. Пока еще в молодой женщиной тлела надежда, что брак можно спасти и быть с Александром счастливой. Именно поэтому, так как семейное счастье для этой женщины значило больше, чем вся Российская империя, Елизавета Алексеевна поддерживает своего мужа, не осознавая до конца, в какой грязной луже она расчесывает золотые волосы Александра.
* * *
Петербург. Дворцовая набережная дом 10 1 марта 23.10
Дом на Дворцовой набережной 10 был особенным. Нет, он не был примером некоей выдающейся архитектуры, не обладал особенным украшательством. Хотя, о последнем можно было поспорить, но в том ключе, что главным украшением этого дома была Аннушка Гагарина, которую до сих пор чаще называют по девичьей фамилии, Лопухина.
Этот дом был подарен Анне императором, теперь почти что дворец стал семейным гнездышком очень странной семьи. Как женщина, Анна хотела мужа, как человек, которому нужно общение – Павла Петровича. Стройной системы отношений не получилось и одно порой занимало место другого.
Молодая женщина смотрела в окно и тихо плакала. Тихо, потому что ее мужу не понравятся стенания Анны по императору. Супруга Анны, Павла Гавриловича Гагарина, бывшего обычно обходительным, слово дурного не говорившего, словно будто подменили. Он грубит, злорадствует, приказал слугам запереть жену и никуда не выпускать.
Анна знала, пусть и в общих чертах, что должно произойти. Уже как полтора часа прошло, как муж в сердцах ей бросил: «Закончится власть Павла над тобой, придется подчиниться другому Павлу!». Не настолько была глупышкой Анна, поняла, собрав воедино всю информацию, которой владела. Планируется убийство императора. Вот она и льет слезы.
Анна не любила Павла Петровича, как мужчину. Ее все больше привлекал законный муж, с ним фаворитка императора ощущала себя женщиной, именно с Павлом Гавриловичем она охотнее ложилась в постель. Но Анна жалела Павла Петровича.
Была ли в отношениях ее и государя физическая близость? Была, и Анна не ощущала к этому факту отвращение, пусть и не испытывала с государем тех страстных эмоций, когда возлегала с супругом. Но фаворитке нравилось, что русский самодержец с ней ласков, предельно деликатен, позволяет ровно столько, сколько Анна разрешает.
Она запуталась, но еще полтора часа назад даже не думала о том, насколько все сложно, какой бардак творится в ее голове, в ее душе. Казалось, что муж принимает подобное стечение обстоятельств, женщина не предполагала, насколько сложно приходилось Гагарину, как он переступал через себя.
И теперь Анна наблюдала, как по набережной идет толпа. Не менее пятидесяти человек, словно специально, а, может так и было на самом деле, соединились с еще одной группой мужчин прямо под ее окнами. Другие заговорщики, а сомнений, кого именно наблюдает Анна, не было, пришли по льду со стороны Петропавловской крепости, которую женщина могла видеть из окна своей комнаты.
Эти мужчины, с вином в руках, снимали и одевали шляпы. Рядом Зимний дворец, и уже здесь, на Дворцовой набережной, согласно указу, нужно снимать шляпы в знак уважения государя. Вот офицеры и выказывают свой протест.
А еще они кричали так, что даже наглухо законопаченные окна пропускали звуки. Они ругали, сверх неприличного оскорбляли императора. И это было страшно. Анна понимала, что вот эти люди, лишенные человеческого, достойного дворян, вида, готовы убить государя. Для того они и идут к Зимнему дворцу, который находится всего-то в шаге от ее дома.
– Не сметь стоять у окна! Это вы понабрались повадок у своего любовника? – выкрикнул, вдруг, Павел Гаврилович.
Анна вздрогнула, она не слышала, как в спальню вошел муж, увлеклась обзором происходящего на набережной Малой Невы.
– Пашенька… – попробовала обратиться к мужу Анна.
– Не сметь! Это такая шутка Дьявола, что я ношу одно имя с ним? Когда стонешь в постели, то кого ты называешь Павлом? – кричал Гагарин.
Он был пьян. Долго держался, сковывал себя, давил эмоции, но вулкан, если все процессы внутри недр ведут к тому, рано или поздно, но всегда вырвется наружу. Павел Гаврилович считал себя трусом, он не хотел отдавать свою жену другому мужчине, пусть и не любил Анну. Этот брак – сплошной фарс, как считал Гагарин. И теперь этот фарс закончится.
Он общался с одним знакомым офицером Семеновского полка и теперь Павел Гаврилович знал, что происходит. Он сам хотел быть рядом с теми смельчаками, которые, пусть и пьяные, но идут убивать, или увещевать, императора. Они герои, а ему как бы не пришлось расплачиваться за то, что по своей или по чужой воле стал мужем фаворитки гонимого императора.
– Уйди от окна, или я… – Гагарин чуть было не сказал, что ударит Анну, но, нет, он может кричать, даже оскорбить, но бить женщину не станет, даже когда так тяжело на душе.
– Я уйду, Павел Гаврилович, – вытерев слезы платком, сказала Анна.
Гагарин, не сводя глаз со своей жены, стал раздеваться. Анна с ужасом смотрела на это и не знала, как поступить. Она возлегала с мужем с желанием, но сейчас, считала, будто, как и те пьяные офицеры, что галдят за окном, предает императора. В тот момент, когда Павла идут убивать другой Павел хочет взять ее…
Сняв портки, оставшись голым по пояс, но снизу, Гагарин достал нож и решительно подошел к жене.
– Ой, не надо! – испуганно прокричала Анна.
Но Павел Гаврилович не убивать ее шел, он решил разрезать одежду на жене, чтобы быстрее… быстрее… Оскрорбленный муж резал светлобежевое платье, разрывая руками на лоскуты богатое одеяние. Глубоко дышала, старалась не дергаться Анна, она все еще не понимала, как относится в происходящему. Насилие? Но такого понятия в отношении супругов просто нет. И вот она уже обнаженная, стоит перед ним, перед зверем.
Гагарин взял за волосы жену и отвернул ее к окну, женщина облокотилась…
– Ай! – вздрогнула Анна от толчка, головой чуть не разбив стекло окна.
Толчки повторялись, женщина прикусывала губу, постанывала, ей нравилось, даже больше, чем обычно. Но слезы все равно текли по щекам “Нежности”, Аннушки. Мокрыми от влаги, туманными от недопонимания ситуации и своих эмоций, глазами, Анна смотрела, как толпа офицеров, перестав куражиться под окнами десятого дома на Дворцовой площади, устремилась к Зимнему дворцу.
* * *
Петербург. Английская набережная марта 23.30 (Интерлюдия)
– Быстрее же! Группа Тазылина может нас опередить. К Павлу в спальню должны зайти мы! – кричал Беннегсен, подгоняя своих подельников.
