Полная версия
– Как Вам в Кремле, Михаил Васильевич? – спросил я у великого исследователя, когда мы расположились в моем кабинете.
– Величественно, русским духом все пронизано, – ответил Ломоносов.
– Ладно, давайте к делу! Очень много знаете ли работы, проблемный город мне достался, только закончили полыхать пожары [в книге события немного сдвинуты, в реальной истории в 1748 году по Москве прокатились серии грабежей с поджогами, в этот период криминализация Первопрестольной была на очень высоком уровне].
– Я переговорил со своими коллегами и скажу прямо: нам будет сложно ввести метрическую систему. Я проникся, многое из того, что Вы писали сложно понять без оной системы, но господа немцы не видят перспективу, – Ломоносов развел руками.
– Я предполагал некую косность ученых и считаю, что можно вводить метрическую систему постепенно. К примеру, на Урале в школах при заводах уже готовы переводить обучение на метры и килограммы. В тех школах, гимназиях, что я буду открывать, а я намерен это делать, также будет метрическая система. Переучиваем мастеровых. Думаю, что мастера не слишком будут ломать головы, переводя единицы измерения на первых порах, после свыкнуться и проникнутся. Помогите, это моя личная просьба, моим управляющим перейти на метрическую систему. Одно дело – бумажка с цифрами в руках, другое – рассказать по-человечески, – сказал я и отпил чаю с медом: что-то приболел немного, горло саднит, да вроде как и температура была.
– Хорошо, Петр Федорович, – Ломоносов улыбнулся, – Я не только с плохими вестями. Не стану Вас интриговать. Мы изобрели спички! Именно так Вы изволили назвать сей продукт. Вы еще более года назад говорили, что можно создать маленькую лучину или щепу, на конце которой будет сера, которая зажжет ту лучину.
– Помню, конечно, ранее у Вас мало что получилось. Нынче, видимо, сладилось? – спросил я, уже прикидывая строить сразу пару заводиков по производству спичек.
– Да, один из моих выучеников – Леонтьев – лентяй еще тот. Я его в шею гнать думал, а он взял да с помощью ломоносовой соли [бертолетова соль] и довел до ума те спички, – ученый усмехнулся. – И такой паразит, Леонтьев тот, даже и не понял, что изобрел, а винился в том, что спалил два листа бумаги!
– Это очень хорошо! А сколько этой самой соли можно производить? – задал я вопрос, от которого зависело в принципе начало производства нужнейшего товара.
– Нужны средства, но, думается, немало, процесс несложный, – задумчиво ответил Ломоносов.
– Предметно напишите мне все проблемы, с которыми я могу помочь. Ну, и сколько соли той сможете изготовить, – я мысленно потер руками – это ж еще одно золотое дно.
Дело в том, что зажигалки были проданы, но сразу же мое торговое представительство чуть не подверглось обвинению в шарлатанстве. Проблема хрупкости кремня решена не была, а запасными частями делу сильно не поможешь. А вот спички – это да. На лет так двести расходный продукт. Если удастся сохранить в тайне процессы изготовления бертолетовой соли, названной в этом мире «Ломоносовской», то можно некоторое время иметь монополию на неизменно востребованный товар. Тут и в цене можно особо не стесняться.
– Что еще, Михаил Васильевич? – спросил я.
– К сожалению, до открытия университета много занимался его обустройством, поиском профессоров и уговорами капризных ученых служить, – Ломоносов развел руками.
– Как раз-таки по поводу поиска профессоров. Как поживает Ваш друг и наставник господин Эйлер? Не сильно его отягощают те двести рублей, что он получает от Петербуржской академии наук? А сам крайне редко покупает за казенный счет книгу? [Эйлер числился членом Петербуржской академии наук, получал жалование, пусть и не значительное, а работал в Пруссии] – спросил я русского ученого и приметил у него изменение настроения.
– Ваше Высочество, господин Эйлер – действительно мой друг, и я… – начал возмущаться Ломоносов.
– Не утруждайтесь, я не ищу с Вами ссоры, просто мне определенно не понятно, почему господин Эйлер до сих пор не в России. Он и русский язык знает, и не был обижен при Анне Иоанновне. Я лично положу ему жалование в две тысячи рублей, дам дом в аренду. Уговорите его, это гениальный человек! – я вновь отпил уже остывший чай.
– С Эйлером может получиться, но, к сожалению, Карл Линней наотрез отказывается ехать, – разочарованно сказал Ломоносов.
– Патриот Швеции? Воинственную партию «шляп» поддерживает? Или еще что? – спросил я.
Я был уверен, что позвеню монетами – и все знаменитости слетятся в Россию. Соберу тут цвет научной мысли современности и хоть немного продвину русскую науку. Ничего подобного! Люди не слишком охотно идут на перемены, особенно, если они признаны, а иных нам и не надо. Эйлер, насколько я осведомлен, всерьез рассматривает вариант с переселением. Фридрих Прусский не самый щедрый правитель, я же предлагал, кроме жалования в Академии наук, еще сверху и немало.
– Пусть так. Опишите Карлу, что мы согласны с переездом троих его «апостолов» [так в РИ звали учеников Линнея]. Меня интересует прежде господин Дэниель Роландель. Пригласите Линнея почитать лекции в университете, полезно будет для всех. Деньгами на это не поскуплюсь. Завлекайте ботаников еще исследованием Сибири и Камчатки, там уже есть собиратели образцов растений, так что Линней не получит знаний, если не станет с нами общаться.
– Так, может, и сам Линней приедет. Он падок на новые исследования. А Сибирь, Камчатка – темный лес, требующий много сил и исследований, – усмехнулся Ломоносов.
– Михаил Васильевич, как всегда, то, что скажу – тайна. Кое-каких вещей нету в тех бумагах, что я Вам передал. Так что самостоятельно проработайте, пожалуйста, – я дождался реакции ученого и продолжил. – Бумажный пух и спиртус, больше ничего не знаю, надеюсь вы сделаете открытие. Должно получиться горючее вещество [главный герой говорит о создании бездымного пороха, но кроме того, что в его изготовлении участвует хлопок и спирт, ничего не знает].
Михаил Васильевич ушел, а я остался в гордом одиночестве. Определяющим словом в моем ощущении реальности было «одиночество». Дети живут своей жизнью, пока бороться за право быть с ними – только обречь себя и их на большую разлуку. Жена… Н-да! Был еще человечек, с которым хотелось бы встретиться, и не только, но нельзя, даже потому, что подвергну ее опасности. Ну и мои планы относительно Катерины могут накрыться медным тазиком.
* ………* ………*
Славяносербск
19 января 1751 года
Иван Шевич налил полный стакан хлебного вина и залпом его выпил. Сильный человек, проведший полжизни на войне, опытнейший рубака, сегодня, как и каждый месяц восемнадцатого числа, становился слабым. Полгода назад Иван потерял почти всю семью, только дочка Иоанна и осталась жива.
Выпитое хмельное приносило разное настроение уже полковнику на российской службе. То Иван брался за саблю и выбегал во двор, ища себе противников, то рыдал безудержно, было, что и сидел, практически не шевелясь и, казалось, не моргая. Последнее состояние больше всего волновало Иоанну: она боялась, что отец лишится ума.
Но наступало девятнадцатое число, и полковник Шевич преображался. Иван в очередной раз просил прощения у своей дочери за вчерашние конфузы и шел на службу.
Славянский полк Шевича насчитывал уже три с половиной сотни сабель. Могло быть и больше: в Славяносербск прибывает много сербов, черногорцев, болгар, даже боснийцев. Немало просятся в полк и запорожцев, как уже бывалых воинов, так и казацкий молодняк. И деньги есть, чтобы набрать до тысячи сабель под свою руку, но нету тех самых сабель. Дело в том, что Иван Хорват фон Куртич [первый сербский полковник, перебравшийся на службу в Россию] набирает такой же полк и уже почти его сформировал. Вот он, первый сербский полковник на службе русской императрицы, и перекупил лучшее оружие. Власти обещали после войны с османами снабдить в достатке и холодным оружием и пистолями, но, как в России говорят: «Обещанного три года ждут».
Полковник Иван Шевич, отправляясь на службу к русской императрице, искренне хотел проявить себя, да и сейчас не против честной службы. Но приоритеты немного сместились, сейчас полковник вспомнил, что он прежде всего отец, и стал, как никогда прежде, опекать свою единственную дочь.
– Иоанна, мне нужно на службу, я оставлю тебе охрану, не выходи во двор, в доме все есть, – распоряжался полковник.
– Отец, так нельзя! Я, словно птица в клетке, не могу даже на лошади проехать, только и вижу, что твоих гусар. Ты не боишься меня с ними оставлять? Они же поедают меня глазами! – возмущалась Иоанна.
– Молодые парни, но службу знают, недоброго никогда не сотворят, в том я уверен. А ты права, дочь, замуж тебе надо, – Шевич-отец хотел обнять дочь, но строптивая девушка отпрянула.
– Отец, я уже говорила тебе! Не нужны мне женихи, за кого тут замуж выходить? Не пойду! – продолжала перечить отцу Иоанна.
– Пойдешь замуж, если я скажу! Так будет! Нельзя молодой красивой деве жить без мужа в городе, где, почитай, большинство – воины-гайдамаки. Знаешь, что разговаривал со мной Митко Братич за сына своего? Он и знатного рода, и прикупил земли под Харьковом, и много вывез добра с родины, почитай, самый богатый человек в Славяносербске, – пытался убедить дочь Иван Шевич.
– Я хочу ехать в Петербург, отпусти, отец, заклинаю! – взмолилась Иоанна.
Шевич не ответил дочери, он знал, что такие беседы могут длиться очень долго, у Иоанны был сильный характер, а Иван очень любил дочь, чтобы принуждать силой к чему-либо. Он был уверен, что спасает ее. Сгорит она в огне, который бушует возле трона. Бежать-то она собралась к наследнику.
А на следующий день к Ивану Шевичу, когда тот пошел проверить коней одной из рот полка, подошел представитель императорской власти в городе, ответственный за организацию переселенцев в Славяносербск. Этот, можно сказать, главный гражданский человек в городе не пространно намекнул, а практически прямо сказал, чтобы Иван Шевич не спешил с замужеством дочери, и что он лично переговорит с Митко Батичем. Пообещал Степан Аркадьевич Малютко, что по весне в полку Ивана будет более тысячи новых тульских сабель, пять сотен пистолей да четыре десятка добрых коней трех-пятилеток со сбруей.
Иван Бранкович Шевич, если именоваться с отчеством, на русский манер, не был дураком, он многое понял. И то, что он осознал, ему нисколько не понравилось. Наследнику приглянулась его дочь, он ее спас, он же ее и доставил в Славяносербск. Наивно было полагать, что цесаревич провожает всех встречных до их дома. Иоанна клялась, что осталась девицей, значит, хватило чести и достоинства у Петра Федоровича, чтобы не использовать свою власть.
Тогда и Иоанна была сама не своя. Даже со скидкой на то, что Иван не видел дочь почти два года, он догадался, что Иоанна влюблена.
Прошло больше полугода с того времени, Иван искренне надеялся, что последствий встречи дочери с наследником не будет. Шевич не мог читать творение Грибоедова «Горе от ума», но прекрасно осознавал смысл сказанного там: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Быть рядом с наследником – это хлебнуть горя сполна. И что еще усугубляет ситуацию, так это отношение Иоанны к наследнику. Девушка что-то себе надумала, летает в облаках. И еще Степан Аркадьевич…
А на следующий день после разговора с дочерью, 20 апреля, прибыл вестовой. Полковнику Шевичу пришлось скрыть свое удивление перед человеком из самого Петербурга. Шевичу предписывалось отобрать триста самых опытных бойцов, делая ставку на неженатых, и отправиться в Москву к самому губернатору. Вооружение, кроме холодного оружия, следовало оставить в Славяносербске и передать его в ведение другого формирующегося полка, как и оставить лишних коней.
Тогда Полковник Шевич еще не знал, кто именно был тем самым генерал-губернатором Москвы. Впрочем, даже если и узнал бы, то ослушаться не посмел. Это второе предписание от властей новой Родины, после согласования набора полка. Как же можно ослушаться и закончить на этом свою карьеру?
* ………* ………*
Потсдам. Дворец Сан-Суси
15 апреля 1751 года
Фридрих Прусский, которого все чаще называют «Великим», разъезжал по своим владениям. Установившаяся в благословенных землях Бранденбургского правящего дома погода благоволила. Чуть прохладный, но не пронизывающий, а освежающий ветерок обдувал сидящего в открытой карете монарха [историки отмечали, что Фридрих часто ездил в открытой карете и мог разговаривать даже с крестьянином, что отмечалось, как свидетельство его просвещенности].
Сегодня король взял с собой в поездку министра Генриха фон Подевильса. Фридриху вновь нужен был взгляд со стороны своего главного критика, но отличного исполнителя. В европейской политике происходили такие тектонические сдвиги, что прусскому монарху следовало трижды подумать, как поступать дальше. Но вопрос стоял только в одном: как продолжить экспансию?
Пруссия все еще не могла сравниться ни по экономике, ни по мобилизационному ресурсу, да элементарно, по площади королевства ни с одним из великих государств Европы. Амбиций же у Пруссии, ну, или ее правителя хватает, чтобы перекрыть намерения любой державы. Так думал Фридрих, так думали люди в Европе, хоть как-то интересующиеся политикой.
Сейчас ситуация изменилась. Тот, кого должны были называть «сотрясателем Европы», видел, что этим самым «сотрясателем» становится Россия. Стремительная кампания русских против османов и их вассалов заставила задуматься лучшего стратега Европы, коим его считали многие на континенте. Особенными адептами веры в короля были его генералы. Как русским удалось так быстро заставить Османскую империю трепетать? Правильно ли Фридрих сделал, что записал Елизавету Русскую в свои враги?
На последний вопрос король отвечал однозначно: правильно! «Два льва в одной клетке не уживутся», – подумал прусский король и скривился. До него дошел неоднозначный смысл аллегории. Елизавета – женщина, как был уверен Фридрих, морально падшая. Ну и что лев должен сделать с львицей, если они оказались в одной клетке?
– Тьфу! Аж противно! – вслух сказал Фридрих.
– Простите, мой король, я не совсем понял, – спросил Подельвильс.
– Не берите в голову, мой вечно бурчащий друг, – король чуть потряс головой, прогоняя дурные мысли о русской императрице. – Я ведь не зря взял Вас с собой на прогулку. Хотел узнать Ваше мнение о Хаджибейском договоре. Так, кажется, прозвано соглашение между южными варварами и северными?
– Мой король никогда и ничего не делает зря! – с нотками пафоса провозгласил министр.
– Что я слышу?! Вы ли это, Генрих? – король рассмеялся. – Давайте по делу! Ну не умеете Вы восхвалять своего короля, так и не начинайте! Мне нужно мнение от противного.
– Прошу простить меня, Ваше Величество, – Подевильс смутился, но сразу же взял себя в руки и, подстраиваясь под ужасную тряску кареты, начал доклад.
Фридрих внимательно слушал своего министра. Многое из сказанного он уже знал, но после интерпретации событий от Генриха фон Подевильса король часто начинал видеть много больше, с разных ракурсов.
– Русская дипломатия, по моему мнению, могла добиться большего, если бы того захотела, – говорил министр.
– Что? Вы считаете, что граница по Дунаю, пусть и без учета Измаила, что остался за турками – это мало? Крым русский, Причерноморье русское, большая часть молдавских земель тоже! – возмущался король, он-то как раз считал, что русские отхватили многим больше, чем можно было им позволить.
– Мой король, – Подевильс умудрился даже в условии тряски обозначить поклон. – Крым, как и Причерноморье, за исключением турецких территорий, не рассматривался на переговорах вовсе. Это было первым условием русских. Канцлер Бестужев ссылался на то, что крымские беи отказались от вассальной клятвы и стали самостоятельными, поэтому вправе решать свою судьбу самостоятельно, и туркам влиять на это решение нельзя. Присяга Буджацкой и Ногайской орд, как и русское господство в Черном море, делало просто невозможным существование турецких крепостей на побережье. Поэтому туркам ничего не оставалось.
– Выход есть всегда! – взбеленился король. – Я передал султану тридцать тысяч ружей и пять десятков пушек. Пусть все это не новое, еще времен моего отца или деда, но всяко лучше того, чем вооружены турки. Сколько французы передали оружия туркам? Уверен, больше моего! Населения у Османов во сколько раз больше, чем у меня? В пять, в десять? Нужно было упорствовать, набирать новое войско, никак нельзя сдаваться!
– Полностью солидарен с Вашим мнением, мой король. Не соизволите ли дослушать условия Хаджибейского договора и мои выводы к нему? – спросил министр иностранных дел, дождался разрешительного взмаха руки короля и продолжил. – По договору все турецкие крепости, что находятся южнее Дуная, разрушаются, русские уходят за реку. Измаил, который севернее, остается неразрушенным, но без права отстраивать иные фортификационные сооружения, что уже есть в крепости. Так что эта османская фортеция может быть быстро занята русскими. Между тем, прошу отметить, что обустройство, к примеру, крепости Аккерман, как и иных уже русских, идет феноменально быстро. Но это отступление, чтобы мой вывод был подкреплен фактами. Далее, по договору турки и русские должны иметь возможность влияния на территории. Турки иметь своего представителя в Молдавии, русские в Валахии, Болгарии, Черногории, Греции. Эти представители должны следить за тем, чтобы соблюдались законы, относящиеся к национальным меньшинствам. Ну, и последнее, что еще может туркам сильно сказаться в дальнейшем: они не могут препятствовать переселению населения из приграничных территорий в Россию. Северные же варвары и вовсе обещали способствовать переселению и турок, и татар, даже обещали вспомоществование переселенцам провизией. Ну, и проход через проливы со спрятанными пушками.
– А что там с островами в Эгейском море? Почему о них ничего не сказано в договоре? – спросил король, он уже понял, к каким выводам склоняется его министр, и они полностью совпадали с мнением короля, что редкость.
Следовательно, Фридрих не может ошибаться.
– Русские в переговорном процессе обрисовали Союз греческих островов, как самостоятельное государство, с которым османы и только они должны выстраивать свои отношения. Тут Бестужев издевался над османами, предлагая тем привести острова к покорности. Но проблема для турок не только в том, что у них просто нет флота, собрать галерный флот османы могут, да и французы для них еще строят корабли, англичане что-нибудь годное на распил продадут. Проблема в том, что русский флот был на зимовке большей частью именно на этих островах. Вряд ли русские уйдут с Эгейского моря, а нападение турок на базу русских – просто неосуществимая авантюра.
– Итак, я, пожалуй, за Вас, мой сегодня не бурчащий друг, подведу итоги. Первое и самое главное, русские открывают себе путь к Константинополю, без приграничных мощных крепостей турки мало что могут противопоставить елизаветинским войскам. Второе, султан выгадывает время, и вряд ли он смириться, как и оманские элиты. Третье, русские распространяют свое влияние на южных славян, может, и на греков. Эти соглядатаи от России на турецких землях – иезуитский ход. Они начнут вмешиваться, деятельно проводить политику северной империи, турки их одернут. И все! Для всего населения понятно, кто друг и кто враг. Это же повод к масштабному восстанию! Не понимаю зачем туркам иметь своего представителя на уже отобранных у них землях. Да это же понятно, что русские готовят восстания и в Греции, и на Балканах, те же пиратские острова, что назвались государством, способствуют планам русским. Что-то еще, Генрих?
– Я действительно восхищен. Остается добавить лишь то, что, как только Вы начнете в Европе новую справедливую войну, документы ее оправдывающие уже будут готовы, султан ударит по России.
– Подевильс! Услышьте меня! Даже мне, своему королю не смейте рассказывать о войне! Но в ином, я согласен, эта ситуация выгодна, очень выгодна для меня, – король улыбнулся, что-то заприметил вдали и обратился в кучеру: – Правь к тому хутору, узнаю, какие виды на урожай у крестьян и столько потата посадили, да к какому полку приписаны их дети.
* ………* ………*
Москва
20 апреля 1751 года
В воскресенье 20 апреля, через девять дней после празднования Воскрешения Христова, я дал прием. В Кремле по случаю моего назначения генерал-губернатором Москвы собиралась знать Первопрестольной. Из Петербурга был прислан вице-канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов. Как по мне, так самая удачная кандидатура, чтобы показать, что я не в ссылке, а, скорее, «на предэкзаменационной практике».
Приехал бы Петр Иванович Шувалов, так я мог бы ему и в горло вцепиться. Нет, конечно! Пусть и нагадил он мне, и не выплатил контрибуций, что я требовал, сегодня ничего бы с ним не произошло. Из Царского Села я старался сильно не высовываться, чтобы не продолжать интриги, вернее, показаться слабым и неспособным на ответные действия. Как там в стратигеме? Кажись для своих врагов слабым? Однако, наши капиталы сильно переплетены и бить морды друг другу – не метод, нужно бить по всему сразу: по карману и в голову. Решать проблему Шуваловых нужно одномоментно: в один день или час убирать и Александра, и Петра.
Зал в Кремле был полон Трубецкими, Салтыковыми, какими-то ветвями Голицыных, жаль Михаила Михайловича не было, он действительно был занят флотом и сохранением в неприкосновенности моих складов в Кронштадте. Вот этого человека я зауважал. Грамотный подход: не лезть туда, где менее компетентен, но делай ту работу, в которой разбираешься. А спрашивать результат со всех!
Прием не был ассамблеей в том понимании безудержного веселья и пьянства. Напитки подносили умеренные: вина, шампанское. Я распорядился оборудовать места, где стояли столики с канапе и фруктами, так сказать, локализовал места для пития. Играла и музыка, сегодня презентация «моего» нового творения – композиции, что я назвал «К Екатерине», в иной истории она называлась «К Элизе». Прости, Людвиг ван Бетховен, ну или не прощай!
Я отыгрывал роль любящего мужа в то время, как именно на сегодня было запланировано мое изуверство. Ну, не я начал разрыв, я хотел, правда, хотел семьи. Я не намерен испытать ту боль, что уже пережил, когда меня убивали в Ропше.
И только сейчас я осознал, насколько похожи характерами и манерой поведения эта Екатерина Алексеевна и та Катя, что была оставлена в ином мире. Неужели Катька меня предала? Может, и неизлечимая болезнь неспроста развивалась?
За время приема, пока не началось основное действо, мне удалось переговорить со значительной частью крупных помещиков и наметить правила игры на рынке сельскохозяйственной продукции. Просто так отдавать технологии изготовления подсолнечного масла, сахара я не намерен. Считаю, что нужна в этом деле умеренная монополия. Моя монополия! Так что все подобные предприятия намечалось приводить в жизнь с моей долей. Двадцать процентов от каждого сахарного заводика, столько же и от проданного подсолнечного масла, которое все больше завоевывает рынок. Или, скорее, формирует этот самый рынок.
Еще одной темой для разговоров стало возможное внедрение аналогов моторно-тракторных станций. Пока это еще только на уровне вероятного, но задумка была. Нужно было выяснить, насколько готовы помещики использовать такие станции, где будут лучшие лошади, механические сеялки и жатки, возможно, элеваторы для хранения зерна. Они платят умеренные деньги, а за их крестьян все делают мотивированные профессионалы с использованием механических приспособлений. Может, вот он? Путь к раскрепощению? Если крестьянский труд, барщина востребована, то и вольную можно дать крестьянам?
Из всего оговоренного я понял, что хоть помещики и не готовы кардинально что-то менять в своей хозяйственной деятельности, то в угоду мне могут согласиться на многое. Даже, если проекты покажутся им неоднозначными. Лишний раз «поручкаться» с будущим императором иного поместья может стоить.
– Степан Иванович, все готово? – спросил я у Шешковского после разговора с представителем Салтыковых.
– Я могу сделать попытку отговорить Вас? – опустив глаза, спросил мой безопастник.
– Нет, но Вы вольны оставить меня и скрыться, ну, к примеру, в Америке, – я жестко посмотрел на Шешковского.
– Прошу простить меня, Ваше Высочество, – Степан Иванович выдохнул и уже более собранно продолжил. – Екатерина выпила подставленное ей вино, курить отказалась, я почти уверен, что она на предмет курения о чем-то догадывается. Анджей Иероним Замойский ожидает в тайной комнате, пока один. Архиепископ Московский и Севский Платон прибыл.
– Удалось в ее платье продеть розу и уговорить надеть нужное украшение? – спросил я.
Когда-то, еще до моего венчания с Катериной, при дворе была дама Лопухина, и она вдела в свой наряд розу, причем именно на том приеме подобным образом поступила и императрица. Такой казус Лопухиной, как многие считали, стал одной из причин для сфабрикованного против дамы дела с обвинением в государственной измене. Ну, и еще немного родственного неприятия. Петр Великий и Лопухины… не ладили после заточения жены монарха в монастырь.
