Полная версия
Моя охрана состояла из интересных персонажей. Сплошь лихие рубаки, но не лишенные природной смекалки и разума. Это были казачки с малоросских земель, подчинявшиеся Разумовским. Была, оказывается, и у этих братьев своя силовая поддержка, благо Кирилл Разумовский уже был назначен Елизаветой гетманом Запорожского войска.
Среди казаков был Богдан Куцко – рубака на саблях такой, что мне по первой было просто стыдно. Я-то уже считал себя серьезным бойцом, а тут… Шпагой я сперва у Богдана поединки выигрывал с незначительным преимуществом, но с саблей против шпаги выходить сложно, очень разные техники. Вот только Куцко приноровился и то и дело продавливал мою защиту. Ну, и учил меня и саблей рубиться, долго не раскрывая своих ухваток. Серебро подтолкнуло Богдана чуть приоткрыть тайны своего мастерства.
Так что заточение не было столь уж и бессмысленным времяпровождением. Получилось сделать то, на что могло и времени не оставаться, будь я втянут в столичный водоворот событий.
– Скажи, Петр Александрович, как Степан Федорович Апраксин справляется в Военной коллегии? – задал я мучивший меня вопрос.
– Петр Федорович, простите… – растерялся генерал-поручик.
– Понимаю. За то и ценю Вас, что боевой генерал, да честь блюдете. Мне же важно, чтобы хуже не стало, нам еще много впереди баталий, – я замолчал, давая возможность Румянцеву все же прояснить мне ситуацию, коя представляется глазам командиров.
– Степан Федорович справляется, – начал осторожно Румянцев. – Выслушал многих офицеров, дельно вел разговоры, начинания Ваши не порушил…
Петр Александрович замялся, ему явно было неудобно обсуждать Апраксина. Ну и ладно. Я-то искренне думал, даже рассчитывал, что Румянцев приехал обсудить со мной ту аналитическую записку, что составлена по итогам двух кампаний против Османской империи. Я все сделал, чтобы обстоятельный анализ тактики ведения боя, технических характеристик оружия, как и все остальное, состоялся. Но обсуждалось это без меня.
– Признаться, я подумал, что ты, Петр Александрович, прибыл ко мне с целью обсудить… Так какова же цель визита, сударь, не друга же вы решили проведать?
– Поведать, что государыня хочет видеть Вас, Ваше Высочество, подле себя, – сказал Румянцев, обращаясь несколько церемониально, по титулу.
Действительно между нами подул некий холодок. Причем разумом я прекрасно понимал, что обид никаких не может быть, не по чину мне такие капризы напоказ выставлять, да и обижаться как-то… по-детски. Видимо, Карл Петер, неотъемлемая часть меня, проявляет свою эмоциональность.
– Ваше Высочество, я с недавнего времени обласкан государыней, пожалован землицей, и почти что четыреста душ прибавилось, – на угрюмом лице полководца промелькнулось смущение. – Не поможете приказчиком, дабы наладить хозяйство, да заводик сахарный али курительный поставить?
– Помогу, Петр Александрович, – я усмехнулся, забавной и немного наивной показалась просьба. – И выпытывать не стану, что обсуждали в Военной коллегии. Час на сборы, и можем ехать, нищему собраться, только опоясаться.
– Ха-ха! – искренне рассмеялся Румянцев. – Вы нищий? Это весело!
*………..*……….*
Ораниенбаум
20 декабря 1750 года
Встреча с тетушкой прошла скомкано. Тут бы взять да по-родственному обняться, пустить слезу, повиниться, ей повиниться, я же ничего не умышлял такого, почти что, но она даже не догадывается об этом. При встрече Елизавета не поцеловала в ответ мне руку, как это ранее бывало довольно часто. Поспрашивали друг у друга о здоровье, государыня подтвердила мой титул, назвав «государем-цесаревичем», после объявила свою волю, и все. Почти все. Пригласила на Рождество, при том особого желания меня увидеть на празднике не проявляла, сделала, что должно. Если бы я находился в Царском Селе, то приглашение должно было и так поступить, но вряд ли по тону оно бы отличалось.
Еще Елизавета стребовала у меня умерить свой гнев и не делать глупостей в отношении Екатерины. Тетушка уверяла, что та одумалась. Кроме того, она даже не намекнула, а прямо сказала, что, мол, гуляй и сам, а Катька перебесится и успокоится. Было уже в иной реальности, когда вот так оба гуляли, и один догулялся до шарфа Алексея Орлова у себя на шее.
Тем не менее, отношения с тетушкой в той или иной мере, но выяснены. Однако была еще одна женщина, с которой нужно было что-то делать и даже быстрее, чем решать с Елизаветой. Увещевания императрицы по поводу Катерины были мной услышаны, но они уже мало что решали.
– Ну, здравствуй, Степан Иванович, – поприветствовал я Шешковского, который ждал меня по дороге к Ораниенбауму.
Бывшему сотруднику Военной коллегии пришлось несладко после того, как меня сопроводили в Царское Село. Дело даже не в том, что Шешковскому стоило подумать о своей безопасности. Ему нужно было предупреждать необдуманные действия особо буйных голов. Признаться, были разные мысли и у меня, вплоть до пугачевщины.
Можно было отдать приказ всем меня поддерживающим и свалить куда подальше. Яицкие, донцы, калмыки, башкиры – много кто мог поддержать меня при правильном обращении и обещаниях. Тем более, что я точно тот, за кого себя выдаю, да и при больших деньгах. А договорись я о бунте с Никитой Демидовым, так и с артиллерией был бы.
Но тот самый бессмысленный и беспощадный мне не нужен, по крайней мере, до тех пор, пока я в списке вероятных претендентов на трон стою под номером «один». Да и после много раз подумаю о необходимости ослаблять Россию бунтами разными. Вот, к примеру, правление Екатерины Великой в первые лет семнадцать, даже двадцать, было успешным, вполне. Ну а после реки крови от Пугачева, непрекращающаяся война с турками, фаворитизм на десятки миллионов рублей. И все… Павел брал страну с долгами и гиперинфляцией.
Проблема, которую решал Степан Иванович в первый месяц ссылки, как раз и заключалась в недопущении смуты.
Как только меня, в сущности, арестовали, многие начали выказывать недовольство. В выкриках и решительности впереди остальных были казаки, которые лишались бы без меня многих возможностей для возвышения и становления богатыми станичниками. Хотелось бы верить и в наличие других мотивационных факторов, но самый логичный именно такой.
Шешковскому пришлось тушить эти угольки, чтобы не разжечь пожар. Даже если и хотеть государственного переворота, то не так. Стихийность действий без планирования – это первый шаг к поражению. Любой хаос должен быть скоординированным и управляемым, а это работа по аналитике, подбору кадров, исполнителей и координаторов, подготовка боевых групп, заточенных на определенные действия, проработка общественного мнения или быстрый перехват всех возможных рычагов воздействия на публику.
Степан Иванович вновь подтвердил свой профессионализм или природный дар. Он не только, не без помощи Кондратия и Степана, вразумил казаков, но и добился того, чтобы о намерениях ни казаков, ни некоторых горячих голов из гвардии не прознала Тайная канцелярия.
– Думаешь, что будет дальше, после того, как я уже не глава Военной коллегии? – спросил я у Шешковского, как только тот сел в карету.
Степан Иванович уже намекал на то, что ему непонятен собственный статус. По оплате все устраивает, но кто он? Уже не чиновник, а просто человек наследника?
– Что мне делать в коллегии, коли Вас, Ваше Высочество, там не будет? Со Степаном Федоровичем Апраксиным мне не сработаться, – ответил Шешковский, заискивающе смотря на меня.
– Найдется работа, Степан Иванович, и в Москве будет чем заняться, и в других городах да весях. Ты не забывай прорабатывать план нашей главной операции. Не спеши! Ни в коем разе на нас подозрение лечь не должно. Работай только через сторонних людей, что быстро после исчезнут. Теплые, во всех смыслах, местечки в Америке им уже уготованы, – сказал я, похлопав соратника по плечу, но потом резко перешел на иную тему: – Говори о Катерине!
– Я передавал письмо, Ваше… – начал говорить Шешковский, но я перебил.
– Ты, Степан Иванович, уже достаточно для меня сделал, чтобы наедине обращаться без титулования, да и чуть быстрее тогда получится рассказ, а то мы доедем до Ораниенбаума, а я так и не узнаю подробностей, – сказал я и стал само внимание, стараясь воспринимать информацию без эмоций.
Среди подробностей существенным было то, что общение моей оскверненной супруги и Анджея Иеронима Замойского происходило чаще в трактире, что выкупило английское посольство и использовало заведение для своих нужд.
Эту забегаловку с названием «Гусь и шпага» мы уже давно разрабатывали. Сложно пришлось: персонал не подкупен, сплошь английский, устроить туда своего человека не получилось. Оставалось довольствоваться только подслушиванием рядом да пару раз разговорить некоторых иностранцев-посетителей трактира. Однако, вместе с Екатериной была фрейлина Гагарина, уже давно, можно сказать, «наш агент».
– Какие сведения англичанам передавала, кроме того, что мы с тобой сочинили? – спросил я, сжимая кулаки.
Уже свыкся с тем, что не сложится мое благополучие с Катериной, но нате, екает сердечко, может, это и уязвленная мужская гордость!
– Передавала больше из того, что сама видела. Про учебный центр в Ропше, про егерский полк в Ораниенбауме, про то, что пушки новые льются только на Урале, – Шешковский замялся. – Вас обсуждала, говорила, что как муж Вы…
– Ты говори, как все есть! Я знаю себе цену, и как муж тоже, так что поклепы и лжа сильно обидными не станут, тут поступки Катерины важнее, – успокоил я Шешковского.
Вина за измену Катерины, по ее оправданиям, лежит и на мне, так как я не ценил и хотел запереть ее в стенах, а еще я и так себе мужчина… Можно в себе, после таких слов, и комплексы развить, если бы уже не вторая жизнь и определенный опыт. Из доклада было так же понятным, что еще до самого непосредственного предательства брачных клятв на жену стали оказывать влияние.
В какой момент Катерина сделалась любовницей Анджея, Шешковский не знал. Он предполагал недельные ухаживания, но роман начал развиваться очень стремительно. Встречи были и в Ораниенбауме, и в карете, даже умудрились встретиться, естественно под чужими именами, в «Элите». Великой княгине внушали то, что я плохой муж, что в своих поездках обязательно укладываю девиц штабелями.
Но они перестарались. Скорее всего, план был таков, чтобы связь Анджея и Катерины была тайной и лишь скрепляла английскую ориентированность Великой княгини. Но влюбленные стали совершать множество ошибок. Уже далеко не мальчик, Замойский начал жить по принципу «седина в бороду – бес в ребро», ну а Катерина и без наркотиков и алкоголя была в любви безудержная. Это я в наших отношениях ее одергивал, ясновельможный Замойский, видимо, сдерживать не собирался.
– Она еще не понесла от него? – задал я напрашивающийся вопрос.
– Достоверно неизвестно, но Великую княгиню тошнило, несколько дней не выходила из покоев в Зимнем дворце. После государыня потребовала от нее переселится в Ораниенбаум и ждать мужа, и она уже как четыре дня злоупотребляет хмельным и курением… не без нашей помощи. Но есть уверенность, что либо кровь сама пошла, либо медикус помог, и от бремени она избавилась, но сие доподлинно неизвестно, – последняя фраза Шешковского продемонстрировала, что его мучает совесть, не нравится безопастнику решение по Катерине.
– Ты полагаешь, что мы что-то делаем неправильно? Или нужно было убить ее? А есть ли гарантии, что яд не будет обнаружен? Что я не попаду под подозрение? – спросил я чуть дрожащим голосом.
Мне самому не нравилось происходящее. Возможно, Шешковскому еще сложнее, он же не обладает послезнанием, для него Екатерина Алексеевна представляется жертвой. Я честно хотел нормальной семьи, я, как мне казалось, делал для этого много. Несмотря на то, что чувствовал крайнее угнетение, когда меня уже убивали миньоны жены, несмотря на то, что многие тенденции к разрыву зародились не вчера, а многим раньше, я гнал от себя дурные мысли и старался поддерживать иллюзию счастливой семьи. Думал, нагружу жену работой, не останется времени на глупости. Ну, не мог же я сидеть сиднем возле юбок Катерины, устраивать тотальный контроль и ладить в семье домострой?
Катя казалась мне неплохой женой. Историю с Сергеем Салтыковым счел нелепостью, некоторый ее флирт с Чернышовым – глупостью, призванной вызвать у меня ревность. Даже мог бы со временем простить историю, когда ее вроде бы подставили Шуваловы, но она сама пошла мять простыни, без принуждения и насилия. Хотя последнее простить очень сложно.
Остановись на том, Катя, покайся! Но нет, пока я был в почетной ссылке, она вошла в кураж. Да, творить глупости ей помогали алкоголь и дурманящие вещества, но… она поносила меня в здравом уме и твердой памяти. И мужик я несостоятельный, и, вообще, солдафон, вон даже в поместьях в разы больше солдат, чем крестьян. И много чего еще, что, если вопрос не решить, имело все шансы войти в «записки» Екатерины. Нет, не напишет она сей опус.
– Мы ее не убиваем, мы ее приближаем к решению служить Богу. Монастырь лучше же, чем земля с крестами рядом с этим монастырем? Или что, предложишь оставить все как есть? Бестужев вокруг нее уже вьется, подложили под нее поляка, начинают формировать мой образ как безумца. Что дальше? Переворот, регентство Катерины при Павле, а я кормлю червей в сырой землице? – я пристально посмотрел на Шешковского.
Я хотел рассмотреть, с чем связан этот порыв благородства. Кровь на руках Шешковского уже была и ранее, он не вызывал впечатления чистоплюя. Да и та череда операций, что мы готовили не может обойтись без крови.
– Прошу простить меня, все так, как Вы говорите, и я буду делать то, что нужно, – решительно произнес Шешковский.
Встретиться в этот день с пока еще женой мне не удалось. Она просто была не в себе, ссылаясь на недомогания.
Может, это было и хорошо, эмоционально я был выжат досуха. Тут я или сорвусь на прямые оскорбления, или просто уйду в прострацию, без реакции на внешние раздражители.
Как не откладывал разговор с женой, он должен был состоятся. Наутро я не просто попросил, чтобы «благоверная» разделила со мной завтрак, я потребовал.
– Ваше Высочество! – Екатерина исполнила книксен при входе в столовую.
– Даже так! Садитесь, Великая княгиня, – ёрничал я. – Как же Вам сочувствую, такая долгая разлука с супругом! Сложно было, все понимаю! Но я Вам благодарен, что так заботитесь о наших детях, нужно же было уделять им внимание, Вы были вся в заботах. Ведь так?
– Так, государь-цесаревич, – спокойно ответила на мое лицедейство Екатерина, сильная, с характером дама.
– Кстати, сударыня, тетушка обещала прислать с мамками и Аннушку, и Павлушу, чтобы они пообщались с отцом, ну и… с матерью. А то забывают наши дети, как выглядят их родители, – сказал я, пытаясь рассмотреть хоть какую эмоцию на лице Катерины.
– Я рада, – степенно сказала Екатерина.
– Что ж, видимо я не столь замечательный актер, нежели господин Волков, или Вы, сударыня, ни разу не актриса. Посему перейду к прямому разговору, по-солдатски, как только и умею, если судить по Вашим словам, – сказал я и нарочно разбил бокал, бросив его об стену.
Мне нужно хоть как-то Катерину вывести из спокойствия, пусть и напускного. Та вздрогнула, и в ее глазах промелькнул страх. Вот так лучше!
– Ты была мне женой, когда с растрепанными волосами предотвращала бойню у Ораниенбаума. Я считал тебя своей соратницей, когда выходили первые издания журнала, я почитал тебя и жалел, когда ты рожала замечательных детей. Прощал, надеялся, верил. И я теперь глупец, юродивый, что, кроме как воевать в ста верстах от сражения, ни на что не годен? Так ты говорила в трактире «Гусь и шпага»? – я начинал закипать, уже не играя, а переживая эмоции.
– Это низко, сударь, следить за своей женой! – выкрикнула Екатерина, решившая, видимо, что лучшая оборона – это нападение.
– Меня винить вздумала? Ты осквернила церковь, смеясь на службе? Ты оскорбила государыню? Ты ударила прилюдно Матрону Балк, когда та посоветовала тебе быть осторожнее в поступках? Я тебя положил под поляка? – кричал я.
– Я не намерена терпеть разговор в таком тоне. Вы, сударь сами себя унижаете! – сказала Катерина и встала, видимо, чтобы уйти.
– Сидеть! – крикнул я и ударил кулаком по столу.
– Вы забываетесь! – визгнула Катерина. – Я не баба крестьянская!
– Ты хуже, Катя, крестьянка не позволила бы себе столько грехопадения, нарушения клятв, данных в церкви, – жестко сказал я.
– Я не стану терпеть унижения! – кричала Катерина, устремляясь на выход.
Двери были заперты, я предполагал бегство Кати.
– Я подам прошение в Синод об развенчании с тобой. У меня уже немало доказательств и твоей неверности, и твоего предательства. У меня есть пространный письменный отчет Замойского, который не только описывает, как он тебя… но и те сведения, что ты передавала английскому посольству, – сказал я и не слишком и блефовал.
Письмо Анджея Иеронима Замойского, адресованное конфедератам в крепости Баре, было перехвачено, причем уже не так чтобы далеко от самого Бара. В сущности, это был компромат на Екатерину. Шляхтич описывал планы русского командования по удержанию бывших османских территорий, ну, и перспективу атаки на Барскую конфедерацию. Ничего слишком крамольного, письмо лишь подтверждало уже свершившийся факт, если анализировать ситуацию. Но интересно иное: откуда эта аналитика стала известна поляку, где он черпал для анализа данные? В письме неосмотрительно есть ссылка, где Замойский, как бесчестный человек, указывает и на свою связь с Екатериной, и на то, что она получила некие данные от неких господ, принимающих решения.
– Вы бредите, сударь, извольте отпустить меня. Ваше общество мне противно! – негодуя от ненависти, говорила Катерина.
Ну как я не рассмотрел? Как же я жил в плену своих иллюзий! Вот же она, настоящая.
– Скажи, всегда меня ты ненавидела? Со дня венчания? – тихо спросил я. Было действительно обидно, вот так ошибиться, а ведь у меня сознание прожившего человека, долго бывшего в прошлой жизни в браке.
– Нет, мои глаза открылись после рождения Павла. У тебя не было времени на меня, ты откупался украшениями, но не позаботился увеличить содержание. Имея миллионы, ты давал только семьдесят тысяч рублей. Когда мне нужна была защита от недругов, тебя не было рядом. Меня подставляли из-за тебя, потому что ты не можешь договориться с людьми. Было больно и обидно. Я была в твоей тени, делала только то, что ты хочешь, говорила твоими словами, будто кукла неразумная. Даже когда ты рядом, ты только ночью со мной, остальное время в работе. И мне рассказывали, как ты пользовал турчанок на войне, устраивая целые гаремы, уподобляясь султану, – Катерина выдохнула.
Да уж, претензий много, и не сказать, что они беспочвенны, кроме, конечно, гарема.
– Ты понесла от Замойского? – взяв себя в руки, спросил я.
– Да, но мне пустили кровь! – ответила Катерина.
– Это же грех смертный! – сказал я, ужасаясь ситуацией.
Для меня и в прошлой жизни аборт был запретным, а тут вот так, в этом времени. Я чудовище? В иной истории Катерина рожала от других мужчин вопреки всему. Это я ее подтолкнул к такому поступку?
– Шешковского! – максимально громко выкрикнул я.
Уже через пару минут Степан Иванович открыл дверь и вошел в столовую.
– Найти медикуса, что кровь пускал Екатерине, возьми показания и запри его. Еще работайте с Замойским, – дал я распоряжения.
– Ты не посмеешь его тронуть! – прошипела разъяренная Катерина.
– Значит так, дорогая, ты случайно не умрешь, хотя заслужила. Сдаешь Апраксина и Бестужева, пишешь на них бумагу, тогда будет жить Замойский и даже отправится домой, к любимой жене. Далее добровольный уход в монастырь, знать о твоих злоключениях будет только императрица, я уговорю ее не устраивать скандал. Без Елизаветы Петровны мне будет сложно добиться развенчания, как и упереть тебя в хороший монастырь с высокими стенами, – спокойно произнес я.
– В монастырь не пойду, я мать наследника престола! – горделиво сказала Катерина.
– Пока ты под домашним арестом, прислугу сменю, общение ограничу. Курить можешь теперь сколь угодно, как и пить ликеры с абсентом, в том не будет тебе ограничений. Но более ничего, поедешь со мной в Москву, – вынес я вердикт.
– Ты не сможешь меня держать взаперти, общество станет порицать сие, я стану жертвой и вызову симпатию, – Екатерина выдавила из себя вымученную улыбку.
– Это долго не продлится, копия доказательств твоего предательства отправится в Тайную канцелярию. Думаешь, Александр Иванович Шувалов упустит случай свалить Бестужева? Да он еще сам немало приложит бумаг к тем, что уже будут у меня. Предала мужа, предавай и своих советчиков. Я бы не стал уничтожать канцлера, он еще нужен России, но придется. Я все сказал! – жестко одернул я и отвернулся, позвало казаков, в сопровождении которых Екатерина ушла.
– Степан Иванович, давай эти документы, свидетельства нарушений и воровства Апраксина, записи разговоров английского посла, все, что есть, и еще наши подделки. Отправляй Бестужеву, пусть думает, но только тогда, как я буду в Москве, иначе канцлер и на глупости пойдет, а воевать с ним в открытую, после того, как только что и сам из ссылки прибыл, нерационально. И еще, фрейлинам сообщить, что Великая княгиня приболела, чтобы меньше бегали к ней да судачили, – дал я распоряжения Шешковскому и повалился на стул.
Этот разговор выбил из меня дух.
– По Замойскому? – лаконично спросил Шешковский.
– Предложи ему пятьдесят тысяч, надо, и двести дам. Окажется спесивым, скажи, что приложу все усилия, чтобы Россия не стала мстить Барской конфедерации, – сказал я, уже зная, что никто не собирается мстить конфедератам, России был выгоден нарастающий хаос в Речи Посполитой.
– Он должен подписать письмо? – спросил Степан Иванович.
– Да, это условие. Если мало будет обещаний, то скажи, что готов дать очень существенные скидки англичанам на парусину, как раз на складах скопилось немало, а только два военно-торговых корабля в строю. Нет –тогда будет силовой вариант, – я пристукнул ладонью по столу.
Глава 2
Глава 2
Москва. Кремль.
30 января 1751 года
Открытие Московского университета прошло без меня. Еще одна несправедливость, если посмотреть, сколь много денег я вложил в это начинание. Но виной тому, что я не «перерезал ленточку», была и моя личная загруженность.
Аккурат после Рождества пришлось много заниматься делами. Организовывать «великое переселение народов» – вот так можно было назвать тот аврал, что был мной затеян. Уже чуть ли не завод, что работал под Ораниенбаумом, пришлось перевозить под Москву. Назначили меня, значит, мэром Первопрестольной, или даже цельным губернатором!
Все никак тетушка ситуацию не может отпустить, подозревает. Столько сделала, чтобы только ее имя ассоциировалось с успехами России, но нет – сиди в провинциальной Москве. Правда, такая ссылка еще приемлема уже потому, что древняя столица России нисколько не провинциальна. Другая? Да! Более русская, чем прозападный Питер, где-то купеческая, где-то и промышленная. Даже шелк тут производят. Наверное, самое то для меня.
Да и ссылка ли это? Можно же по-разному относится. К примеру, как предэкзаменационная практика. Сказано мне, что волен в поступках и перемещениях. Получалось, что, по крайней мере, на словах, неволить не станут. Так что, с одной стороны, назначение можно принять как повышение, но что-то оно так не воспринимается. Осадочек остается.
Ну да ладно, недолго мне осталось вот так шататься. Елизавета все хуже себя чувствует, мажется косметикой, в которую еще больше добавили свинца. Уже не особо я жалею тетушку с ее манией преследования. Дала бы воли вдоволь, так и не ждал бы с таким нетерпением ее смерти, а тут… приходится ускорять.
В некотором роде, пребывание в Москве даже лучше. Можно спокойно работать, пусть и незначительно, но ближе располагаться к своим производствам и передовому хозяйству в Люберцах. Там уже все меньше засевались поля, а увеличивалась переработка. Поместье получало сырье с южных регионов. Да, далеко и нужно думать о переработке уже на месте. Вполне вероятным поставить сахарные заводы в районе Славяносербска и Бахмута. Но пока все равно выходит, что на территории, которая некогда звалась «Дикое поле», выращенный подсолнух, как и свекла, значительно лучше, нежели люберецкие.
Перевезли и производственную базу из Ораниенбаума, а больше мало что держит в Петербурге, только флот и мои портовые склады. Воронежские полки справляются и без моего участия, там вникать – только портить. Казаки также переберутся на базу в Люберцы.
Ну а с появлением университета, можно более плотно работать и с учеными. Тот же Ломоносов уже давно безвылазно сидит в Москве. И сегодня он у меня в гостях.
