Подпрапорщик из Баксана

Артём, глядя на его сосредоточенное лицо, хмыкнул:

– Что, хлебопёк, вникаешь? А там всё просто: подмахнул – и в окопы.

Но для Андрея это было не так. Для него, человека, привыкшего отвечать за своё слово, эти строки значили всё. Он готовился не к ритуалу, а к обету, который давал вместе с ингушем, ногайцем и казаком. И когда наступило утро присяги, он вышел на плац не растерянным новобранцем, а человеком, принявшим своё решение. Он шёл давать слово. И был готов его сдержать, безусловно.

Утро принятия присяги выдалось на удивление ясным и прохладным. Рота была выстроена в каре. В центре, на грубом столе, покрытом кумачом, лежало массивное Евангелие в старом окладе. Рядом, на отдельном столике, положенный на бархатную подушку, лежал изящный Коран. Эта деталь – две священные книги рядом – заставила многих новобранцев проникнуться особым, торжественным чувством.

Перед строем, помимо ротного командира капитана Лыкова и старшего унтера Зарубина, стояли три фигуры: православный батюшка в чёрной рясе с седой окладистой бородой, молодой мулла в тюбетейке и темном халате, и седовласый раввин в традиционном одеянии.

Капитан Лыков сделал шаг вперёд. Он был подтянут, его сапоги и ремень горели на солнце, а лицо, обычно выражавшее лишь усталую строгость, сейчас было озарено значимостью момента. Его голос, поставленный и звучный, легко достигал последних шеренг.

– Воины! Грядет великий и судьбоносный час, коему предстоит навеки запечатлеться в ваших душах! Ныне, пред лицом Всевышнего и пред лицом всего воинства, вы примете священную присягу на верность. Верность вашему Государю Императору Николаю Александровичу, Помазаннику Божию, за коего вы, не щадя живота своего, сложите головы, коли того потребует служба! Верность Отечеству нашему, Святой Руси, земле праотцов наших, которую вовеки надлежит беречь и защищать от посягательства ворога!

Он обвел строй медленным, властным взглядом, встречаясь глазами с солдатами.

– Сия присяга – не пустая формальность! Сие – клятва, скрепляемая вашей честью и вашей кровью! Отныне и навеки ваша жизнь принадлежит не вам одним, но Царю и Отечеству! Вы – становой хребет России, её щит и меч! Помните же сей миг, и да не дрогнет рука ваша в час испытаний, да не усомнится дух ваш в минуты тягчайшей опасности! Вы – русские солдаты, и да будет стыдно тому, кто сию клятву преступит!

Затем выступил батюшка. Его голос, низкий и певучий, разносился над притихшим строем:

– Чада мои… Перед лицом Всевышнего и перед лицом товарищей своих вы произнесете священные слова. Да укрепит Господь вашу руку в бою, да сохранит вас от лукавого… – Он осенил строй широким крестным знамением.

Следом заговорил мулла. Его речь на тюркском языке была переведена одним из унтер-офицеров:

– Аллах Милостивый и Милосердный… Он видит ваши сердца. Он знает, что в них нет страха, а есть решимость защитить очаги свои и честь свою. Да будет ваш путь праведным, а ваша шамшир острой… Вы присягнете на Коране, и это – договор ваш перед Всевышним. Да не дрогнет рука ваша!

Раввин, обращаясь к немногим еврейским новобранцам, говорил тихо, но внятно о долге, вере и защите Отечества.

Начался сам ритуал. Подходили по очереди. Православные прикладывались к кресту и Евангелию. Мусульмане, положив руку на Коран, произносили свою клятву. Каждый – на своём языке, но с одинаковой суровой серьёзностью на лице.

Андрей, подойдя, чётко и ясно произносил слова, глядя прямо перед собой:

«…Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием… верно и нелицемерно служить… не щадя жизни своей…»

Он видел, как рядом Ислам, положив ладонь на Коран, тихо и сосредоточенно говорит свои слова. Видел, как Юсуф, обычно такой неулыбчивый, в этот момент был озарён каким-то внутренним светом.

Когда церемония завершилась, и строй начали распускать, Андрей поймал на себе взгляд Ислама. Тот молча кивнул. Кивок был простой, но в нём было всё: «Мы сказали. Мы будем держать слово».

Артём, уже отходя, хлопнул Андрея по плечу:

– Ну, хлебопёк, подписались. Теперь учиться, как людей убивать. А там видно будет.

Андрей смотрел на расходящихся людей – вчера ещё чужих, а теперь связанных одной клятвой. Он чувствовал не тяжесть, а странную ясность. Юридически и морально он перешёл черту. Он был больше не просто Андреем. Он был русским солдатом, давшим клятву. И он стоял в строю с теми, кто дал ту же клятву своему Богу.

***

После присяги начались будни, превратившие жизнь в сплошной, изматывающий марш. Жара стояла невыносимая, кубанское солнце палило немилосердно, но старший унтер Зарубин, казалось, лишь заряжался от него.

– Рота, ша-агом МАРШ! – его голос, похожий на треск рвущейся материи, не умолкал ни на секунду. – Равнение налево! Плечи расправить! Поляшенко, не коси, а то заклинит! Юсуф, ногу выше, ты не по песку шлёпаешь!

Строевая подготовка была адом. Пыль, въевшаяся в пот на лицах, сапоги, натирающие до кровавых мозолей, и бесконечные команды, от которых в голове стоял гул. Андрей, несмотря на свою казачью кровь, с детства не знавший строя, поначалу путал «напра-во» и «кру-гом», за что не раз слышал язвительные замечания. Но упрямство, доставшееся от предков, не позволяло ему сломаться. По вечерам, когда казарма затихала, он украдкой, у своего угла, отрабатывал повороты, пока мышцы не начинали ныть от боли.

Потом начались занятия с оружием. Винтовка Мосина, поначалу казавшаяся неуклюжей и чужеродной, постепенно стала продолжением руки. Её вес, баланс, хлёсткий звук затвора – всё это нужно было прочувствовать. На стрельбище Андрей неожиданно для себя обнаружил меткий глаз и твёрдую руку – та самая казачья сноровка, что дремала в крови, теперь просыпалась. Пуля за пулей ложилась в «грудь» мишени. Старший унтер Зарубин, наблюдавший за стрельбой, впервые за всё время одобрительно хмыкнул: