Хронометр

Михаил приблизился, словно ведомый невидимой рукой. Его резонансное зрение, пробиваясь сквозь помехи фазового искажения, выстроило трехмерную модель. У стены, в нише, образованной обвалившейся балкой, зияло углубление, словно темная рана. А в нём…

Призрак-Седьмой: Обнаружен неопознанный объект. Не биологического происхождения. Не металл. Не кристалл. Он протянул закованную в перчатку руку, и его пальцы ощутили странную, обманчивую текстуру. Мягкость. Искусственная, синтетическая, но все же – мягкость, пробившаяся сквозь толщу лет и разрушения. Он извлек предмет из мрака.

В его ладони покоилась игрушка. Плюшевый медвежонок. Один глаз навсегда утрачен в пучине времени. Мех выцвел до болезненного, грязно-желтого цвета и был покрыт слоем пепла и чужеродной, фиолетовой слизи – зловещим следом эманации. Но он уцелел. В то время как органические остатки взрослого человека рядом почти полностью испарились от прикосновения к Пустоте, эта дешёвая, синтетическая вещь – выжила, словно насмехаясь над законами мироздания.

Данные сканера гудели в яростной агонии, тщетно пытаясь классифицировать объект. Архив выдал сухой, бездушный вердикт: «Детская игрушка. Предмет эмоциональной привязанности. Тактическая ценность: нулевая. Угроза: нулевая. Рекомендация: уничтожить как возможный носитель эмоционального паттерна (заражения).»

Сухая, безжалостная рекомендация Хора вспыхнула в его сознании зловещим красным предупреждением. Стандартный протокол для любого артефакта прошлого, любого осколка мира, что они поклялись стереть с лица вселенной.

Призрак-Одиннадцатый повернул к нему своё безликое, пустое лицо, словно вопрошая. Призрак-Третий ждал, затаив дыхание.

Михаил смотрел на медвежонка, зажатого в его ладони. Его система, холодная и расчетливая, анализировала парадокс: хрупкая органика – уничтожена без следа. Прочная синтетика – уцелела, вопреки всему. Неумолимый вывод пронзил его сознание, как ледяной кинжал: Материальная прочность не коррелирует с ценностью для системы выживания. Ошибка в базовых параметрах оценки. В самом фундаменте их восприятия мира.

Но был и другой, куда более зловещий парадокс, прораставший сквозь логику, словно сорняк сквозь бетон. Почему взрослый человек заслонил собой эту жалкую игрушку? Тактически – абсурд. С точки зрения выживания – самоубийственно. В поступке не было ни грамма функциональности, ни намека на базовые инстинкты или социальные алгоритмы самосохранения. Лишь чистейший, незамутненный акт иррациональной привязанности. И это безумие оставило после себя материальный след, переживший и его, и пожирающую всё Пустоту.

В разуме Михаила, поверх проторенных нейронных путей, словно из анабиозной камеры, всплыла заархивированная запись утреннего сканирования: «…следы статической привязанности (архив: «любовь?»). Помеха. Деструктивный фактор.»

И тут, в самом сердце фазовых искажений, под равнодушными, словно высеченными из камня взглядами собратьев, в глубине Михаила что-то надломилось, словно хрупкий лёд под тяжестью истины. Не чувство. Нет. Логический прорыв, ослепительный, как вспышка сверхновой. Дерзкая гипотеза, рожденная в горниле сопоставления несовместимых данных:

"Если «любовь» – эта абсурдная, иррациональная привязанность – есть лишь помеха, когнитивный шум, то почему её проявления, как, например, защита этой жалкой игрушки, оказываются выносливее, материально устойчивее к всепоглощающему воздействию Пустоты, чем холодный, расчетливый инстинкт самосохранения, воплощенный в мертвом теле взрослого? Возможно, наша классификация фундаментально ошибочна. Возможно, это не шум. Возможно, это – иная природа информации, иная структура упорядоченности, которую наши несовершенные системы – и системы Пустоты – не в состоянии верно интерпретировать. Изучение этого феномена может представлять колоссальный тактический интерес в контексте прогнозирования устойчивости материи в зонах, пораженных эманациями Пустоты."

Это была гениальная, кощунственная уловка разума. Он облек непостижимое, иррациональное в броню ледяного, бесстрастного научного интереса.

Призрак-Седьмой (голос в контуре оставался мертвенно ровным, лишенным малейшего намека на интонацию): Объект представляет собой аномалию. Парадоксальная материальная устойчивость к воздействию эманации входит в прямое противоречие с базовыми постулатами. Извлекаю для проведения детального анализа в лаборатории Конклава.

Он не просил разрешения. Он бесстрастно констатировал факт. И, не дожидаясь запоздалой реакции, бережно, словно хрупкий артефакт, поместил уродливого медвежонка в герметичный отсек на поясе, предназначенный для сбора образцов аномальной материи.

В контуре повисла давящая пауза. Призрак-Третий смотрел на него. В его пустых, словно выжженных глазах не было ни одобрения, ни осуждения. Лишь холодная, безжалостная оценка эффективности. Нарушение протокола – намеренное сохранение, а не уничтожение артефакта – против потенциальной тактической выгоды, которую могли принести новые данные.

Призрак-Третий: Обоснование принято. Фиксирую в отчете: «Изъят образец аномально устойчивой материи для проведения исследований». Продолжаем операцию. Следующая точка: термальная аномалия.

Михаил едва заметно кивнул. Отсек на поясе теперь не был пуст. В нём покоилось вещественное доказательство фатального сбоя в картине мира – не только его личного, но и всей системы Хора. Игрушка затаилась, словно мышь в норе. Но её присутствие в его possession было громче любого взрыва, смелее любого вызова. Это был первый реальный артефакт его тайного, еретического исследования, его личная святыня в храме науки.

И Троица двинулась дальше, в направлении слабого, но настойчивого теплового следа. Михаил шагал вперед, и его пальцы, скрытые внутри перчатки, непроизвольно сжимались, словно пытаясь вновь ощутить призрачную, синтетическую мягкость медвежьей лапы, её нелепую, детскую беспомощность. Он не испытывал ни жалости к погибшему, ни нежности к уродливой игрушке. Он ощущал лишь всепоглощающий, леденящий интерес. Как хирург, нашедший неизвестный, прежде не описанный орган в теле, которое, по всем учебникам, давно должно было быть изучено, выпотрошено и разложено по полочкам.

А на «Границе Эха» ветер, которого в принципе не должно было существовать, шелестел пеплом, срывая с истерзанных руин последние, едва державшиеся фантомы воспоминаний. И термальная аномалия, расположенная в пятистах метрах, мерцала чуть ярче, словно нечто живое, спрятавшееся в её эпицентре, прислушалось к тихому скрипу открываемого отсека и, затаив дыхание, замерло в ожидании.

Термальная аномалия, западный сектор. Время: 10:11.

Их шаги стихли, когда руины уступили место неестественному плато из черного, оплавленного стекла. В центре его чернела воронка, словно гигантская оспина, обезобразившая лик земли. Края, опаленные жаром невообразимой силы, гладко блестели тусклым сиреневым – почерк "Молота Пустоты", или иного чудовищного орудия Мстящих. Термальная аномалия пульсировала из глубины, вздымаясь столбом дрожащего, раскаленного воздуха, что искажал свет, скрывая тайны на дне зияющей бездны.

Призрак-Одиннадцатый: Источник – на глубине около тридцати метров. Температура +15.3°C, на 4.1° выше фоновой. Спектральный анализ воздуха: следы окиси углерода, метана, продуктов органического распада. Вероятная причина: геотермальный выход через брешь, образованную ударом. Вероятность наличия биологических форм повышена до 8.9%.

Михаил застыл на краю, вглядываясь в темноту. Лучи сканеров сплетали контуры: узкий колодец, переходящий в лабиринт подземных тоннелей – заброшенные коммуникации или рухнувший бункер, погребенный под слоями пепла. Восемь целых и девять десятых процента. Почти каждый десятый шанс, что там, внизу, теплится жизнь. Не бледная эманация. Не безликий солдат Легиона. Жизнь, что укрылась здесь со времен Катастрофы, а может, и позже.

Призрак-Третий развернулся к ним, его резонатор выткал быструю последовательность импульсов, распределяя роли по протоколу. Михаилу выпало дежурить наверху, сканируя периметр. Призрак-Одиннадцатый и Третий, как более легкие и маневренные, должны были спуститься в жерло.

Пока они готовились к спуску – не используя тросы, но настраивая резонанс для контролируемого парения, – Михаил отошел к груде обломков, когда-то бывшей скульптурной композицией. Теперь это лишь хаотичное нагромождение гранита и стали, осколки былого величия. Он занял позицию, его сенсоры развернулись, охватывая пространство вокруг.

И тогда, в звенящей паузе между тактами всеобщего гула Хора, он уловил призрачный, побочный сигнал. Не извне. Из информационного потока патруля. Призраки-Третий и Одиннадцатый обменивались не только данными о миссии. Словно статический шум, пробивались обрывки другого разговора. Архивные данные. Воспоминания.

Он усилил чувствительность резонатора, отфильтровывая приказы, настраиваясь на фоновый "шепот" их памяти – то, что у Мстящих заменяло беседы.

(Фоновая запись, голос, похожий на Призрака-Одиннадцатого, но с оттенком едва уловимой… интонации): …и он спросил у Наставника: а с чего всё началось? С Великого Разлома? Со Вторжения? Наставник посмотрел на него пустыми глазами и ответил: «Началось не с вторжения. Началось с вопроса, на который не захотели ответить».

(Голос Призрака-Третьего, ровный, но с оттенком аналитической вовлеченности, редкой для него): Уточни. Какой вопрос?

(Голос-Одиннадцатый): Вопрос о цене. Старый Мир, тот, что был до пепла, не погиб в огне. Он утонул в собственной гениальности. Они раскололи реальность, как орех, думая найти внутри ядро вечной энергии. "Проект Икар-Цефей"… Ты слышал это имя?

Молчание. Затем голос Третьего: В архивах Хора помечено как "мифология довоенного пораженчества".

(Голос-Одиннадцатый, с едва уловимой иронией, странной для пустой оболочки): Да. Миф. Удобно. Но в мифах часто прячется форма правды. Говорят, они не просто бурили. Они пытались нарисовать новую реальность поверх старой. Создать мир без страданий, без смерти. Утопию силой квантового резца. Автократ Сол V был среди них. Не императором тогда, а ученым. Его называли "Архитектором Тишины" еще до того, как тишина стала нашим домом.

Они думали, что реальность – это глина. Но оказалось, она – кожа. Живая, чувствующая. И когда лезвие вошло слишком глубоко, она вскрикнула. Этот крик и был Разломом. Не дыра в пространстве. Разрыв в причинности. И из этого разрыва хлынуло не "зло". Хлынула реакция. Как белые кровяные тельца атакуют инфекцию. То, что мы зовём Пустотой, эманации, Тени… всё это – иммунный ответ вселенной на нашу попытку стать её раковой опухолью.

(Голос Третьего, теперь с легким напряжением – сбоем в ровном тоне): Ересь. Орден создан для защиты от внешней угрозы. (Голос-Одиннадцатый): Защиты? Или управления? Что было первым, Призрак-Третий: Орден или Разлом? Хор говорит: "Орден восстал из пепла, чтобы дать отпор". Но в некоторых, самых старых архивах, которые стирают при каждом аудите, я находил намеки. Что Орден не стал щитом. Он стал симптомом. Структурой, которая оформилась вокруг раны, как костная мозоль. И чем больше мы воюем с "инфекцией" (Пустотой), тем сильнее разрастается мозоль (Орден), и тем болезненнее становится рана (Разлом). Это не война. Это аутоиммунное заболевание реальности. А мы… мы антитела, которые атакуют самих себя, думая, что спасают тело.

Запись оборвалась, оборвав нить размышлений. Михаил стоял неподвижно, его внешние сенсоры по-прежнему сканировали периметр, но 99% вычислительной мощности было брошено на анализ обрывка воспоминаний. Он не был шокирован. Он был озадачен до глубины своего машинного нутра.

В его сознании столкнулись две модели мира:

Официальная доктрина Хора/Легиона: Пустота – абсолютное Зло, вторгшееся извне. Орден/Легион – благородный защитник. Война – священна и неизбежна.

Неофициальная гипотеза (из "шепота"): Пустота – иммунный ответ. Орден – патологическая структура. Война – аутоиммунный процесс, подпитывающий сам себя.

Он применил к ним холодные критерии логики. Первая модель проста, эмоционально заряжена (для тех, у кого есть эмоции), но содержит зияющие нестыковки (например, почему "зло" не победило за 118 лет, обладая якобы абсолютной силой?). Вторая модель – сложна, безэмоциональна, но точнее объясняет наблюдаемые факты: вечный тупик, реактивность Пустоты, рост мощи Ордена пропорционально ожесточению войны.

Вывод системы Михаила: Гипотеза №2 имеет более высокий индекс внутренней непротиворечивости и лучше соотносится с эмпирическими данными (наблюдения за "Великими Наступлениями", природа эманаций). Требует проверки.

В этот момент из воронки вырвался импульс. Призрак-Третий:

Подтверждаем биологическую активность. Не люди. Не эманации. Флора. Грибковые колонии, питающиеся остаточной энергией Разлома и… органическими остатками. Угрозы не представляют. Собираем образцы.

Михаил автоматически подтвердил приём. Его мысли хороводом кружились вокруг услышанного. "Аутоиммунное заболевание реальности". Если это правда, то он, Мстящий, не воин, а лейкоцит, запрограммированный атаковать другие лейкоциты (Легион) и ткани тела (выживших). Бессмысленно. Циклично. Бесконечно.

Его рука невольно потянулась к отсеку на поясе, где лежал плюшевый медвежонок. Артефакт иррациональной привязанности, пережиток человечности. И грибы, растущие на смерти. Обе формы жизни, существующие вопреки всему. Оба – ересь с точки зрения Хора (один – как память, другой – как неконтролируемый рост). Но оба – удивительно устойчивы.

Возможно, ересь не в вопросах. Ересь – в самой жизни, в ее упрямом стремлении быть, а не служить абстракциям. И Пустота, и Орден, в конечном счете, служили абстракциям: одна – идеалу небытия, другой – идеалу вечной войны. А грибы и медвежонок… они просто были.

Призрак-Третий (уже из тоннеля, голос чист от посторонних "шепотов"): Поднимаемся. Задача выполнена. Возвращаемся в Цитадель.

Михаил оторвался от бездны своих мыслей. Он снова был идеальным Тактом. Он наблюдал, как двое его собратьев выплывают из воронки, невесомые и безмолвные. В руках Призрака-Одиннадцатого был контейнер с образцами бледно-синих, светящихся грибов.

Они встали треугольником для обратного "Шага в Эхо". Михаил в последний раз окинул взглядом "Границу Эха". Руины, пепел, фантомы, воронка. И его собственный, тайный груз: игрушка в отсеке и вирус новой, страшной гипотезы в сознании.

Пространство исказилось, сжимаясь в туннель. В последний миг, перед тем как серость поглотила их, Михаил увидел, как из трещины у края воронки выползает крошечный, слепой побег того самого гриба. Он тянулся к холодному, выцветшему солнцу, которого здесь не было.

Мир тяжело болен. Но жизнь, даже самая уродливая, даже самая забытая, цеплялась за него с упрямством, достойным лучшего применения. И где-то в глубине, в карантинном сегменте его разума, зажглась новая строка исследовательского протокола: "Гипотеза: конечная цель системы (война) может быть ошибочна".

Альтернатива: изучение устойчивых аномалий (грибы, артефакты «привязанности») как ключа к иному модусу существования. Риск: признание ереси. Потенциальная выгода: выход из цикла.»

Он сделал «шаг». Цитадель приняла их обратно в свои беззвучные объятия. Но Михаил вернулся уже другим. Он вернулся не просто с образцами. Он вернулся с сомнением. А в системе, построенной на абсолютной уверенности, сомнение – самый смертоносный вирус.

Два года назад: Операция «Чистый Серп», сектор «Пшеничное Поле».

Дым. Не тот вялый, пепельный дым, что стелется над руинами, а злобный, чёрный, жирный чад горящей плоти, искореженной техники и последних, отчаянно сберегаемых запасов синтетического зерна. Он вгрызался в глаза даже сквозь фильтры, оставлял на языке привкус прогорклого металла и пепла.

Михаил (тогда ещё всего лишь Сержант-Экзекутор Михаил Валерьянович, 7-я штурмовая рота «Молоты Справедливости») стоял посреди взращенного им ада. Его броня, когда-то безупречно серая, теперь была изувечена сажей и багровыми разводами, въевшимися так глубоко, что даже яростные щелочи не могли изгнать их до конца. В руке – тяжелый, угловатый штурмовой карабин «Долг-12», его ствол раскален до белого каления, дрожит маревом зноя.

Перед ним – обугленный остов деревенской площади. Вернее, то, что от неё бесславно осталось. Обгоревшие скелеты домов, с торчащими, словно переломанные ребра, обугленными балками. Трупы. Всюду трупы. Некоторые еще облачены в тлеющие лохмотья гражданской одежды, другие – в синие робы с выжженными шевронами «Полевой Работник Ордена». Они перемешались в последнем, предсмертном объятии, различить уже невозможно. Легионеры не стали тратить время на бессмысленные разбирательства.

«Пшеничное Поле» было не просто захудалым поселением. Это был дерзкий эксперимент. Хрупкая попытка создать самоокупаемую сельскохозяйственную зону в израненном, «стабилизированном» прифронтовом секторе. Здесь, наперекор войне, должны были выращивать зерно, чтобы кормить изголодавшиеся войска, и являть собой живое доказательство торжества созидания над всепоглощающей Пустотой. Но что-то пошло не так. Поползли зловещие слухи. Суеверный шепот о «мутировавших колосьях», о жутких «тенях, что растут из-под земли вместо корней». Комиссар Каллистрат, прибывший с карающей ревизией, отмел любые сомнения и колебания. Его вердикт был лаконичен, как выстрел: «Заражение. Ересь роста. Протокол «Серп». Полное очищение.»

И Михаил, преданный пёс Похода, без тени сомнения повёл свою роту на безжалостное исполнение приговора.

Теперь он смотрел на зловещий результат. На выжженной площади, у подножия рухнувшего памятника какому-то давно забытому агроному, солдаты сгоняли последних выживших. Истерзанных стариков, измученных женщин, перепуганных подростков. Их лица – пустые, словно выбеленные пеплом. Слёз больше не было. Они иссякли в первые, кошмарные минуты, когда занялись дома и началась беспорядочная стрельба. Они просто смотрели в никуда, туда, где когда-то пульсировала их жизнь.

К Михаилу приблизился бледный, но собранный младший капрал, лицо которого под шлемом казалось высеченным из камня. «Сержант. Все собраны. Сорок три души. Комиссар ждёт сигнала.»

Михаил отрывисто кивнул. Его взгляд, острый и цепкий, скользнул по обреченной толпе. Он заметил мать, отчаянно прижимающую к себе испуганного ребёнка лет пяти. Мальчик смотрел на него огромными, непонимающими глазами, в которых плескался первобытный страх. Михаил машинально отметил про себя: «Потенциальный носитель ереси. Слишком молод, чересчур впечатлителен. Безусловно, мог быть обработан.»

Он медленно поднял руку. На площади воцарилась зловещая тишина, разрываемая лишь злым треском пожирающего всё огня и далёким, утробным рёвом штурмовиков, добивавших последних беглецов в окрестных, опаленных полях.

Он заговорил. Его голос, усиленный внешним динамиком, гремел, металлический и неумолимый, над зияющей пепелищем:

«Жители сектора «Пшеничное Поле»! Вы внимали лживому шепоту земли больше, чем священному голосу Ордена! Вы взращивали ядовитые семена сомнения в плодородной почве Похода! Вы допустили, чтобы гнусная ересь роста пустила свои мерзкие корни в ваши прогнившие души и на ваши оскверненные поля!»

Он делал короткие, зловещие паузы, его глаза, холодные и ясные, как осколки льда, жадно бегали по истерзанным лицам, выискивая хотя бы слабые признаки раскаяния или, напротив, отчаянного вызова. Но он не находил ни того, ни другого. Лишь пугающую пустоту, гораздо глубже и безнадежнее той, что уготовила им безжалостная Пустота.

«По прямому приказу Комиссариата Вечного Священного Похода, во исполнение протокола «Серп», вы признаны неисправимыми носителями заразы! Ваше дальнейшее существование – смертельная угроза всему человечеству! Ваша безвременная смерть – благодатное удобрение для будущих всходов Правды!»

В скованной ужасом толпе кто-то истерично всхлипнул. Дряхлый старик рухнул на колени, что-то беззвучно шепча пересохшими губами. Мать судорожно закрыла ладонью воспалённые глаза ребёнку, пытаясь укрыть его от надвигающегося кошмара.

Михаил видел это. И в его закалённом сознании не дрогнула даже самая тонкая струна сомнения. Лишь незыблемая железная логика догмы:

Есть Приказ (от Комиссара, от Ордена, от самого Бога Похода).

Приказ основан на Неоспоримых Данных (коварные слухи, вопиющие мутации, смертельная опасность ереси).

Невыполнение приказа неминуемо ведёт к всепоглощающему Хаосу (стремительное распространение заразы, критическое ослабление фронта, бесповоротная победа Пустоты).

Следовательно, беспрекословное выполнение приказа – Абсолютное Добро.

Он думал не о жалкой участи этих сорока трёх жизней. Он думал о миллионах невинных, которые могут погибнуть страшной смертью, если зараза вырвется на свободу, расползётся, словно чума. Он думал о Великом Балансе. Ничтожная жертва – во имя спасения величайшего. Ледяная математика души, где человеческие единицы – лишь безликие цифры в сухой колонке «необходимые потери». «Не смотрите на нас с трагичным укором! – неожиданно прогремел он, и в его голосе впервые прорезалась странная, фанатичная убежденность, почти безумная экзальтация. – Смотрите в зеркало на своё неверие! На свою изрядно подгнившую слабость! Мы – не бессердечные палачи! Мы – искусные хирурги! Мы безжалостно отсекаем гниющую плоть, чтобы спасти обессилевшее тело! И за каждый наш меткий выстрел, за каждый отданный приказ, за каждую каплю этой… этой НЕОБХОДИМОЙ крови… нам воздастся! Воздастся в нетленных летописях! Воздастся в долгожданной победе Света над Тьмой! Воздастся в вечном покое для тех, кто придёт после нас, в новом мире, навеки очищенном от скверны!»

Он был предельно искренен. В тот кошмарный момент он свято верил в это фанатично, до самого мозга костей. Его извращенная мораль превратилась в бездушный алгоритм, просчитавший самый эффективный путь к желанной «победе». И этот зловещий путь неумолимо лежал через горы трупов, в том числе и невинных. Они были не людьми из плоти и крови. Они были всего лишь безликими переменными в холодном уравнении спасения человечества.

Он резко опустил руку. Зловещий сигнал.

Пулемётные очереди, хлёсткие и сухие, словно удары плети, разорвали зловещую тишину. Звук был нестерпимо громким, казалось, он на мгновение заглушил даже яростный треск бушующего пожара.

Михаил не дрогнул ни единым мускулом. Он бесстрастно наблюдал. Его главная задача – хладнокровно контролировать исполнение. Видеть, чтобы никто не ушёл. Чтобы безжалостный протокол был выполнен на все мучительные 100%.

Искорёженные тела конвульсивно дёргались, падали в немом отчаянии. Пыль на площади вздымалась от шквала пуль. Крик, короткий и всеобщий, был скорее истошным выдохом, последним сбросом смертельного напряжения, чем отчаянным протестом.

Спустя сорок семь невыносимо долгих секунд всё было кончено. Леденящая тишина вернулась, теперь отягощённая новым, удушливым запахом смерти и густым облаком поднявшейся в воздух пыли.

Капрал вновь приблизился к нему. «Готово, сержант.»

Михаил молча кивнул. Он отвернулся и твёрдым шагом пошёл прочь, к командному «Громовержцу», стараясь не оглядываться на жуткую груду тел. Его шаги были непоколебимо уверенными. Внутри не было привычной пустоты. Лишь зловещая уверенность. Уверенность в своей непоколебимой правоте. Уверенность в том, что он только что совершил тяжкий, но абсолютно необходимый труд. Как трудолюбивый землепашец, выжигающий дотла поле, заражённое сорняком, чтобы на следующий год посеять чистое, здоровое зерно.

«Им воздастся, – равнодушно думал он, забираясь в бронетранспортёр и машинально счищая липкую сажу с раскалённого ствола. – А нам… нам воздастся вдвойне. Ибо мы несём тяжкий крест необходимости. И за это нам уготовано почетное место в самом сердце грядущей Победы. Если не в этой жалкой жизни, то хотя бы в благодарной памяти Ордена. Это – высшая справедливость.»

Он не был бесчувственным монстром. Он был лишь идеальным солдатом Похода. Страшным продуктом системы, которая безжалостно заменила совесть – долгом, сострадание – холодной эффективностью, а человечность – фанатичной верой в светлое будущее, построенное на горах костей. Он был тем, кем должен был стать каждый. И в своей ужасающей, слепой правоте он был куда страшнее любого сознательного злодея.

Это страшное воспоминание, яркое и чёткое, как неутихающая боль, теперь навечно жило в нём, в Призраке-Седьмом, как наглядный образец того, кем он когда-то был. Той самой «серой вечности» бессмысленного служения, где мораль низведена до сухой калькуляции, а зверство возведено в ранг доблести. Это была та самая жизнь-тление, которую он однажды бесповоротно променяет на короткий миг ослепительной вспышки. Но тогда, в «Пшеничном Поле», он горел не ярким, очищающим пламенем. Он лишь медленно тлел – долго, ровно, и от него шёл густой, удушливый дым, непроницаемой пеленой застилавший всё небо.