Тени и свет

Их расквартировали в каменных казармах у подножия Палатина. После месяцев кожанных палаток и сырой земли под боком, каменные стены и деревянные нары казались верхом роскоши. Вечер накануне триумфа был наполнен лихорадочной, радостной суетой.

В просторном, пропахшем потом и маслом помещении ценитурии кипела работа. Легионеры, загорелые и шрамы которых резко белели на смуглой коже, сидели кругами, превратив свое снаряжение в подобие алтаря предстоящему торжеству. Скрипела пемза, счищавшая последние следы походной грязи с щитов-скутумов. Шипели и пенились масляные тряпки, втираемые в чешуйки лорик до мягкого, глубокого блеска. Звенела сталь о точильные камни – не злой, боевой свист, а почти музыкальный, торжественный лязг. Гладиусы, не раз проливавшие кровь, должны были сверкать, как зеркала, для завтрашнего парада.

– Смотри, Луций, вот эту вмятину от германского топора я оставил специально, – хвастался Вулкаций, сияя от гордости и выпитого вина. Он полировал свой нагрудник так, что в нем, как в полированной воде, отражалось пламя светильника. – Пусть римлянки видят, каким орлам они завтра будут кидать цветы! Не каким-то пахнущим пудрой щеголям, а настоящим мужланам!

– Главное, чтобы они не почуяли, чем ты от этой вмятины пах, – ворчал рядом Марк Петроний, «Старый Кабан», с усердием истинного профессионала начищавший ремни своей портупеи. – А то разбегутся, почуяв запах галльского навоза и дешевого вина.

– Заткнись, старый хрыч! – хохотал Вулкаций, ничуть не обижаясь. – Завтра мне будет покровительствовать сама Венера! Я это чувствую!

В углу молодой Децим, с лицом, сияющим от благоговейного трепета, с помощью товарища водружал на свой шлем новый, ослепительно-алый гребень. Его пальцы дрожали.

– Представляешь, мы пройдем по Священной дороге… Мимо храмов… Мимо самого императора… – его голос сорвался на шепот. – Отец не поверит, когда я напишу.

Тит стоял у узкого арочного окна, наблюдая за этим оживлением. Его собственные доспехи, уже доведенные до идеального состояния денщиком, лежали на грубом деревянном столе – темная, холодная масса отполированной стали и кожи, готовая к своему последнему, самому важному смотру. Он чувствовал странное, двойственное ощущение. Волнение – да, оно было. Глубокое, сокровенное. Это был пик. Тот самый момент, о котором он читал в «Энеиде» и которым грезил каждый легионер от холодного Рейна до знойного Евфрата. Личное признание императора. Триумф. Венец двадцати лет службы, крови, пота и железной дисциплины.

Он сжал в кулаке холодный костяной эфес своего гладиуса, и это привычное ощущение принесло странное успокоение. На мгновение он закрыл глаза, и перед ним, словно сквозь дымку, проплыли другие картины: не сияющий мрамор Рима, а чадящие головни галльской деревни; не ликующие лица граждан, а перекошенные маской ужаса и ненависти лица тех, кого он «усмирял»; не аромат ладана, а едкая, сладковатая вонь горящей плоти и пыли, смешанной с кровью.

Контраст, – отрешенно подумал он. Вот она, цена этого сияния. И она заплачена сполна.

Он открыл глаза. Гул города, смех его солдат, предвкушение завтрашнего дня – все это обрушилось на него вновь. Он был римским центурионом. И завтра должен был стать одним из героев Рима. Он сделал глубокий вдох, отгоняя призраков, и обернулся к своим людям. Его голос, привыкший рубить тишину приграничья, прозвучал твердо и ясно, заглушая шум:

– Хватит зубоскалить! Проверьте каждую пряжку, каждый ремень! Завтра вы – лицо Легиона. Лицо Рима. Я не потерплю ни единого пятна на этой чести.

Они заулыбались, услышав в его голосе привычную суровость, которую все они давно расшифровали как высшую форму заботы. Они видели своего Волка собранным, готовым вести их к славе, как он вел их сквозь строй вражеских копий. И в этом для них был perfectus ordo – совершенный порядок вещей. Они заслужили этот день. И он, их центурион, был его олицетворением.

Тит поймал на себе полный обожания взгляд Децима и отвел глаза. Внешне – собран, суров, полон достоинства. Внутренне – он в последний раз пытался натянуть на себя старую, привычную кожу солдата Империи, прежде чем завтрашний день начнет безжалостно ее обдирать.

На следующий день их разбудили еще до рассвета. Не привычный горн, а ликующие крики за стенами казарм и торжественный перезвон храмовых колоколов. Воздух самого утра казался густым и сладким от ожидания праздника. Легионеры, как по команде, вскочили с нар, и казарма вмиг наполнилась не суетой, а одухотворенной, почти священной торопливостью. Сегодня был день Триумфа.

Их великолепие собирали по частям, как сложный механизм. Помогали друг другу затянуть последние ремни идеально отполированных лат, поправить алые плащи, застегнутые на плече золотыми фибулами. Даже Вулкаций, обычно грубый и шумный, двигался с необычной для него сосредоточенной важностью, проводя ладонью по гребню своего шлема, чтобы убедиться, что он сидит безупречно. Децим, бледный от волнения, стоял с вытянутыми руками, пока денщик поправлял на нем кирасу, и его взгляд блуждал по стенам, словно он пытался запомнить каждое мгновение.

Тит, уже облаченный в полный парадный доспех, тяжелый и сияющий. Его пальцы, привыкшие проверять надежность креплений перед боем, теперь механически касались пряжки плаща, фигурного ожерелья на груди – знаков отличия, которые вдруг показались ему невероятно чужими. Он встречался взглядом с каждым из своих солдат, кивал, коротко бросал: «Стоять смирно. Смотреть вперед. Помни, за кем идешь». Его голос звучал как всегда – твердо и властно, но внутри все было пусто и холодно. Он надевал не просто доспехи – он надевал роль.

И вот они выстроились, замерли в ожидании на узкой улочке, ведущей к Форуму. За спиной громоздился легион, впереди – залитая утренним солнцем Священная дорога, еще пустынная, но уже гудящая, как растревоженный улей. Тит видел, как у Децима дрожат руки, сжимающие древко знамени, как Вулкаций непроизвольно выпрямляет спину, вбирая в себя торжественность момента. Он сам сделал последний глубокий вдох, пытаясь вдохнуть в себя ту гордость, что горела в глазах его людей. Но вместо нее в легкие ворвался лишь сладковато-пыльный воздух Рима.

И тогда грянули трубы. Медный, пронзительный звук, от которого кровь стыла в жилах и бежали мурашки по коже. Это был не сигнал к атаке – это был глас самой Судьбы, возвещающей начало действа.

И они тронулись. Медленно, неумолимо, как поднимающийся занавес.

Солнце ударило в позолоту шлемов, и Священная дорога превратилась в ослепительный поток света, звука и цвета. Тит шел в первых рядах колонны триумфаторов, сразу за колесницей легата Вара, и какое-то время его захлестнула волна чистой, ничем не омраченной гордости. Они были стальным хребтом этого триумфа, живым воплощением мощи Рима. Толпа, вздымавшаяся по обеим сторонам улицы, как бушующее море, ревела от восторга. В воздухе густо плыл запах ладана, смешанный с ароматом цветов, которые летели из окон и с рук зрителей, устилая путь легионеров пестрым, благоухающим ковром.

«ЛЕГИОН ВАРА! СЛАВА ГЕРОЯМ ГАЛЛИИ!» – неслось над толпой, и Тит видел, как лица людей озаряются при виде их боевых штандартов, как старый ветеран, опираясь на палку, пытается отдать им честь, и по его щекам катятся слезы. Его взгляд скользнул к высокой трибуне, где под пурпурным балдахином восседал сам В этот миг Тит чувствовал себя частью чего-то великого, вечного. Это был тот самый Рим, тот самый идеал, ради которого он точил меч в далеком германском лагере. Они видят. Они ценят. Оно того стоило.

Его взгляд, скользя по соседним трибунам для знати, наткнулся на группу сенаторов. Они аплодировали, их уста были растянуты в учтивых, отработанных улыбках. Но глаза… Глаза были холодны и пусты. Тит поймал взгляд одного, пухлого, с массивным золотым кольцом на пальце. Тот смотрел не на легионеров, а на легата Вара, и его взгляд был взвешивающим, оценивающим. Улыбка не дрогнула, но в уголках глаз читалась легкая скука и циничный расчет. Аплодисменты этих людей были не данью уважения воинам, а частью политического ритуала, маской, за которой скрывалась игра в могущество. Гордость Тита на мгновение дрогнула, уступив место легкому недоумению.