Тени и свет

Он прошел между этими двумя полюсами человеческого падения, оставаясь незыблемым, как скала. Он не чувствовал ни жалости к Дециму, ни ненависти к Вулкацию. Он пребывал в некоей мертвой зоне, в сердцевине бури, где царили лишь тишина, порядок и холодная, безжалостная логика долга.

Последние отблески заката цеплялись за гребни холмов, окрашивая дымные столбы над долиной в кроваво-багряные тона. Стоя на том самом командном пункте, откуда утром он направлял атаку, Тит наблюдал законченную картину безупречно проведенной операции. Руины деревни тлели алыми точками в сумерках, словно земля сама испускала последнее дыхание. Ряды крестов вдоль дороги превратились в единую черную полосу – теперь уже не отдельные казни, а архитектурное сооружение смерти. Последние повозки с трофеями и колонны пленных, скованные цепью, медленно двигались в сторону лагеря, их потухшие глаза отражали закат. Всё – каждая деталь, каждый приказ, каждый удар меча – было выполнено в строгом соответствии с уставом, приказами претория и его собственным, выверенным до минут, планом.

Шаги, тяжёлые и неуверенные, послышались сзади. Марк Петроний, его перевязанная рука по-прежнему болталась в перевязи, а свободной он опирался на импровизированный посох, выдохнув, остановился рядом, слегка пошатываясь от усталости.

– Ну что, центурион, – его голос был хриплым, пропахшим дымом и усталостью. – Прибрались, что надо. Чисто, без сучка, без задоринки. Как в лучших домах Рима. – Он помолчал, сглотнув. – Твои пацаны молодцом. Дисциплина – глаз радовался. Ни паники, ни мародёрства. Прямо как на параде. Ну, почти.

Тит кивнул, не отрывая взгляда от долины. Его пальцы непроизвольно постукивали по ножнам гладиуса.

– Задача выполнена. Потери легиона – трое раненых, ни одного убитого. Эффективность – девяносто семь процентов.

Петроний фыркнул, и его взгляд, тяжелый и знающий, скользнул по рядам черных силуэтов вдоль дороги.

– Эффективность… – он произнес это слово с какой-то горькой усмешкой. – Для нас – девяносто семь. А для них? – Он мотнул головой в сторону долины. – Для них, браток, эффективность – ноль. Полный, абсолютный ноль. Все до одного. – Он тяжело вздохнул, и его грузное тело осело. – Ладно, не о том. Суть-то в чём? А суть в том, что теперь эти земли… – он широко повел своей здоровой рукой, очерчивая горизонт, – будут тише воды, ниже травы. Лет на десять, а то и больше. Один такой наш «визит вежливости» любые уговоры и договоры заменяет. Надежнее цемента.

– Цель и заключалась в установлении долговременного и стабильного порядка, – ровно, почти механически, ответил Тит, продолжая смотреть вперед. – Восстание – это болезнь. Мы прижгли рану.

– Порядок… – Старый Кабан покачал головой, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то древнее и усталое. – Порядок он, Тит, разный бывает. Вот этот, – он снова кивнул на долину, и его голос стал тише и жестче, – этот порядок… он воняет. Прости за прямоту. Воняет горелым деревом, жжёной шерстью, дерьмом и… ну, ты понял. Сладковатый такой запашок, к вечеру особенно чувствуется. – Он помолчал, давая Титу вдохнуть этот «аромат». – Но этот порядок… он, чёрт побери, надёжный. Как гранитная плита. Придавил – и никаких тебе движений. Лучше уж этот запах и эта тишина, чем их дикие песни и крики. Проверено. Не раз. – Он с силой оперся на посох, собираясь уходить. – Пойду, гляну, как там наши орлы. Кто-то же должен их с утра поднимать, протрезвлять… или откачивать. А ты не застывай тут, центурион, в одиночестве. Работа сделана. Мы свое отработали. Честь по чести.

С этими словами старый ветеран, ковыляя и что-то бормоча себе под нос, медленно зашагал прочь, его силуэт растворился в сгущающихся сумерках.

Тит остался один. Полная, гнетущая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием тлеющих головешек внизу, обрушилась на него. В голове, с безупречной четкостью писца, фиксирующего отчёт, прокручивались итоги:

Порядок восстановлен. Восстание подавлено. Потери легиона – трое раненых, легко. Тактическая цель достигнута. Стратегическая цель – демонстрация силы – достигнута. Задача выполнена.

Он мысленно поставил жирную, ясную галочку напротив каждого пункта. Всё было идеально. Безупречно с военной, логистической и даже, чёрт побери, экономической точки зрения. Минимальные затраты – максимальный результат. Образцовая операция, которую будут изучать в учебниках.

Но почему тогда всё его существо отзывалось пустотой? Почему язык ощущал этот странный, стойкий, назойливый привкус? Не сладковатый привкус победы, не горький – утраты. Он был… металлическим. Точь-в-точь как если бы он целый день точил свой гладиус о точильный брусок, и теперь мельчайшая, невидимая глазу железная пыль покрыла его язык, забилась между зубов, въелась в слизистую. Этот вкус был повсюду – он поднимался с дымом тлеющих амбаров, витал над рядами почерневших крестов, исходил от самой земли, щедро удобренной кровью и пеплом. Он был в воздухе, который он вдыхал, и в воде, которую он сегодня пил из своего бурдюка.

Он сделал всё абсолютно правильно. Он был воплощением римского офицера – дисциплинированным, эффективным, преданным. Он принес Империи еще один клочок покоренного, цивилизованного мира. И этот мир пах гарью и экскрементами, а на вкус был как ржавое железо и пепел.

Он сделал глубокий вдох, наполняя легкие воздухом, несущим не запах свободы или свежести, а тяжёлую смесь гари, смерти и пыли. И в гробовой тишине опустевшего поля, под безразличными взглядами первых звезд, мысленно, с горькой, невысказанной иронией, подвел окончательную, неутешительную черту:

«Pax Romana. Мир. Каким он бывает.»

Глава 3. Сцена и бутафория

Воздух в просторной палатке легата был густым и неподвижным, пахнущим вощеной кожей карт, дорогим вином и едва уловимыми нотами ладана – попыткой создать островок цивилизации среди варварских земель. Тит стоял по стойке «смирно», только что закончив доклад.

Его доспехи, не чищенные с вечера, все еще хранили следы вчерашнего дня: засохшие брызги на поножах, запах гари, въевшийся в кожаные ремни, и липкая пыль, смешанная с потом. Он провел бессонную ночь: сначала организовывал похороны своих павших ребят, потом лично проверял часовых у периметра, опасаясь вылазок уцелевших варваров из леса, а под утро, при свете коптящей лампы, составлял первые донесения о потерях и трофеях. Теперь, стоя перед сияющим чистотой легатом, он чувствовал, как дрожат от перенапряжения мышцы бедер, и пытался не отводить взгляд от стола, за которым сидел легат.

Его голос звучал ровно и монотонно, словно читал погребальную молитву: координаты, потери, трофеи, казненные зачинщики, уничтоженные поселения. Слова, за каждым из которых стояли недели страха, боли и грязи, ложились на бумагу безжизненными строчками отчета.

Лукреций Вар, напротив, казался существом с другой планеты. Его тога была безупречно белой, складки лежали идеально, как будто он только что вышел из рук раба-космета. Худые, ухоженные пальцы с дорогими кольцами лениво перебирали свиток с донесением. Его лицо, полное и бледное, без единой царапины или солнечного ожога, выражало лишь спокойную, слегка отвлеченную заинтересованность. Он развалился в резном походном кресле, и его поза была такой же непринужденной, как если бы он слушал доклад об урожае оливок в своих поместьях.

Тишина в палатке тянулась мучительно долго. Было слышно лишь потрескивание фитиля в масляной лампе и легкий шелест папируса. Тит чувствовал, как капли пота медленно скатываются по его вискам, прокладывая борозды в слое пыли. Он видел перед собой не папирус, а лица: старика у колодца, глаза Децима после первой резни, искаженную ярость Вулкация. А легат видел лишь цифры.

Наконец, Лукреций Вар отложил свиток. Он не поднял глаз на Тита, его взгляд блуждал где-то над головой центуриона, будто он продолжал обдумывать какие-то свои, гораздо более важные мысли.

– Потери легиона – минимальны, – произнес он наконец, его голос был ровным, без эмоций, словно он констатировал погодные условия. – Ресурсы противника захвачены или уничтожены. Восстание подавлено в зародыше… – Он сделал небольшую паузу и, наконец, скользнул взглядом по застывшей фигуре Тита. В его глазах не было ни уважения, ни сочувствия, лишь холодная оценка эффективности единицы военного механизма. – Хорошо. Очень эффективно, центурион.

Эти слова прозвучали как приговор. Не благодарность, не признание тяжести работы, а констатация КПД. Вся грязь, весь ужас, вся пролитая кровь – и его, и чужую – были сведены к одному-единственному, самому важному для Рима критерию: «эффективно».

Тит почувствовал, как по спине пробежал холодок. Его собственная жизнь и жизнь его людей, отданная за эти «минимальные потери» и «захваченные ресурсы», в глазах системы не стоила ровным счетом ничего. Он был просто шестеренкой, которая хорошо выполнила свою функцию. И в этот момент он ощутил себя не героем, вернувшимся с войны, а мясником, отчитавшимся перед хозяином скотобойни о количестве забитого скота. Разница была лишь в том, что скот не смотрел на тебя глазами, полными ужаса, перед смертью.

Легат откинулся на спинку кресла, и на его усталых, но гладких губах расползлась безразличная, почти механическая улыбка.

– Император получил наши донесения. Он доволен. Более чем доволен. – Легат легким движением пальца стряхнул невидимую соринку с рукава. – Восстание на севере было ему как заноза в пятке. Не смертельно, но раздражающе.

Заноза.

Слово вонзилось в Тита острее любого копья. Его челюстные мышцы непроизвольно сжались, отчего старый шрам на скуле резче обозначился на загорелой коже. Он почувствовал, как пальцы в грубых перчатках сами собой впиваются в ремень меча. Заноза. Для него это недели в грязи, вонь горящей плоти и пустота в глазах Децима после боя. А для этого человека в белой тоге – всего лишь досадная помеха.

Легат, не видя или не желая видеть этой реакции, продолжал тем же ровным, велеречивым тоном:

– Великий принцепс и Отец Отечества желает лично поздравить героев, вернувших спокойствие на его земли. Легион возвращается в Рим. Для участия в триумфе.

Он сделал паузу, ожидая ответа. Хотя бы «Благодарю, легат». Но Тит стоял, словно вкопанный, и лишь тень, пробежавшая в его глазах, выдавала бурю внутри. Легат слегка нахмурился. Неблагодарный грубиян.

– А тебя, центурион, как отличившегося, наградит Сам Император Тиберий. Лично, – он произнес это с особым ударением, вкладывая в слова весь вес предстоящей милости, которая, по его мнению, должна была наконец-то пронять этого очерствевшего солдафона.

Тит медленно перевел дух. Воздух в палатке вдруг стал густым, как смола.

– Легат, – его собственный голос прозвучал хрипло и глухо, будто доносясь из-под развалин. – Мы оставляем за собой выжженную землю. И горы трупов. Разве триумф… уместен?

Лукреций Вар оторвал взгляд от своих бумаг и уставился на Тита с неподдельным изумлением. Он не понял. Не понял ровным счетом ничего.

– В этом и есть суть триумфа, центурион, – ответил он, и в его голосе впервые прозвучало легкое раздражение. – Чтобы все видели, что происходит с теми, кто осмелится оспаривать волю Рима. Эти трупы – лучшая декорация. А выжженная земля – сцена. Вы не могильщики. Вы – артисты, приготовившие грандиозный спектакль. И император желает вас за это поблагодарить.

Он отложил свиток в сторону, ясно давая понять, что аудиенция окончена.

– Приказ получен. К вечеру будьте готовы к маршу. Не заставляйте Великого Понтифика ждать.

Тит, все еще сжимая рукоять меча, коротко кивнул. Ему нечего было возразить. Нечего было сказать системе, которая превратила его боль и гнев в театральную бутафорию.

– Так точно, – прошептал он, разворачиваясь к выходу. Его спина, прямая и жесткая, была единственным протестом, который он мог себе позволить.

Солнечный свет, яркий и безразличный, ударил Тита в глаза, когда он вышел из прохладной полутьмы палатки легата. Он замер на секунду, ослепленный не столько светом, сколько тяжестью услышанного. Воздух, еще недавно казавшийся ему густым от запаха гари и смерти, теперь был наполнен привычными лагерными звуками: лязгом оружия, смехом, грубыми шутками. Казалось, ничего не изменилось. Но он-то знал, что изменилось все.

Его центурия расположилась неподалеку, у своих палаток. Кто-то чистил доспехи, кто-то варил на костре похлебку, кто-то просто спал, раскинувшись на плащах, пользуясь короткой передышкой. Увидев своего центуриона, они начали подниматься, по их лицам пробежала тень ожидания – ждали приказов, новостей о дальнейшей дислокации, может, объявления о дополнительном пайке вина.

Тит подошел к ним, и его походка была такой же твердой, какой и была всегда. Но внутри все было пусто. Он остановился перед строем, окинул взглядом знакомые лица – уставшие, загорелые, исписанные шрамами битв. Его люди. Его братья. И в этот момент он ощутил себя отделенным от них толстенным, невидимым стеклом.

– Легионер, – начал он, и его голос, к его собственному удивлению, звучал ровно и громко, без единой трещины. – Только что получил приказ от легата.

Он сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями.

– Восстание подавлено. Наша работа здесь завершена.

По рядам пробежал одобрительный гул. Кто-то облегченно вздохнул.

– Но это не все, – продолжил Тит. – Великий Понтифик и Отец Отечества, Император Тиберий, доволен нашей работой. Весь легион возвращается в Рим. Нас ждет… – он на мгновение запнулся, подбирая слово, которое не обжигало бы ему губы, – триумф.

Слово «триумф» повисло в воздухе, а затем обрушилось на солдат оглушительной волной. Сначала наступила секунда ошеломленной тишины, а потом лагерь взорвался.

– ТРИУМФ! – завопил первым Вулкаций, выскакивая из строя. Его глаза, еще накануне затуманенные кровавым угаром, теперь горели чистейшим, диким восторгом. – СЛЫШАЛИ, ОРЛЫ? МЫ В РИМ! Нас будут славить! Девки с форума сами в постель кидаться будут! А вино! Вина рекой!

– И награды, – подхватил кто-то другой, потрясая своим мечом. – Золото! Земельные наделы!

Тит видел, как молодой Децим, чье лицо еще вчера было серым от ужаса и тошноты, теперь сияло. Юношеские глаза горели верой в собственную неуязвимость и грядущую славу.

– Центурион, – обратился к нему Децим, с трудом сдерживая эмоции. – Мы… мы увидим самого Императора? Мы пройдем по Священной дороге?

– Да, – коротко кивнул Тит. – Мы пройдем.

По рядам пробежал одобрительный гул. Н

– А ну, тише вы, салаги! – рявкнул на товарищей Вулкаций и тут же обернулся к Титу, подмигнув ему с панибратской фамильярностью, которую тот всегда терпел, но сейчас она резанула по нервам. – Центурион скромничает, не хочет своим орлам радость полную объявлять! Да мы уже знаем! От Фабия, писарчука легатова, слыхали! Он мимо шастал, весь сияющий, и сболтнул!

Вулкаций сделал театральную паузу, наслаждаясь всеобщим вниманием, и обвел взглядом замерших легионеров.

– Не просто триумф нас ждет, братцы! – провозгласил он, ударив себя кулаком в латунный нагрудник. – Нашего Волка, – он кивнул на Тита, используя давнее, уважительное прозвище, – самого Император ждет! Лично! Специальная аудиенция, чтобы в лоб поцеловать да медаль на шею нацепить! Слышите?! Нашего центуриона Сам Тиберий награждать будет!

И лагерь взорвался. Уже не просто радостью, а настоящим, диким ликованием. Это была их плоть и кровь, их командир, их гордость.

– ВОЛКУ УРА! – заревел Вулкаций, и десятки глоток тут же подхватили этот клич. – УРА! ВЕДИ НАС В РИМ!

Тит стоял, оглушенный этим валом искреннего, горячего восторга, который обрушился на него именно за то, что причиняло ему глубочайший внутренний дискомфорт. Он видел, как молодой Децим смотрит на него с благоговением, в котором смешались гордость за командира и собственная жажда прикоснуться к этой славе.

– Центурион, – обратился к нему Децим, с трудом сдерживая эмоции, – это правда? Вы… вы предстанете перед Императором?

– Правда, – коротко, почти с усилием, выдавил Тит. Это слово обожгло ему горло.

– Тогда мы должны быть лучшими! – воскликнул юноша, обращаясь к товарищам. – Чтобы в Риме видели, что у кого лучшая центурия во всем легионе!

Они кричали, смеялись, хлопали друг друга по спинам. Они строили планы, как потратят деньги, какие подарки привезут родным, как будут похваляться в тавернах. Запах горящих галльских деревень, хлюпанье крови под сапогами, предсмертные хрипы – все это было стерто из их памяти одним-единственным волшебным словом. «Рим».

Тит стоял среди этого ликования, как скала среди бушующего прибоя. Он смотрел на них, и ему хотелось закричать: «Очнитесь! Мы не герои! Мы мясники, которых везут на показ! Мы залили эту землю кровью, а они превратили это в зрелище!»

Но он молчал. Он видел, что они не поймут. Для Вулкация война – это способ выпустить пар и поживиться. Никто из них не видел в этом экзистенциального ужаса, метафизической трагедии. Никто, кроме него.

Он чувствовал, как между ним и его людьми вырастает эта невидимая, но непреодолимая стена. Они были по одну ее сторону – стороне простых человеческих радостей, забывчивости, жизни. Он оставался по другую – в холодном, безвоздушном пространстве, где не было места ликованию, где единственным спутником была гнетущая тяжесть совершенного и отвращение к предстоящему фарсу.

– Готовьтесь к маршу, – произнес он наконец, и его голос прозвучал чужим, отстраненным баритоном, заглушающим крики веселья. – Выступаем на рассвете.

Он развернулся и пошел прочь, оставляя за спиной шумное празднование. Его уши были оглушены их радостью, но в его душе стояла такая оглушительная тишина, какой не было даже в самом безмолвном мертвом поле. Он был абсолютно, бесповоротно один. И Рим, Вечный Город, манивший их всех, казался ему теперь не наградой, а самой изощренной карой.

Дорога в Рим растянулась на недели, превратившись для Тита в мучительную пытку. Его центурия, напротив, будто помолодела. Солдаты шли с песнями, их смех разносился по обочинам Аппиевой дороги, а по вечерам у костров лилось вино и велись шумные споры о том, что ждет их в Вечном городе. Запах пота и пыли теперь пах не войной, а предвкушением.

Тит держался в стороне. Он шел в голове колонны, его спина, всегда такая прямая, теперь казалась неестественно напряженной, будто под плащом он нес невидимый груз камней. Взгляд его был устремлен вперед, но не видел ни мощенных плит дороги, ни проходящих мимо торговых караванов. Он видел иное.

Однажды вечером, когда лагерь был уже разбит, а солдаты, накормленные и довольные, разбрелись по своим палаткам, к Титу у костра подошел Марк Петроний. «Старый Кабан» тяжело опустился на пень рядом, сдержанно кряхтя.

– Что-то ты, Волк, на своего тезку не похож, – хрипло проговорил ветеран, глядя на языки пламени. – Должен бы уши свернуть от гордости, а ты ходишь, будто на похоронах. Не нравится тебе почет?

Тит не ответил сразу. Он бросил в огонь сухую ветку, наблюдая, как она вспыхивает.

– Почет, – наконец произнес он глухо. – Интересное слово. Скажи, Марк, мы что везем с собой в Рим?

– Как что? – удивился Кабан. – Славу. Да какую! Легион в полном составе на триумф – это ж тебе не каждая собака удостаивается.

– Славу, – Тит усмехнулся, и в его усмешке не было ни капли веселья. – Мы везем не славу. Мы везем призраков.

Он повернулся к ветерану, и в его глазах, отражавших огонь, плескалась такая бездонная усталость, что у того на мгновение перехватило дыхание.

– Призраков тех, кого мы убили. Чьи дома сожгли. Чьи жизни стерли в пыль. И мы сейчас… мы потащим их по Священной дороге. Поставим на сцене самого большого театра в мире. И толпа, – его голос дрогнул, – толпа будет ликовать и аплодировать их смерти. Нашему «искусству» убивать.

Марк Петроний долго смотрел на него, его обветренное лицо стало серьезным.

– Ты слишком много думаешь, центурион. Солдат не должен думать. Должен делать. А что с этим делать дальше – не наше дело. Приказы выполняем, ордена получаем.

– А если приказ – нарядиться в шутовские одежды и плясать на костях? – резко спросил Тит. – Это тоже «не наше дело»? Легат сказал, что мы не мясники, а артисты. Я тогда не понял. Теперь понимаю. Мы – палачи, которых заставляют играть роль героев в спектакле для толпы.

– А ты думал, что такое слава? – старый ветеран тяжело вздохнул. – Она всегда пахнет чужим потом и кровью. И всегда – чужими слезами. Привыкнешь.

– Я не хочу привыкать, – тихо, но с железной твердостью сказал Тит.

На следующее утро, когда солнце еще только поднималось над восточными холмами, окрашивая небо в бледные, водянистые тона, а земля утопала в холодной, молочно-белой дымке, на западе проступил призрак.

Сначала это была всего лишь темная, неровная полоска на горизонте, едва отличимая от уходящей ночи. Но с каждым шагом по старой, как сам мир, мостовой Аппиевой дороги, силуэт становился четче, тверже, реальнее. Сквозь рассеивающийся туман проступали могучие стены Сервия Туллия, тяжелые и незыблемые. Над ними угадывались округлые формы храмовых крыш и острые зубцы патрицианских вилл на холмах. Пальцы первого солнечного луча тронули позолоту какого-то далекого шпиля, и он вспыхнул крошечной, но ослепительной точкой – первым маяком Вечного Города.

– СМОТРИТЕ! – внезапный, сорванный от восторга крик молодого легионера пронзил утреннюю тишину, разбивая ее в дребезги. – РИМ! ВПЕРЕДИ РИМ!

Эффект был мгновенным и электризующим. Колонна, еще минуту назад двигавшаяся устало и расслабленно, взорвалась движением. Стройность рассыпалась, солдаты сбивались в кучу, толкаясь и задирая головы, тянули руки, указывая пальцами.

– Вон, видишь? Капитолий, клянусь Геркулесом!

– Глянь на стены! Мать-земля, какие стены!

– Черт возьми, мы дома!

Их лица, обветренные и иссеченные шрамами, теперь сияли чистым, почти детским восторгом. Децим, забыв всю субординацию, схватил за рукав Вулкация и тряс его, тыча другой рукой вдаль, захлебываясь словами:

– Вулкаций, смотри! Слышишь? Это же он! Мы в Риме! Нас будут встречать! Девушки будут бросать цветы! Я… я никогда не видел ничего величественней!

Вулкаций, обычно циничный и грубый, в этот миг лишь широко ухмылялся, его мощная грудь вздымалась от гордости.

– А я тебе говорил, молокосос! Говорил! Теперь узнаешь, что значит быть римским героем! Заходишь в таверну – и тебе уже наливают, не спросив имени!

Тит оставался недвижим. Он стоял в стороне от этого ликующего хаоса, его ноги будто вросли в древнюю каменную кладку дороги. Он смотрел на растущий вдали город, и в его груди не было ни тепла, ни надежды. Лишь тяжелое, леденящее предчувствие, сжимающее сердце в ледяной тисках.

Он не видел дома. Он видел гигантскую, сверкающую на солнце клетку. Безупречно прекрасную, отточенную веками величия и абсолютно бездушную. Он видел не улицы и форумы – он видел арену. Самую большую в мире. И понимал, что сейчас им предстоит выйти на нее.

«Вот она… сцена», – пронеслось в его голове, и мысль эта была острой и ясной, как лезвие. «И я возвращаюсь не героем, закаленным в боях. Я возвращаюсь главным актером в том самом спектакле, о котором с таким цинизмом говорил легат. Мне назначили роль. Надели костюм. И теперь толпа будет требовать моего выхода, чтобы аплодировать тому, что должно было бы вызывать у них ужас. А мне… мне уже физически тошнит от этого грима, который я еще даже не надел».

Он почувствовал, как по спине пробегает холодная испарина. Сделал глубокий, шумный вдох, будто перед нырянием на дно, и резко развернулся к своим солдатам. Все следы размышлений были сметены с его лица, заменены привычной, железной маской командира. Его голос, когда он закричал, был низким, властным и не оставляющим ни малейшего места для сомнений или радости:

– КОЛОННА, СТРОЙСЯ! ПРОВЕРИТЬ АМУНИЦИЮ И ОРУЖИЕ! Входим в город с поднятой головой! Я не хочу видеть ни единого пятна на щитах!

Они увидели в нем лишь сурового центуриона, ведущего их к заслуженному триумфу. Они не видели человека, для которого сияющие вдали ворота Рима были вратами в гигантскую кузницу, где его пережитый ужас и кровь его врагов должны были быть переплавлены в позолоченную легенду для чужих уст. Они не знали, что их командир смотрел на Вечный Город и видел не финал своей эпопеи, а лишь очередной акт, чужого ему спектакля, в котором ему была уготована роль живого монумента – роль, сбросить которую будет куда труднее, чем любой доспех.

Глава 4. Триумф

Воздух в Риме был густым и многослойным, совсем не таким, как в германских лесах или на выжженных равнинах Галлии. Он был насыщен запахами, которые Тит почти забыл за годы службы на границе: ароматом жареного мяса и свежего хлеба из тысяч харчевен, сладковатым душком выливаемых из окон нечистот, пылью древних мостовых, смешанной с дорогими благовониями знатных патрициев. И над всем этим – гул. Непрерывный, оглушительный гул Вечного Города, в котором тонули крики торговцев, смех, спор, звон монет и отдаленный рокот толпы на Форуме.