Откровение Арсения Неверующего

17. Он сделал шаг, и земля содрогнулась. «Я – мера всех зол. Я – первая цена, заплаченная за грех. Ты говоришь о прощении, но кто может простить Каина, если сам Каин есть условие существования вины?»

18. И сказал я: «Ты не условие, и никогда им не был. На тебя насильно надели эту маску, а ты её не заметил. Ты в бешенстве, я понимаю. Если тебя это успокоит, можешь ударить меня, я выдержу, но знай, это не решение проблем».

19. И замер Каин, и ярость его, что клокотала волнами жара, внезапно стихла, сменившись леденящим безмолвием. «Ударю? – тихо повторил он. – Разве я не от удара начал путь свой? Нет, странник. Удар – это диалог, а мне нечего сказать миру с тех самых пор».

20. Он повернулся, отворачивая свой лик. «Иди своей дорогой, садовник. Ты хочешь возделывать почву, что есть я, но корень мой уходит в самую сердцевину мироздания. Его не вырвать, не разрушив всё. Оставь меня моей пустоше».

21. Но не отступил я, и рек: «Никто не достоин тьмы и пустоты. Твой корень есть опора, так поставь на эту опору дом, что будет оберегать тебя, что примет тебя таким, какой ты есть и не осудит».

22. И снова обернулся Каин, и в очах его, впервые за всю беседу, мелькнула искра чего-то, кроме гнева или скорби – недоумения. «Дом? – прошептал он, и голос его звучал хрипло. – Из чего возведёшь его стены? Из костей Авеля? Из праха отца моего, что отринул меня? Или из тишины, что наступила после моего деяния?»

23. Он указал перстом на печать свою. «Эта метка – мой единственный дом. Её стены не рушатся, а дверь не открывается. Не искушай меня призраком уюта. Он горше самой лютой стужи».

24. И воззвал я: «Каин, посмотри на сердце мое. Оно в оковах, в цепях прошлого. Они защищают меня, но терзают от малейшего воспоминания. Твоя печать, как мои цепи – не дом, а шрам, что нельзя исправить, но можно жить с ним».

25. И устремил Каин взор свой на грудь мою, и казалось, он взирает сквозь плоть и кость, прямо в оковы души. И глас его стал тише шелеста пепла.

26. «Ты носишь цепи… по своей воле? – изрёк он, и в словах его звучало недоверие, смешанное с жаждой. – Как можешь ты желать сего бремени? Моя печать была выжжена мне на чело рукой, что я не мог оспорить. В том была вся разница меж нами».

27. И рек ему я: «Я не желал, а просто принял, как ту боль, что мне давали в обмен на доброту. Каин, открой глаза и оглянись. Вспомни, кем ты был, кем ты был до убийства».

28. И содрогнулся Каин, словно от удара. «До… – прошептал он, и слово это затерялось в ветре. – Я был… старшим сыном. Первым, кто научился обрабатывать землю. Чья рука касалась семени, а не меча».

29. Он поднял свою длань, взирая на неё с горьким изумлением. «Я помню запах дождя на пашне. Звон первого серпа… И голос брата, звавшего меня на трапезу…»

30. Лик его исказился от боли, более острой, чем всякая ярость. «Зачем ты заставляешь меня помнить это? Эти воспоминания – самая жестокая из пыток!»

31. Но стоял я неколебимо, и рек: «В этих пытках ответы на твои вопросы, и ключ к двери, что заперта. Вспоминай и думай, Каин».

32. «Дверь… – Каин покачал головой, отступая в тень своего камня. – Нет двери. Есть лишь стена, возведённая моим собственным деянием. Ты предлагаешь ключ от памяти, но он отпирает лишь клетку с призраками».

33. Он сжал виски, словно пытаясь выдавить воспоминания. «Я помню его улыбку. И то, как она исчезла… Ибо я стёр её. Навеки. Какой ключ может исправить это?»

34. И рек я: «Ты смотришь не в ту сторону». И подошёл к Каину и сел напротив него. «Ты был тем, кто пашет землю. Тем, кто любил и мать, и отца, и брата. Ты был тем, кто направлял Авеля на верный путь. И этот путь есть твой истинный. Вспомни это».

35. И когда я сел пред ним, Каин не отринул его. Он смотрел в землю, будто взирая сквозь толщи пустоши на ту, первую пашню.

36. «Я… направлял его, – голос его стал тих и хрупок, как высохшая глина. – Учил различать сорняки от пшеницы. Говорил… «Брат, смотри, как ветер клонит колосья». Он же смотрел в небо, на своих овец».

37. Взгляд Каина затуманился, уносясь в прошлое. «А потом… потом он принёс дым жира от первенцев стад своих. И дым сей вознёсся к Престолу, а дым от плодов рук моих… рассеялся у земли». В глазах его плеснулась старая, как мир, обида. «И я воззвал: «Почему? Почему труд мой не угоден? Почему я, старший, стал вторым?»

38. Тогда простёр я руку свою и коснулся метки Каина. Нежно и аккуратно, как старший брат. И рек: «Каин, ты не был ни вторым, ни первым. Ты был равным. Твой дым рассеялся, что бы дым Авеля стал сильнее, и шёл вместе с ним, неся ваши труды Богу».

39. И когда рука моя коснулась печати, Каин вздрогнул, но не отстранился. Под прикосновением этим древняя метка словно на мгновение остыла.

40. «Нес… наши труды? – прошептал он, и в глазах его, веками видевших лишь разделение, мелькнула тень иного смысла. – Я… никогда не мыслил о сем так. Видел лишь разделение. Видел лишь то, что дым его был угоднее».

41. Он поднял взор на меня, и в нём была растерянность ребёнка, впервые узревшего сложность мира. «Ты говоришь, будто жертва наша была едина? Будто гнев мой… был слепотой?»

42. И ответил ему я: «Твой гнев был болью того, кто запутался. Каин, ты начал находить путь из лабиринта. Ты молодец, но это не конец».

43. «Молодец? – Каин горько усмехнулся, но в усмешке этой уже не было прежней желчи. – Первый убийца, удостоенный похвалы. Как странно сие звучит».

44. Он медленно поднялся с земли, взирая на свою длань – ту самую, что некогда подняла камень. «Лабиринт… Да. Я блуждал в нём так долго, что стены его стали мне единственной реальностью. А выход… я боялся, что его нет. Или что, выйдя, я увижу лишь пустоту».

45. Каин перевёл взгляд на меня. «Ты предлагаешь не прощение, но… понимание. И это страшнее. Ибо от прощения можно отказаться, а понимание, однажды узренное, уже не забыть».

46. И рек ему я: «Не бойся понимания. Потому что страх есть ступень к предательству, как всех, так и себя. Если нужна помощь, я дам её тебе, но ты сам должен выбрать».

47. «Выбрать… – Каин произнёс это слово, словно пробуя его на вкус, как незнакомый плод. – Веками у меня не было выбора. Был лишь путь, и проклятие, что гнало меня вперёд».

48. Он сделал шаг – не прочь, но к страннику. «Страх… да. Я предал брата, ибо возжелал быть первым в очах Отца. А когда не сумел – возненавидел саму меру, что меня отвергла».

49. Каин остановился, его взгляд встретился со взглядом моим. «Хорошо. Я… принимаю твою руку. Не как спасение, но как проводник в лабиринте, стены которого я сам и возвёл».

50. И рек тогда я: «Хорошо. Если ты возжелал идти – пойдёшь, вместе с нами, как принятый. Я дам тебе дар – моя сумка с целебными травами. Возьми её и неси её как знак, что тебя поняли».

51. И простёр я руку свою, и была в оной сумка из простой ткани, набитая травами, что пахли живой землёй и дождём, – запахами, что Каин не вдыхал со дней юности своей.

52. Каин принял дар сей, и пальцы его, веками сжимавшие лишь прах и оружие, дрогнули, касаясь грубой ткани. «Знак того, что меня поняли… – прошептал он, и глас его пресекся. – Никто… никогда… не дарил мне ничего, кроме клейма и страха».

53. И повесил он сумку через плечо, и было сие зрелище странным и дивным: Первый Изгнанник, несущий не орудие смерти, но символ исцеления.

54. И обратились они все от места того – Лилит, Агрерасс, Я и Каин, – и Пустошь Воспоминаний осталась позади, и казалось, самый пепел под ногами их стал светлее.

Конец главы 5.

Глава 6

Просекой Разбитых Сердец

1. И случилось так, что оставили они позади Пустошь Воспоминаний, и четверо шли стезёй, что вилась меж миров, как змея. Каин нёс сумку с травами, и запах их – запах земли живой и дождя – был ему сладчайшим бальзамом.

2. Но нет пути прямого для тех, кого метила десница Господня или длань отвержения. И пришли они к месту, именуемому Просекой Разбитых Сердец.

3. То была земля, где деревья стояли голые и чёрные, словно обугленные, и ветви их были сплетены в терновые венцы. А с неба, цвета тёмной меди, капала влага, подобная слезам, и жгла землю, оставляя мелкие язвы.

4. И стоял там человек, прислонившись к самому большому из деревьев. Одеяние его было простое, почти убогое, но взор… взор его был тяжек, ибо в нём таилась тьма, что тяжелее всей скорби Каиновой, ибо то была тьма выбора, содеянного в ясном уме и твёрдой памяти.

5. И был он знаком Лилит, и Агрерассу, и даже Каину, ибо имя его – Иуда Искариот – было начертано на скрижалях истории клеймом предательства.

6. И не двинулся он с места при их приближении, но уста его разомкнулись, и глас его прозвучал, тихий и ясный, как падение монеты на камень: «Радуйся, Каин, первенец греха. Вижу, ты нашёл нового господина, дабы служить ему. Или, быть может, он служит тебе? Ибо странник сей собирает падших, как монеты, дабы купить ими Царство Небесное».

7. И обратился он ко мне, и взгляд его, полный бездонной горечи, пронзил его: «А ты, Собиратель душ ущербных, пришёл и ко мне в конце концов. Или, быть может, я – та последняя монета, что не достаёт тебе до полной меры?»

8. И вынул он из складок одежды своей кошель, тряся им, и звон серебра наполнил Просеку, звуча похлеще всяких слов. «Тридцать сребреников. Цена крови невинной. Но скажи, каково ныне курение на кровь, что была пролита по воле предавшего?»

9. И простёр он руку с кошелем к мне, и уста его искривились улыбкой, что была горше всякого плача. «Возьми. Прибавь к своей коллекции. Ибо я – Иуда, тот, кто предал Любовь саму, и нет мне места ни в раю твоём, ни в аду, ибо ад – это я сам».

10. И сжалась рука Иудиная вокруг кошеля, и костяшки пальцев его побелели. Глаза, полные огня геенского, впились в меня. «Боль? – прошипел он. – Ты говоришь о боли? Ты, живущий миг, смеешь измерять мою муку? Я не Каин, в слепоте гнева совершивший зло! Я целовал Того, Кого предавал, и в поцелуе том была вся горечь мира!»

11. И отступил Иуда шаг назад, словно от удара, и кошель сребреников упал на землю, издав глухой звон. «Молчи! – воскликнул он, и глас его дрожал. – Кто дал тебе право касаться ран, что не заживут вовек? Он простил… и в этом была последняя казнь моя! Ибо как жить, зная, что прощён за то, что не должно быть прощено?»

12. И выпрямился Иуда, и тень от тернового венца на дереве легла на чело его, будто вторая печать. «Молчание небес! – воскричал он. – Оно вопиет громче всяких труб! Я был нужен, как жертвенный нож нужен жрецу! Был орудием в руке, что писала Писание! Разве можно простить нож за то, что он режет?»

13. Долго смотрел Иуда в очи мои, и гнев в очах его погас, сменившись великой усталостью. Опустился он на корни дерева, будто силы оставили его. «Говори же, – прошептал он, не поднимая взора. – Но знай: я слышал все истины мира сего, и все они оказались ложью».