Белый шиповник

– Я не люблю писать письма. Но буду присылать телеграммы. Целый год. А потом… следующим летом приеду.

– Следующим летом, – повторяет она шёпотом, эхом моих слов. – Я закончу девятый класс. А я… я буду писать тебе. Часто. За тебя и за себя.

И тут я сдаюсь. Хватаю её за талию, прижимаю к себе, целую – долго, жадно, как утопающий хватается за воздух. Пью её, но не могу насытиться.

Это сладкая мука – быть рядом и знать: скоро придётся отпустить.

Таня

Какая безумная ночь… Ещё сутки назад моя жизнь была простой и понятной: школа, книги, домашние дела. А теперь – хаос.

Ваня смотрит на меня, и в его глазах что-то ломается. Лицо искажено, будто он борется с невидимым противником. Я не понимаю, что происходит, но чувствую: это не просто страсть. Что-то глубже, страшнее. И от этого – больно. Не мне. Ему.

Я хочу отступить, но он ловит мой взгляд и держит, как пойманную птицу. В его молчании – целая буря: желание, страх, нежность, отчаяние.

– Ты… – начинает он и замолкает. Слова застревают в горле, как острые камни.

Я протягиваю руку, касаюсь его щеки. Кожа горячая, пульсирует под пальцами. Он вздрагивает, закрывает глаза. В этом жесте – вся его беспомощность.

«Он боится», – осознаю я вдруг. Не меня. Себя. Того, что чувствует.

– Мне нужно время, – шепчу я. – Я не успеваю… за тобой.

Он кивает, не открывая глаз. Пальцы сжимают мою ладонь так, что почти больно. Но это не угроза – мольба.

В тишине слышно, как стучит его сердце. Или моё? Уже не разобрать.

Ваня

Она говорит «время», а я чувствую, как оно рассыпается в прах. Каждая секунда – как нож. Хочу прижать её к себе, впечатать в себя навсегда. Но боюсь сломать. Она же хрупкая, как первый лёд.

Смотрю на её руки – тонкие, с голубыми ниточками вен. Они дрожат. Или это мои дрожат?

– Я не умею медленно, – вырывается у меня. – Ты – как пожар. Я сгораю и не хочу тушить.

Она улыбается. Не губами – глазами. В них – смесь страха и восторга. Как у ребёнка, который впервые увидел море.

– Научись, – говорит тихо. – Пожалуйста.

И я сдаюсь. Потому что «пожалуйста» из её уст – сильнее любого приказа.

Мы сидим на полу старого дома, прижавшись друг к другу. За окном – рассвет. Первые лучи пробиваются сквозь щели, рисуют на её лице причудливые узоры. Она похожа на древнюю богиню, сошедшую с фрески.

– Знаешь, – говорю я, – в детстве я боялся темноты. А теперь боюсь света. Потому что он покажет, как сильно я тебя люблю.

Она не отвечает. Просто кладёт голову на моё плечо. Её дыхание – тёплое, ровное – становится моим ритмом.

Где-то поют первые петухи, просыпаются люди. Но здесь, в этом доме, есть только мы. И время, которое наконец перестало убегать.

Таня

Он говорит о страхе, а я понимаю: это и мой страх. Страх того, как легко я растворяюсь в нём.

Его слова – как камни, брошенные в озеро. Каждый оставляет круги, которые расходятся всё шире, задевая что-то глубоко внутри.

«Как он может любить меня?» – думаю я, разглядывая свои руки. Обычные. С неровно подстриженными ногтями, с царапиной от садовой работы.

Но он смотрит на них, как на чудо. Проводит пальцем по ладони, целует каждый палец. И я чувствую, как тает лёд, сковывавший сердце.

– Я никогда не была красивой, – вырывается вдруг.

Он резко поднимает голову. В глазах – изумление, почти гнев.

– Глупая, – говорит твёрдо. – Ты – как рассвет. Никто не спрашивает, красиво ли солнце. Оно просто есть. И без него мир серый.

Я смеюсь. Сквозь слёзы. Потому что в этот момент верю. Не ему. Себе. В то, что могу быть такой – нужной, любимой, настоящей.

За окном – утро. Настоящее. С птичьими трелями, с запахом свежескошенной травы. С ним.

И я знаю: даже если всё рухнет, этот рассвет останется со мной. Навсегда.

Глава 2. Межсезонье

«Запомни мой адрес», – просит он, и я повторяю его про себя, словно заклинание. В доме ни клочка бумаги, ни ручки – только наши голоса, врезающие строки в память. Мы заучиваем адреса, будто это единственный способ удержать нас друг у друга.

«Мне пора домой», – шепчу я, и мы выходим в июньский рассвет. Тишина такая плотная, что слышно, как бьётся моё сердце. Небо на востоке уже розовое – ночь растаяла, как сахар в чае.

Звук заведённого мотоцикла рвёт тишину, заглушая стрекот сверчков. Я сажусь позади Вани, обнимаю его за талию, и ветер тут же вплетается в волосы, будто пытается вырвать меня из этого мгновения. Прижимаюсь к его спине, чувствуя, как под кожей ходит каждый мускул, – и на секунду мир становится правильным.

Мы вдруг резко останавливаемся. Ваня стаскивает меня с сиденья, и его поцелуй – как удар тока: сладкий, болезненный, лишающий дыхания. Голова кружится, время растворяется. Он шепчет, что счастлив, что любит весь мир, и его голос сливается с пением птиц. Над горизонтом появляется краешек солнца, окрашивая траву в розовый.

Но в груди уже колет тревога. Бабушка наверняка не спит, смотрит на часы, сжимает в руках платок. «Пожалуйста, отвези меня домой», – умоляю я, но он снова целует, будто это единственное лекарство от разлуки.

«У нас так мало времени», – говорит он хрипло. Сегодня он должен уехать к родителям, начать сборы в дорогу. Год без него – эта мысль режет, как стекло. Я делаю шаг назад, но он хватает меня за руку, притягивает к себе. Его пальцы дрожат.

Я иду прочь, но он догоняет, обнимает так, что рёбра трещат. Мимо проезжает грузовик, в кузове – рабочие с фермы. Девушка в синем платке бросает нам букет полевых цветов. «Будьте счастливы!» – кричит она.

Голова гудит от усталости, от запаха его кожи, от страха перед завтрашним днём. Время течёт, как песок сквозь пальцы.

У дома бабушки я наконец вырываюсь. «Пора», – говорю твёрдо, хотя голос ломается. Он смотрит на меня, и в его глазах – не просьба, а мольба без слов. Что он хочет сказать? Что я могу сделать?

Я ухожу, не оборачиваясь. Слёзы застилают глаза, но я шагаю вперёд, считая шаги: один, два, три… Пока его силуэт не растворяется в утреннем тумане.

Дома уже не спят. Бабушка и дедушка сидят за кухонным столом, не зажигая лампы – лишь серый предрассветный свет пробивается сквозь занавески. Они смотрят на меня так, будто я чужая: взгляды тяжёлые, без слов, но полные невысказанного упрёка.

Бабушка машинально разглаживает скатерть, каждую складочку, будто это может выровнять то, что случилось. Дедушка постукивает пальцами по столу – раз, два, три… пауза… снова раз, два, три. Этот ритм режет тишину острее любых обвинений.

Я хочу сказать: «Я здесь», – но голос застревает в горле. Хочу объяснить, но какие слова подойдут? «Я не могла иначе»? «Я боялась за вас»? «Я была счастлива»? Всё звучит жалко, неправдоподобно.

Они не кричат, не бьют по столу, не задают вопросов. Их молчание – как стена, которую я сама выстроила за эту ночь. Каждый мой шаг к комнате кажется преодолением метров вины.