Аномалия, рожденная смертью 2

Крики. Паника. Горцы выскакивали из машин, стреляли в темноту.

Я прыгнул за капот перевёрнутого джипа и открыл огонь. Очередь прошила троих сразу, их тела дернулись, как марионетки. Один ещё пытался поднять автомат, но я всадил ему пулю в лицо – и всё, тишина.

Дальше пошёл ближний бой. Один из них выскочил из-за машины и бросился с ножом. Я встретил его прикладом в висок, услышал треск черепа. Он упал, а я добил его, вдавив сапог в глотку, пока хрип не стих.

Из четвёртого «гелика» появился пулемётчик. Серьёзно. Он поливал трассерами всё вокруг, снег и деревья вспыхивали от искр. Я рухнул в канаву, нащупал последнюю гранату и швырнул в его сторону. Взрыв разнёс пулемёт вместе с расчётом. Тела горели в обломках, пламя вырывалось в небо.

Дорога превратилась в кладбище из железа. Машины дымились, кровь паром выходила из тел на снегу. Я шёл вперёд, методично вырезая тех, кто ещё пытался подняться. Очередь в спину. Пуля в висок. Удар ножом под рёбра. Никто не должен был уйти.

Последний «гелик» пытался развернуться и уехать. Я выстрелил по колёсам, машина пошла юзом, врезалась в дерево и свалилась в кювет. Дверь распахнулась – вылетел бородач, лицо перекошено страхом. Он не успел даже сказать ни слова. Пуля разорвала ему челюсть, и он упал в снег, дергаясь.

Это стрелял Сивый. Молодец, не стал смотреть этот трогательный фильм до конца и подключился только в финальном акте. Его автоматная очередь прорезала ночь, добивая тех, кто ещё пытался дёрнуться среди горящих «геликов».

Я остался стоять среди металлолома и обугленных тел. Снег вокруг был уже не белый – алый, тёплый пар поднимался от трупов, смешиваясь с чёрным дымом. Воздух был тяжёлый, пропитанный порохом и кровью. Тишина вернулась, мёртвая, звенящая, как пустой колокол на колокольне.

Я достал сигарету, закурил прямо среди мёртвых. Огонёк затрепетал в моих пальцах, дым поднимался к небу, смешиваясь с паром из расстрелянных тел. Руки тряслись в жесточайшем триммере – адреналин ещё гнал свою волну по венам, словно я только что вылез из кипятка.

– Что стоишь? – рявкнул Сивый, выглядывая из машины. – Погнали, сейчас тут будут все – и горцы, и мусора.

Я неспеша втянул ещё затяжку, стряхнул пепел на мёртвый снег и только потом двинулся к машине. Сел на пассажирское, Сивый надавил на педаль, и машина рванула по трассе. Я смотрел, как за окном мерцают отблески пожара, и курил, пока сигарета не обожгла пальцы.

Шакала больше нет. Его стаи тоже нет. Химмаш теперь будет дышать по-другому.

А я?.. А я снова выбрался живым.

– Куда едем? – Сивый дёрнулся на меня взглядом, нервный, будто в себе места не находил.

– Твою мать, Школьник, да ты ранен. Нам лепила нужен.

Я машинально глянул туда, куда он уставился. Плечо. Куртку распахнул – царапина, глубокая, но не смертельная. Пуля только кожу вспорола, борозду на память оставила.

– Херня это. Перевязать – и живу дальше.

– А кто тебя перевяжет? Сам?

В этот момент со стороны дома Джафара шарахнуло так, что воздух дрогнул. Словно бомба рванула.

– Ты там не переборщил со своей взрывчаткой? – спросил я, а Сивый даже не глянул на меня – улыбался и смотрел в лобовое стекло, будто это концерт фейерверков.

– Нее, братан. Самое то. Взрывчатки много не бывает. Теперь все концы в воду – и трупы, и камеры, и отпечатки.

– А если у них бэкапы в облаке были? – прищурился я.

– Ни хрена себе, Школьник. Ты когда киберпанком успел стать? Кто тут подрывник – я или ты? Норм всё. Серверы подчистил, облако не работало. Пусть теперь менты башку ломают, что там случилось.

– Ну ладно, на твоей совести. Для этого я тебя и таскаю рядом. Слушай, завтра во сколько вылет в Питер?

– В десять утра. А что, какие-то проблемы?

– Думал к Рапире заехать… теперь нет. Пока с китайской диаспорой вопрос не решу – докладывать ему рано. Ты меня понял?

– Понял, понял. Ты даёшь, Школьник… Ты хоть считал, сколько мы их положили?

– Не. А надо?

– А вот я посчитал, пока мы их в дом затаскивали да бензином поливали. Вместе с Джабраилом – двадцать три головы. Ты реально крут.

– Не в крутости дело, – я прикурил и выпустил дым в щель приоткрытого окна.

– Эти понимают только силу. Им надо было напомнить, кто тут хозяин.

ГЛАВА 6 «ЛОСКУТ»

Он никогда не любил говорить о своём детстве. На прямые вопросы отвечал скупо, словно боялся, что его прошлое, если рассмотреть под лупой, окажется слишком простым и не стоящим внимания. А ведь всё начиналось в маленькой деревне под Рязанью, где воздух пах сеном и дымом печных труб, а зимы тянулись долгими месяцами, когда единственным развлечением оставались книги из сельской библиотеки. Именно там мальчишка по фамилии Лоскутов впервые понял, что слова могут быть оружием ничуть не хуже винтовки. Он читал всё подряд: от Пушкина до фронтовых воспоминаний, которые попадались в потрёпанных изданиях шестидесятых годов.

Отец его работал столяром, мать – учительницей начальных классов. В семье не было особого достатка, но был закон: работать надо честно, учиться – до упора. В школе он выделялся не силой, а памятью: мог запомнить страницы текста после беглого прочтения, пересказывать слово в слово. Одноклассники прозвали его «Словарём», и только позже, когда за ним закрепилось прозвище «Лоскут», он понял, что судьба любит иронию.

После десятого класса он поступил в Рязанское училище связи, но уже тогда начал метить выше. Его манила служба, где требуется не только мускулы, но и голова. С первого курса проявился интерес к иностранным языкам: немецкий давался легко, английский чуть труднее, но упрямство делало своё дело. Позже он освоил и фарси, что стало его билетиком в особый мир, где за каждое неверное слово можно было поплатиться жизнью.

В конце семидесятых Лоскутов оказался в особой группе, занимавшейся подготовкой кадров для контрразведки. Его выбрали не случайно: аккуратность в мелочах, педантичность, умение слушать и способность складывать разрозненные факты в целую картину. Он прошёл ускоренный курс и был направлен в Афганистан, где СССР вовсю укреплял свои позиции.

В Кабуле он работал под видом военного переводчика, но настоящая его роль заключалась в ином: он выявлял «двойников», отслеживал контакты местных с западными «союзниками». Несколько раз его работа позволила предотвратить серьёзные утечки. Именно тогда за ним закрепилось окончательно прозвище «Лоскут». Коллеги шутили: он словно шьёт из обрывков информации цельное полотно, видит то, что другим кажется мусором.

Афганистан закалил его характер. Он видел, как горели колонны, как переводчик, сидевший рядом, погиб от случайной пули. Но даже там он оставался человеком, не склонным к браваде. Он редко кричал, никогда не повышал голос, но его слова слушали внимательно.

Вернувшись в Союз в середине восьмидесятых, он продолжил службу в органах госбезопасности, курировал группы, работавшие с дипломатическим корпусом. В то время он учился в Академии КГБ, параллельно получая звание кандидата исторических наук. Эта научная линия потом пригодилась: из «шпиона» он постепенно стал преподавателем.

Распад Союза застал его в Москве. Он был уже полковником, имел за плечами не одну спецоперацию, но новая власть не спешила держаться за людей его круга. Тогда он выбрал академический путь. Его пригласили преподавать в Академию МВД: курсы по международным отношениям, контрразведывательной работе, истории спецслужб.

Он вошёл в эту среду мягко и неожиданно легко. Студенты любили его за иронию и ясность мысли, коллеги – за дисциплину и умение слушать. У него никогда не было любимчиков, но многие молодые офицеры вспоминали, что именно Лоскут помог им понять: служба – это не кино, а повседневная, холодная работа, где цена ошибки – человеческая жизнь.

Прошло почти двадцать лет. Он остался в академии, защитил докторскую, стал профессором. Его лекции записывали, конспекты передавали из рук в руки. Он жил почти тихо, но его тянуло к практике: кабинет и доска не могли заменить адреналин полевой работы.

И вот тут появился человек, которого судьба привела в его жизнь как испытание. Кириллыч. Когда-то – беглый, когда-то – мишень, а теперь – финансист и стратег. Он явился под новым именем – «Кулинар». Встретились они в кулуарах конференции, где Лоскут выступал с докладом о трансформации преступных структур в постсоветском пространстве. Кириллыч подошёл, выслушал, улыбнулся так, будто у них уже был общий секрет.

Предложение прозвучало не сразу. Сначала были разговоры на отвлечённые темы, потом обмен редкими книгами, затем встречи за закрытыми дверями. Лоскут чувствовал: перед ним человек опасный, но невероятно умный. И когда прозвучало то самое: «Нужна структура, которая будет работать без компромиссов. Лучшие из лучших. И вы должны её возглавить», – он не удивился.

Так родился «Ковчег». Организация, собранная из краповых беретов, элита МВД, людей, которые прошли огонь, воду и не боялись брать ответственность. Финансирование на первом этапе, шло от Кулинара, а вот стратегия, подбор кадров и руководство – на Лоскуте. Он снова оказался там, где хотел: в гуще, в центре, где решалась судьба целых кланов.

Теперь его жизнь напоминала шахматную партию. Под его руководством «Ковчег» устранял криминальных авторитетов, действуя хирургически точно. Каждая акция планировалась так, будто это научный эксперимент: без эмоций, без лишнего шума. Его прошлый опыт шпиона и профессора позволял ему предугадывать ходы противника на несколько шагов вперёд.

Студенты в академии уже давно знали его как «старого профессора», но мало кто догадывался, что по ночам он работает с документами, схемами, разрабатывает планы операций. В его кабинете на полке стояли книги о войнах, шпионаже и психологии, а в ящике стола – отчёты «Ковчега».

Лоскут никогда не считал себя героем. Он был ремесленником своего дела. Он не стремился к славе, не любил показуху. Его кредо всегда было простым: сделать работу так, чтобы не пришлось переделывать.

И потому, когда имя «Ковчега» начало всплывать в разговорах криминальных кругов как синоним холодной смерти, он только улыбался своей сухой улыбкой. Это была его работа. Его месть за годы, когда государство разваливалось, а честные офицеры оставались не у дел.

Сейчас он выглядел стариком: седина, очки, аккуратный костюм. Но те, кто встречался с ним наедине, понимали: за этой оболочкой скрывается мозг, способный одним движением перерезать ниточку, на которой держится чья-то жизнь.

«АКЦИИ КОВЧЕГА ПОД РУКОВОДСТВОМ ЛОСКУТА»

Первой серьёзной операцией стала ликвидация авторитета по кличке Ткач. Этот человек контролировал поставки оружия из Прибалтики, держал под собой несколько группировок в Москве и Твери. Работал осторожно, предпочитал переговоры силовым методам, но имел привычку собирать подручных у себя на даче в Подмосковье. Именно эту привычку и использовал Лоскут.

Он построил операцию по всем правилам: наружное наблюдение, перехват звонков, работа с агентурой. Всё выглядело как классическая контрразведка, только врагами теперь были не иностранные шпионы, а собственные «короли улицы». Когда в назначенный день Ткач собрал у себя ближний круг, в доме уже были установлены скрытые закладки и камеры. «Ковчег» ворвался бесшумно, без единого выстрела. Людей скрутили, Ткача вывели во двор. На следующий день его тело нашли в реке, а по столичным улицам пошёл слух: появился новый игрок, работающий чисто и жёстко.

Лоскут не радовался успеху. Он только отметил в своём блокноте: «Минус один. Проверка тактики прошла». Для него каждая операция была экзаменом, на котором он требовал от подчинённых такой же дисциплины, какой когда-то требовал от курсантов на лекциях.

Второй удар пришёлся по кавказскому клану, державшему рынок в Петербурге. Их главарь, Исмаил-младший, давно чувствовал себя неприкасаемым. Его братва ходила с «корочками» охранных фирм, машины сопровождали джипы с мигалками, а в ресторанах для него держали отдельные залы. Но Лоскут знал: неприкасаемых нет.

Он выстроил операцию так, что всё выглядело как внутренние разборки. Сначала через подставных людей разжёг конфликт с армянской диаспорой. Потом аккуратно слил информацию в нужное ухо, и в одну из ночей в элитном ресторане Петербурга прогремела стрельба. Исмаил пал не от руки «Ковчега» напрямую, но именно Лоскут срежиссировал каждую деталь. Его подчинённые называли это «игрой в шахматы», хотя сам он говорил: «Это не шахматы. Это хирургия. Нужно резать быстро и точно, иначе начнётся заражение».

Третьей операцией стал выезд в Сибирь. Там поднял голову местный «царь», авторитет по прозвищу Сорокопут. Человек жестокий, любил демонстрировать власть: в подвалах его базы находили людей с переломанными руками, которых неделями держали в цепях. Устранить такого нужно было без шума, иначе за ним встанет целая армия.

Лоскут придумал классическую комбинацию: инсценировка несчастного случая. Когда Сорокопут отправился в тайгу на охоту, рядом с ним оказался «подсадной егерь», заранее подготовленный и проведённый через всю фильтрацию. Ружьё, которое выдали авторитету, было заранее «подчищено». На охоте всё закончилось быстро: один выстрел, отдача, рикошет. Тело увезли, оформили как нелепую случайность. В Сибири до сих пор рассказывают: «Бог наказал». Только в узком кругу знали: это была работа «Ковчега».

Каждая такая акция становилась уроком для подчинённых. Лоскут заставлял их писать отчёты, анализировать ошибки, сравнивать методы. Он говорил:

– Мы не киллеры. Мы не уличные бойцы. Мы опера. Наша задача – результат без шума. Убийство – не цель. Убийство – средство.

Он снова был в своей стихии: как когда-то в Афганистане собирал «лоскутки» информации, так теперь собирал кусочки людских судеб, сводя их в финальную картину.

Но была и четвёртая, самая громкая операция, которую до сих пор вспоминают в шёпоте. Это было устранение Гвоздя – того самого, чьё имя знала вся братва от Москвы до Владивостока. На его ликвидацию ушло почти полгода подготовки. Когда Гвоздь вышел из СИЗО, его встречали толпы. Никто и подумать не мог, что в этот самый момент в толпе, также были люди Лоскута. Выстрел прозвучал так быстро, что даже никто не успел зафиксировать стрелка. Он лежал на крыше дома, который находился в полутора километрах от СИЗО и ему хорошо просматривался выход. В усиленный оптический прицел стрелок видел, как один из людей Лоскута, как бы невзначай вынул носовой платок. Профессиональный снайпер, по прозвищу «Циклоп» сделал корректировку по ветру. Прозвучал выстрел и Гвоздь упал на спину, отброшенной отдачей, а «Ковчег» растворился.

Эта операция закрепила за Лоскутом репутацию стратегического игрока. Теперь его уважали даже те, кто никогда не видел его лица.

Лоскут умел не только планировать. Он умел и ждать. Говорили, что он мог месяцами держать операцию «под куполом», не спеша, как шахматист, выверяя каждый ход. И в этом тоже был его почерк: никакой суеты, никакого геройства, только холодный расчёт.

С годами он всё больше походил на университетского профессора. Очки, спокойная речь, строгие костюмы. В академии его знали как строгого, но справедливого педагога. Никто из студентов и не подозревал, что тот самый профессор, который читает лекцию про историю спецслужб, вчера вечером отдавал приказы людям в бронежилетах, готовящим очередное «чистое» устранение.

«КОДЕКС ЛОСКУТА»

Лоскут не любил громких слов, но внутри себя он жил по правилам, которые считал непоколебимыми. За долгие годы службы и операций они превратились в его личный свод законов.

Первое правило: никогда не работать ради денег. Деньги для него всегда были только инструментом, но не целью. Он говорил подчинённым:

– Запомните, ребята, наёмник убивает за гонорар, а офицер работает за идею. Мы – офицеры.

Второе правило: не мстить лично. Сколько раз судьба сталкивала его с людьми, которые заслуживали смерти по всем меркам. Но если их устранение не вписывалось в стратегию – он оставлял их жить. Хладнокровие он считал важнее эмоций.

Третье правило: уважать врага. Он мог презирать преступный образ жизни, но всегда видел в авторитетах людей умных, часто сильных. И именно поэтому считал, что противник достоин точного и безупречного удара, а не грязной подлости. «Чем чище работа – тем меньше следов», – любил повторять он.

Четвёртое правило: беречь своих. Лоскут никогда не бросал людей, даже если операция проваливалась. Если кто-то попадал под следствие, он делал всё возможное, чтобы вытащить. Если кто-то погибал – он лично приезжал к семье. За это его бойцы уважали по-настоящему.

Пятое правило: не светиться. Сколько раз его пытались вывести на публику, показать, как «научного светилу» или «отца-основателя школы». Но он всегда оставался в тени. Он был уверен: настоящая сила – это когда о тебе знают только те, кому положено.

И, наконец, главное правило: никогда не оставлять работу наполовину. Если он брался за операцию, то доводил её до конца, как хирург доводит операцию до последнего шва. И если для этого нужно было ждать месяцами – он ждал.

Этот кодекс делал его другим. Не просто киллером, не просто начальником, не просто стариком-профессором. Он был человеком системы, который сам стал системой, пусть и теневой.

И потому в кругах, где шепчутся о «Ковчеге», его имя произносится осторожно. «Лоскут» – это не только прозвище. Это метод. Это стиль. Это память о человеке, который из обрывков – из войны, шпионажа, лекций, чужих судеб и собственных правил – сшил своё уникальное полотно жизни.

Когда дезинформация о месте встречи Лоскута и Кулинара разошлась по нужным каналам и добралась до ушей окружения Школьника, Лоскут с Кириллычем устроили настоящий концерт. Долго хохотали, даже вспоминали тосты за наивность людей. Ну вот как Фёдор додумался поверить, что можно вот так – приехать в Питер и взять с поличным самого Лоскута? Да кем он себя возомнил?

Лоскут лишних вопросов не задавал – ему хватало общей картины. А вот Кириллыч берёг тайну, не спешил открывать даже Лоскуту, что Школьник – не простой человек, а ходячая аномалия с чертовски упёртой живучестью и способностями, которые выходят за рамки обычного везения. Иногда мелькала мысль: рассказать, чтобы Лоскут внёс поправки в план, но всякий раз Кириллыч передумывал. Пусть все думают, что Фёдор – всего лишь удачливый упырь. Так проще. Так удобнее.

Именно поэтому Федя и попался на их игру. Лоскут выстроил ловушку тонко, как хирург, а в роли мишени в этот раз оказался вовсе не Школьник. Под перекрестный огонь попал Сивый – даже не подозревая, что питерский день для него станет последним. Он был заказан и заказ был от своих, из окружения Рапиры.

«ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД»

Я давно знал: если уж запахло лёгкой добычей, значит, где-то рядом закопана мина. Но слухи о том, что Лоскут якобы собирается пересечься с Кулинаром в Питере, разносились слишком красиво. Их передавали будто по нотам – разными голосами, но одинаково убедительно. Слишком гладко, слишком внятно, как будто кто-то специально расставлял указатели, чтобы мы шли по ним, не задумываясь.

И всё равно я повёлся. Может, потому что устал от бесконечной гонки за тенями. Может, потому что хотелось, наконец, поймать эту тварь за руку и посмотреть в глаза. Сивый только подлил масла в огонь:

– Федя, ну а вдруг правда? – Сивый шёл рядом, курил и хмыкал. – Лоскут, Кулинар… вместе, вживую. Такой шанс выпадает раз в жизни. Один мозг Ковчега, другой его кошелёк. Представь, что можно сразу и рассчитаться с ними по всем счетам и за Карину, и за Гвоздя, и за Гирю.

Он загнул пальцы, будто писал формулу победы. – Представляешь, как нас бы благодарила братва, если мы с тобой ликвидировали верхушку организации киллеров, которые промышляют на убийствах авторитетов?

Я кивнул, молча, и почувствовал, как внутри всё сжалось. С одной стороны – соблазн огромный, как чёрная дыра. С другой – мерзкое чувство, что за этой «удобной добычей» кто-то уже расставил ловушки.

– Сивый… – выдавил я, – помнишь, когда пахнет лёгкой добычей… где-то рядом всегда закопана мина.

Он усмехнулся, не вдаваясь в страх:

– Ну так значит, будем осторожными. Я уже продумал всё.

А я всё равно чувствовал это: Питер сегодня дышит ловушкой, и мы – лишь пешки на доске.

Сивый поймал азарт и говорил уверенно, даже слишком. За ним всегда водилась эта черта: когда чувствовал запах добычи, переставал видеть капканы. Хотя на этот раз он вроде бы всё предусмотрел.

Мы летели в Питер ранним рейсом. Самолёт качало на турбулентности, и Сивый, устроившись рядом, раскладывал в голове всё по полочкам, словно готовился к экзамену.

– Значит так, – бубнил он, откинувшись в кресле. – Берём тачку в прокат, лучше “Пассат” или “Субару”, чтоб не примелькались. Едем сразу в схрон, берем боекомплект и заселяемся в “Асторию”, номера на разных этажах, не светимся.

Я слушал, кивал, а сам в это время смотрел в иллюминатор на серое небо. Где-то там, за облаками, уже ждал город, который никогда не прощает ошибок.

Питер встретил нас тяжёлым небом, влажным, насквозь пропитанным тиной ветром и холодом, который пробирал до костей. Город никогда не улыбался приезжим, а к таким, как мы, был особенно жесток. Я всегда чувствовал: он играет на стороне врага. Мы взяли машину, как планировали, и направились к схрону. По дороге Сивый всё ещё рассуждал, как лучше подойти к складу, где якобы должна пройти встреча.

Он подошёл к делу основательно. Оружие проверял сам – два “Глока” с глушителями, обрез, несколько гранат Ф-1, даже пара дымовых шашек на всякий случай. Я молчал, лишь проверил затвор, дал привычный щелчок и положил ствол обратно.

– Ты как будто на похороны собрался, – хмыкнул он.

– Может, и так, – отрезал я.

– Там всего два входа, Федя. Я беру северный вход, ты идёшь по южной линии. Отрабатываем и, если повезёт – берём живыми.

Он говорил это спокойно, даже буднично, но меня не отпускало мерзкое ощущение: всё это похоже на спектакль, где мы – актёры массовки, а роли главных давно расписаны другими.

В отеле Сивый первым делом разложил всё оружие на кровати, проверил патроны, магазины, даже бронежилеты.

– Всё учтено. Если ловушка – выскочим, если их будет много – прорвёмся. Не первый день замужем.

Я молча прикурил у окна и смотрел на улицу. Прохожие торопились по делам, как будто ничего не знали. Как будто этот город не был пропитан кровью с ног до головы.

Вечером мы выехали. “Пассат” катился тихо, фары резали серую пелену. Ни Сивый, ни я не включали музыку. Тишина в салоне была тяжелее свинца.

– Федя, – вдруг сказал он, не отрывая взгляда от дороги. – Ты тоже это чувствуешь?

– Чувствую.

– Но едем всё равно.

– Потому что, если это не ловушка, мы пропустим свой шанс.

Мы оба понимали: это и есть главный крюк. Чуйка била тревогу, но отказаться – значит расписаться в слабости.

Когда подъехали к складу, я уже был на взводе. Старые серые стены, тень от ржавого крана, пустота вокруг – всё выглядело как декорации к дешёвому фильму. Даже собаки не лаяли. Слишком чисто. Слишком гладко.

Мы вышли из машины. Сивый поправил бронежилет, достал “Глок”.

– Ну что, Федя, возьмём их с поличным? – усмехнулся он.

Я кивнул, хотя внутри всё сжалось. Чуйка тихо материлась, но я гнал её прочь. Хотелось верить, что всё просто. Хотелось, чтобы хоть раз мир сложился по прямой линии.

Мы шагнули внутрь.

Тишина резанула уши, как лезвие. Ни шороха, ни вздоха. Только гулкая пустота и запах сырости. Я почувствовал, как в горле пересохло. В такие моменты организм сам понимает: конец близко.

Хлопнул свет. Со всех сторон вспыхнули прицелы. Красные точки заскользили по нашим телам.

– Ну что, Школьник, думал, умнее? – чей-то голос хлестнул сверху, будто он вещал с кафедры своей академии. – Сказки в них верят только дети и дураки.

Сивый рванулся за оружием, но поздно. Вспышка, сухой хлопок – и его тело качнулось, словно марионетка с перерезанными нитями. Он упал на бетон, а я только успел поймать его взгляд. Последний. Полный удивления и злости на самого себя.

А я остался стоять. Посреди сцены, которую для меня поставили другие.

Сивый уже лежал, а я всё ещё дышал. И это значило только одно: Лоскут, а это, наверное, был именно он, хотел игры подольше.

Я смотрел на кровь, медленно растекавшуюся под его головой, и понимал – вот он, финал. Всё, что мы обсуждали, чему готовились, все предосторожности – псу под хвост. Один выстрел в голову и нет Сивого.

Я остался один.

Но стрелять в меня никто не спешил. Красные точки продолжали ползать по телу, как муравьи по мёртвой туше, а я всё стоял, будто прирос к полу.