Аномалия, рожденная смертью 2

Когда всё закончилось, подвал был тихим. Даже вода больше не капала. Как будто и она испугалась.

Карина лежала на полу. Лицо – неузнаваемое. Кости – вывороченные. Руки – сломаны под неестественными углами.

И только глаза… даже мёртвые – смотрели куда-то в пустоту. Туда, где когда-то был Фёдор. Туда, где была любовь. Где было солнце. Где она ещё была человеком.

А теперь – нет.

«ОНА МЕРТВА»

Юго-восточный Административный округ Москвы. Заброшенная станция на отшибе промзоны, где асфальт прорастает зеленой травой, а небо вечно цвета угля и гари. Территория старого техобслуживания – облезлые ворота, ржавые цепи, и стальные буквы над входом, покосившиеся, будто после перестрелки.

Я не стал красться. Я точно знал, что меня ждали и они знали, что я приду. Тогда смысл играть в невидимого партизана? Это была бойня. А на бойню не ползут по-пластунски. Я подошёл к боковому входу, выстрелил в замок и пнул дверь.

Внутри – тишина с привкусом пороха. Одинокий светильник качался под потолком, как маятник, отсчитывая секунды до финала. Я переступил порог – и всё вспыхнуло. Мгновенные вспышки – пистолеты, автоматы, залпы. Меня ждали.

Но я видел раньше, чем они стреляли. Я – не совсем обычный. Читер? Возможно. Просто, когда курок дёргается, я вижу вспышку, ощущаю вздрагивание воздуха, и выныриваю из линии огня раньше, чем металл рвёт плоть. Не выбирал – просто так вышло. Такая "награда" после смерти. Но это не значит, что я неуязвим и бессмертен.

Я юркнул за верстак, откуда рикошетили пули. Металл гудел. Вслепую выстрелил пару раз в сторону стрельбы, сместился в сторону, снова укрылся. Патроны закончились неожиданно – не думал, что придётся палить больше восьми раз. Если бы знал, что будет такая война, взял бы пулемёт Максим с ленточкой на сотню.

Тишина снова опустилась. По мне больше не стреляли – стрелять в невидимое бессмысленно. Я скользил между мёртвыми промышленными станками, как тень.

Первый попался молодой парень. Он стоял и напряженно всматривался в темноту, пытаясь уловить мой силуэт. Я схватил молоток из ящика, метнул без особой надежды – и сам оторопел: металл врезался ему в висок. Такой бросок можно было отнести к разряду: один бросок на миллион. Он рухнул с хрипом, будто перерезанная марионетка. На поясе у него висел пропуск. Я сорвал его, приложил к щиту – дверь дрогнула. За ней вела лестница вниз. Пока все обыскивают верх, я спускаюсь в самое нутро.

Там пахло плесенью, дизелем, потом. И – страхом. Страх въедался в бетон, как масло в бумагу. Ни один допрос не обходится без него.

Внизу было трое.

Первый – не успел даже выговорить вопрос. Его слова «Ты кто, м…» оборвал лом, вошедший в грудь. Один удар – один хруст. Он сложился, как складной стул.

Второму лом пробил бедро – я сделал это намеренно. Чтобы он не умер. Чтобы закричал. Чтобы позвал третьего.

И тот вышел. Тот, ради кого второй кричал.

Профессионал. Машина. Руки – булыжники, плечи – как бетонные плиты. Мы встретились глазами. Дальше пошло без слов.

Он ударил первым. Целился в грудь – я откатился, но всё равно гул от удара был такой, будто проломился пол. Я ответил – в горло. Он увернулся и подставил плечо, вцепился в меня, и мы покатились по полу, как две бешеные собаки. Вместо визга – хрип, удары, кровь.

Он сломал мне нос. Я выбил ему зубы. Он тянулся к шее – я вогнал ему отвёртку под челюсть. Он вздрогнул, как выброшенная на берег рыба, и затих. Быстро. Из его рта брызнула кровь и залила мне все лицо.

Я поднялся, шатаясь, сквозь звон в ушах. Кровь текла по губам. Нос хрустел. Я сжал его, вставил хрящ на место. Боль была такая, что мир поплыл, но я выдержал.

Коридор тянулся до двери с кодовой панелью. Я приложил пропуск. Щёлкнул замок.

Подвал пах смертью. Запах боли вёл меня, как волка. Комнаты были пусты. Только камеры с красными точками, смотрели, фиксировали, но мне было всё равно.

Она лежала в одиночке. На полу. Сломанная. Руки, ноги – в неестественных углах. Губы – в крови. Вся – как выкинутая кукла.

Я не кричал. Не звал. Я просто опустился рядом. Закрыл ей глаза.

Потом – поднял. Осторожно. Как ребёнка. Как будто она просто спит. Как будто ей нужно домой.

Я нёс её на руках, по коридорам, мимо трупов. Через всё дерьмо, в которое её втянули. Оставил её у двери – и пошёл добивать тех, кто ещё был на верху.

Они уже не ждали. Расслаблены, уверены в себе, как павлины на параде. Некоторые даже начинали улыбаться. Но это была их последняя мимика в жизни. Я перерезал их быстро, тихо.

Уже на улице, когда я нёс Карину к машине, к промзоне подъехал джип. Вышли четверо. Грузные, рослые, одинаково одетые. Молчаливые. Уверенные.

Я аккуратно положил тело Карины на заднее сиденье. Закрыл дверь и посмотрел на них.

Они шли без оружия. Хотели сломать меня кулаками. Тогда-то я и вспомнил, что вот об этих ребятах шла речь в информации – краповые береты.

Я уже дрался с четырьмя одновременно. Это было в Малайзии. Тогда я проиграл. Сильно. Меня отработали, размазали, дали понять, кто тут альфа-самцы, а кто еще не дорос.

Теперь было похоже. Двое спереди, двое сзади. Классическая расстановка. Я ощутил дежавю. Но стоило мне пропустить мимо себя первый удар – и всё стало ясно. Эти не малазийцы. Эти – ленивые увальни.

Я уклонялся, смещался, заставлял их мешать друг другу. Именно так хотел тогда – но не получилось. Здесь получилось.

Подсел под удар, пробежал вперёд, и вложил левый крюк в челюсть ближайшего. Мой тренер, покойный Евгений Сергеевич, говорил: «Какой бы ты ни был здоровый, подбородок не накачаешь». Он оказался прав – противник рухнул, как мешок с цементом.

Остальные не отступили. Продолжали ловить меня, как загонщики кабана. Один споткнулся, чуть нагнулся – этого хватило. Я врезал ему в нос. Перегородка хрустнула, мозг сдался. Он умер стоя. Опустился на колени, как на молитву, и рухнул.

Двое оставшихся вытащили ножи. Перочинные? Нет. Скорее – мачете. Откуда они их вытащили – загадка, но теперь эти клинки свистели в воздухе, выталкивая меня к стенке.

Походу, я влип.

«КИРИЛЛЫЧ»

Недалеко от того самого места, где развернулся бой между Школьником и бойцами "Ковчега", в старом офисе с закопченными окнами и затхлым запахом кофе из прошлого века, на мягком кожаном диване, больше похожем на кресло босса из нулевых, сидел Кириллыч. Перед ним – большой монитор с выводом изображения с камер видеонаблюдения, который отражал всё, что происходило в промзоне, как на ладони.

Он смотрел внимательно. Видел, как Федя подъехал, как с ходу начал перестрелку, будто пришёл не спасать, а громить. Как вошёл внутрь, как двинулся в подвал. Видел, как вынес на руках девушку – изломанную, растерзанную, мертвую.

Кириллыч не собирался просто так отпускать его. Это был спектакль, и он должен был идти по сценарию, написанному кровью и злостью. Когда Федя только начал подниматься с ней наверх, Кириллыч вышел на связь с Гранатом и коротко бросил команду:

– Отправь в промзону четверых. Финальный раунд.

Это было не желание остановить Школьника – наоборот. Он хотел его видеть в бою. Хотел, чтобы он вымотался, чтобы ощутил, как тяжело даётся жизнь, когда каждый следующий шаг, как по острию лезвия, когда тебя могут лишить близкого одним ударом. Чтобы прочувствовал – всё имеет цену. Особенно спасение. Особенно любовь. Особенно месть.

Он откинулся на спинку, скрестил пальцы за головой и смотрел, как Федя отправил одного бойца в нокаут левым хуком – всё было чётко, выверено и отработано сотни раз. Второй умер красиво, театрально, как будто специально для экрана – кровь, падение, медленный поворот головы.

Осталось двое. И тут началась настоящая пляска. Они синхронно вытащили тесаки – длинные, тяжёлые, как будто с мясокомбината. Резкие дуги клинков прорезали воздух, прижимая Школьника к стене. На секунду Кириллычу показалось – всё, конец. Сейчас его разрубят пополам и на этом закончится весь его план, не успев даже толком стартануть.

Но не тут-то было.

Федя прочитал движение одним взглядом. Он легко провёл прямой удар в голову ближайшему бойцу, сместив тому прицел, и этого короткого удара хватило, чтобы тот, не рассчитал расстояние и полоснул своего напарника. Тот даже не понял, что произошло – широкое лезвие мачете с чавкающим звуком вошло в его череп наполовину. Он застыл, будто задумался, потом начал оседать, теряя опору и жизнь одновременно.

Боец, который нанёс удар, в ужасе смотрел, как его напарник падает на землю. И в этот момент Федя, не теряя ни секунды, подхватил с перепачканной земли тот самый мачете и всей массой, с размаху, вогнал его в горло оставшемуся.

Удар был сокрушительный. Клинок разрубил шею, как хрупкий кабель. Голова отлетела вбок, покатилась по бетону и застыла у стены.

Бой был окончен.

На диване Кириллыч мысленно аплодировал. Не просто так, не из вежливости, а с настоящим восторгом. Он любил такие моменты. Любил, когда всё складывается почти идеально.

Но в глубине души он знал – всё только начинается. Феде пока рано понимать, кто за этим стоит. Рано догадываться, кто тянет за нитки. Рано знать, что он жив. И что месть будет не просто актом возмездия, а чем-то большим. Личным. До дрожи. До безумия.

Он проводил взглядом машину, на которой уехал Школьник, прищурился, будто запоминая номер, и медленно встал. Возбуждение от увиденного било по нервам, по венам, по пальцам. Он заёрзал на диване, потёр ладони одну об другую, как старый фокусник перед трюком.

Пора. Пора запускать механизм возмездия. Настоящего. Мучительного.

И да – он сделает это красиво.

ГЛАВА 5 «СНЕГ, КОТОРЫЙ ПАХНЕТ ГНИЛЬЮ»

Снег ложился густо и прятал под собой всё, что давно перестало быть нужным – треснувшие дороги, покосившиеся будки, старые остовы машин. Здесь, на Дальнем Востоке, всё происходило неторопливо. Даже смерть.

Кириллыч прибыл сюда один. Без следов. Он не мог позволить себе ошибку: появление вооружённой группы привлекло бы внимание северных людей, у которых слухи ходили быстрее ветра. Поэтому он дал указание своим людям, поодиночке прибыть на это место. Он прибыл не на разборку. Он пришёл за местью – тонкой, хирургически выверенной. Это не должно стать убийством. Это было постановкой. Репетицией финала. Кириллыч готовил её неделями. Ждал, пока сойдутся все элементы, пока каждое имя в его голове не встанет на своё место, как фигура в шахматной партии. Когда всё совпало, он улыбнулся так, как улыбается врач, которому наконец доверили операцию на открытом сердце.

Его прежний облик был уничтожен. Пластические хирурги стерли лицо, как карандаш на бумаге. Он сбросил сорок килограммов, и вместе с жиром ушли прошлое, память, лицо. То, что осталось, уже не знало сожаления. И в списке тех, кто должен исчезнуть, значился Костя Крановский.

Он был не просто мишенью. Он был человеком – гнилым, скользким, привычным к предательству и манипуляции. Он выживал за счёт языка, хитрости и умения сливаться с обстоятельствами. Но не сейчас. Не с Кириллычем. Он был частью окружения Школьника, а значит, приговорён.

Старый кордон на Индигирке стоял пустым со времён Союза. Здесь была метеостанция, потом воинская часть, потом пустота. Здесь не ловила связь. Здесь не ездили машины. Здесь не искали людей. Здесь было слишком далеко – даже для тех, кто привык к дали. И потому – идеально.

Кириллыч прибыл на третий день после прилёта. На снегоходе он привёз дизельный генератор, спутниковую технику, камеры, тёплую одежду, ножи, пластиковые стяжки – и конверт. Бумажный, для Павла Игнатьевича Мухина. Он не собирался передавать его лично – не та форма. Но он знал, что содержимое видеокассеты будет понято с первого взгляда. Без подписи. Без даты. Но прежде – спектакль, первая часть которого была успешна проведена его людьми.

На большой земле, там, где когда-то бегал босиком по пыльным улицам и кидал камни в собак Школьник, Костя Крановский, известный как Кран, давно стал человеком, к которому шли на поклон. Он был не просто уважаемым – он был главным. Смотрящий за городом, хозяин слова и дел, человек, от чьего кивка могла зависеть судьба любого, кто жил под его тенью.

Когда до него дошла весть, что в город пожаловали московские бизнесмены и хотят личной встречи, он не удивился. Такие новости были для него не поводом к тревоге, а возможностью заработать. Деньги, власть, влияние – всё это пахло одним и тем же – выгодой, и Костя умел чувствовать её на расстоянии.

Встреча прошла тепло, почти по-дружески. Москвичи вели себя уверенно, говорили складно, а главное – предлагали проект, который обещал приличный куш буквально из воздуха. Старый кордон на Индигирке, заброшенный и забытый всеми, должен был стать местом их будущей стройки. Костя слушал, кивал, улыбался. Слишком заманчиво, чтобы просто так отказать. Деньги не пахнут, особенно если они с Севера.

Но прежде, чем ставить подпись, он решил взглянуть на всё сам. Ему было мало бумаг и презентаций – Костя верил только глазам. Хотел убедиться, что не продешевил, что москвичи не скрывают чего-то. Слишком гладко всё шло, чтобы быть правдой.

Поездка выглядела обычной деловой проверкой. Всё было устроено на высшем уровне: стройка аэродрома, техника, рабочие, документы, баня, водка, девчонки – всё как надо. Настолько реалистично, что даже у бывалого волка не возникло ни единого подозрения.

Костя не задавал вопросов. Он привык, что мир крутится вокруг него. Он считал себя бессмертным, человеком, которого нельзя провести. Он умел превращать любую опасность в приключение, любую угрозу – в повод поднять тост. Особенно когда рядом не было тех, кто привык копать глубже – Следственного комитета, прокуроров, журналистов.

Он ехал на Север не как на риск, а как на праздник. Не знал только одного – что праздник уже давно накрыт, и накрыт именно для него. На кордон его доставил молчаливый водитель на снегоходе. Высадил у входа и уехал. Не попрощался. Не оглянулся. Костя почувствовал укол – что-то не так. Но было уже поздно.

Он вошёл осторожно, но без страха. Печка горела ровно, запах дыма и жареного мяса щекотал ноздри. На столе – хлеб, мясо, бутылка. Всё будто ждало хозяина, который вот-вот вернётся. Костя огляделся. Тишина стояла такая, что слышно, как потрескивает полено.

Другая дверь приоткрыта. Из щели – мягкий, колеблющийся свет. Костя толкнул её плечом. В спальне – девушка. Обнажённая, связанная, со следами побоев на лице. Кровь засохла на губах, глаза открыты, но будто пустые. Она не просила о помощи, не дрожала, просто лежала и смотрела сквозь него, как сквозь туман.

– Ни хрена себе сюрприз… – пробормотал Костя, сбрасывая куртку на спинку стула. Шутка вышла глупая. Воздух в помещении стоял тяжёлый, вязкий.

– Аууу? – окликнул он, оборачиваясь к двери. – Где все?

Ответа не последовало. Только скрип половиц где-то за стеной. Потом – хлопок. Дверь позади захлопнулась, и щёлкнул замок. Металл, как выстрел, ударил по нервам. В тот же миг ожил экран, висящий в углу комнаты.

Картинка пошла рваная, словно из старого архива: Септолах. Те самые кадры. Бойня. Он, Школьник, Муха и Башка – в крови, среди тел бойцов Кириллыча. Вспышки огня, крики, стон. Всё, что он давно похоронил в памяти, вырвалось наружу.

По спине побежал холодок. Неужели его нашли? Неужели эта поездка – не сделка, а ловушка?

И тут заговорил голос. Негромкий, ровный, со старческим сипом, но с силой, от которой мороз поднимался по коже:

– Добрый вечер, Костя. Мы с тобой ни разу не виделись. Но ты, наверное, думал, что всё забылось?

Костя сделал шаг вперёд, словно пытаясь увидеть того, кто говорит. Экран мигал, комната стала тесной, будто воздух сгущался вокруг.

– Кто ты, мать твою?! – рявкнул он.

Ответом был свет. Ослепительный, режущий. Потом – тихие шаги за спиной. Он не успел обернуться. Удар по голове был точным, с выверенной силой. Девушка, та, что лежала на кровати, теперь стояла над ним с железной трубой в руках.

Костя увидел её глаза – пустые, как у марионетки. И перед тем, как темнота сомкнулась, успел понять одно – это конец.

Он очнулся связанным. Руки затянуты в хомуты. Он пытался кричать, но голос тонул внутри ткани.

Кириллыч вошёл тихо. Без слов. Девушка умерла мгновенно – пуля в голову, и тишина стала полной. Она сыграла свою роль. Он не спешил. У него не было гнева. Была только точность. Только холодная решимость.

Его люди погрузили Костю в сани, прикрыли брезентом, скрепили цепями. Вокруг – ночь. Снег. Ветер. И никого. Вторая база находилась ниже по течению. Там не осталось никого, кроме льда и тишины.

Они положили тело на полу, снял мешок. Свет ударил в глаза. Желтый, ядовитый. Пахло мазутом, навсегда впитавшемся в пол.

Минут тридцать Костя сидел в тишине и проклинал себя за то, что он не взял с собой пацанов. Понадеялся на свою неуязвимость. Вот итог. А пацаны предлагали с ним поехать, но он же Кран. Его слово закон. Дурак.

Через некоторое время в дверь вошёл Кириллыч. Без маски.

– Живой? «Это радует», – сказал он, присаживаясь. Костя пытался говорить. Но голос предал.

– Неужели не узнаешь? – спросил Кириллыч.

Костя замер и смотрел ему в лицо, в глаза.

– Нет. Кто ты?

– Я Матвей Кириллыч. Тот самый, которого ты со своими дружками не добил в Септолахе.

– Это… невозможно…Ты мертв.

– Возможно. Я выжил. А теперь каждый из вас получит сполна. За всё. По-своему.

Он встал, пошёл к двери, но остановился.

– Я думал – убить тебя быстро. Но потом понял: это неуважение. К тебе. К себе. К зрителю.

Костя вздрогнул.

– Какому зрителю?

Ответа не последовало. В комнате загорелись экраны. На одном – фото Мухина. На другом – фото Башки. На третьем – фото Школьника. И это всё – для них.

Кириллыч вставил кассету в видеокамеру, направленную на Костю.

– Ты станешь актером кино. Посланием. Не для суда. Для тех, кто думает, что всё можно забыть.

Он улыбнулся.

– Раздевайся.

– Зачем?

– Раздевайся, – с более жестким нажимом в голосе сказал Кириллыч.

Кран снял одежду. Остался в нижнем белье. Кириллыч подошёл, накинул простыню, обмотал цепь. Приказал сеть на пол.

– Ты хорошо выглядишь, Костя. Натурально. Как жертва. Хотя всю жизнь хотел быть хищником.

Он достал лезвие. Хирургическое. И провёл по щеке. Кровь пошла тонкой линией. Потом – веко. Медленно. Осторожно. Как врач.

Костя молчал. Потом закусил губу. Кровь капала. Белоснежная простыня становилась красной. Кириллыч комментировал:

– Удивительно. Внутри вы все одинаковые. Все одинаково красные.

Это продолжалось сорок минут.

– Скажи что-нибудь на прощание.

– Да пошёл ты…– Крикнул Костя.

– Отлично. Кричи. Покажи себя настоящим.

Когда всё было закончено, он уложил тело в большой ящик. Остановил запись видеокамеры. Вытащил кассету и упаковал ее в конверт, на обороте которого была надпись:

"Тот, кого когда – то не добили, пишет сценарии для тех, кто не читает между строк."

Ящик с телом Крана ушёл в Хабаровск, где через несколько дней Павел Игнатьевич Мухин получил посылку. Видеокассета. Он включил плеер. Молча смотрел до конца. Не моргая. Не шевелясь.

На записи – Костя Кран. Прикованный. В белой простыне. И кто-то, со спины, методично убивает его. Красиво. Точно. Как будто всю жизнь это репетировал.

Когда запись закончилась, Мухин молчал. Потом закурил. И сказал сквозь зубы со злостью:

– Кто ты, сука?

Он сразу же позвонил Школьнику.

– Крана убили, – сказал без приветствий Мухин.

– Уверен?

– Мне прислали видео. Его резали. Долго. Профессионально. Отправитель видео – неизвестен.

– Как выглядел?

– Спиной к камере. Худой. Невысокий. Как старый дед. Больше ничего.

А в это время, на том самом заброшенном кордоне, где когда-то кипела жизнь Кости Крановского, Кириллыч чертил следующее имя – Григорий Куприянов. "Башка."

Он посмотрел в темноту.

– Ну что, Башка. Говорят, ты умный. Быстро мыслишь. Интересно, как ты отреагируешь на свой персональный спектакль?

Он усмехнулся. Записал имя.

И тихо прошептал:

– Живи пока, гадёныш. Радуйся последим дням своей жизни.

«ГВОЗДЬ»

Солнце низко зависло над горизонтом и казалось, цеплялось за кромки и не хотело появляться. Уличный холод был терпимым – всего минус пять, но жара ожидания сжимала плотнее любой печки. У ворот следственного изолятора уже с утра стояли машины – выхоленные, с дымящими глушителями, с тёплыми фарами, в которых клубился морозный пар. Салоны окурены, окна затянуты налётом ночной усталости. Мы ждали. Все ждали.

Я стоял у капота, курил, вглядываясь в проем ворот, будто хотел угадать, кто первым появится в нём. Рядом, угрюмый, молчал Сивый – с руками в карманах. Время тянулось. Мы ждали Гвоздя.

Он не просто отбывал срок – он выстоял. Пережил этап, пережил попытки слома, молчал, когда другие срывались на песни. Его выход был символом. Не сломленным, не уставшим – он должен был выйти выровненным, как лезвие ножа, только что со шлифовки у кузнеца.

– Пошёл, – негромко сказал кто-то сзади, и сердце сжалось.

Из глубины здания медленно распахнулась дверь. На пороге показался он – Гвоздь. В тяжёлом пальто, без шапки, с прищуром человека, для которого даже зима – не повод отступать от стиля. За его спиной – дежурный надзиратель, уже почти захлопывающий дверь за ним.

Момент – и всё сдвинулось. Люди бросились к нему, хлопки по плечам, объятия, крепкие мужские рукопожатия. Его встречали, как возвращённого короля. И когда между нами осталась пара шагов – он смотрел в мою сторону, взглядом выискивал меня в толпе. И в этот самый миг всё пошло к чёрту.

Выстрел пришёл из ниоткуда. Резкий, как хлест кнута, звук расколол воздух. Удар был точен. Из груди Гвоздя вырвало клочок одежды вместе с фонтаном крови, вперемешку с ватой и плотью, брызнувшим мне в лицо. Его отбросило назад – не просто повалило, а словно вырвало из жизни. Он рухнул на спину, с глухим стуком ударившись об бетон. По силе выстрела было понятно – это работала дальнобойная снайперская винтовка. Не охота – показательная казнь.

Я оказался первым возле него. На коленях, в грязи, в крови, подхватил за плечи, пытался приподнять голову. Его пальто намокало у меня на ладонях, рукав пропитывался алым. А лицо Гвоздя… Оно было спокойным. Даже светлым. Будто он и вправду знал, что уйдёт так – на выходе, на холоде, на глазах у всех, в миг славы.

– Держись, держись! Скорую! Быстро! – кричал я, а он уже не слышал. Последний его вдох был коротким, почти беззвучным. Тёплый пар мгновенно испарился в морозном воздухе. Он умер. Умер у меня на руках.

Атака длилась меньше минуты. Выстрел – и пустота. Идеальная работа. Ни паники, ни возни, ни бегущих фигур. Только тишина и пар от упавшего тела. Я стоял. Не кричал, не шёл по следу, не искал взглядом стрелка. Просто стоял. Сцепленный с промороженным асфальтом, на котором растекалась кровь человека, с которым я делился своими страхами, мыслями и планами. Что-то треснуло в воздухе – как стекло, под давлением внутри грудной клетки.

Гвоздь умер у всех на виду. Он умер у меня на руках. И в этом была не только боль – в этом была тревога. Начало конца.

Хоронили мы его через три дня. Торжественно. По всем канонам подземного царства. С венками от братвы с севера, с чёрными джипами, с присутствием милиции, которая предпочла смотреть сквозь пальцы. Холод жал и пощипывал уши и нос. Земля над свежей могилой обволоклась клубами пара от скопления людей и возникло такое чувство, будто испарялась сама.

Гроб – тяжёлый, массивный, лаковый. Внутри – не просто тело. Там лежал страх. Страх всех, кто ещё верил в старые понятия. В кодексы. В неприкосновенность авторитета. Он был не просто мёртв – с ним умирала уверенность, что «по правилам» ещё кто-то играет.

Первым приехал Костыль. Мрачный, словно вырезанный из гранита, с лицом без времени. Потом подошёл Муха – Павел Игнатьевич. В пальто, в чёрных кожаных перчатках, с лицом оперативника, который уже чует, куда ведёт кровь.

После прощальной речи, в холле крематория, он подошёл ко мне, взял за локоть и негромко спросил:

– Какие мысли, Федя? Что вообще творится?

– Мыслей нет, Павел Игнатьевич. Остались одни эмоции, – ответил я, глядя сквозь него.

Мы отошли от толпы. Молча двинулись по аллее. Пять минут шагали между могил, пока не вышли к свежим захоронениям. Я остановился у одного. Положил букет. С цветной фотографии в рамочке, нам улыбалась Карина.

– Не верю в совпадения, – сказал я, глядя на неё. – Кто-то бьёт по мне. Целенаправленно. Сначала Карина. Потом Кран. Теперь – Гвоздь. Кто следующий? Ты, Павел Игнатьевич? Или Башка? Или, может, Рапира? А может и я сам.

– Думаешь, это "Ковчег"?