Пепел и Прах

Он перевел взгляд на Ода Куулайса и Укуфу Бхинрот, которая, как всегда, появилась неслышно.

– Мы трое. И пятеро твоих ветеранов, Од. Больше не нужно.

– План? – спросил Од, его каменное лицо не выражало эмоций.

Укуфа, вертя стилет, лениво указала им в сторону руин.

– Они сидят в своей башне, как крысы. Но у них есть лаз. Расщелина в скале, западнее. Выводит прямиком в их задницу.

– Од, возьмешь людей. Укуфа проведет. Удар с тыла по моему сигналу, – распорядился Ханар.

– А ты? – в голосе Ода прозвучало привычное уважение, но и тень вопроса.

– Я, – Ханар снял с плеча свою верную, испещренную зазубринами секиру, – пойду в лоб. Через мост.

Путь по размокшей дороге занял менее часа. Ханар шел один, его тяжелые сапоги с железными подковами гулко хлюпали по грязи. Он сбросил плащ, и его мощная фигура в практичных, но качественных латах из закаленной стали росла в глазах часовых на башне с каждым шагом. Его лысая голова и густая борода, собранная в несколько простых кожаных жгутов, говорили о мужчине, чуждом суетной придворности. Это был воин – завоеватель, чье лицо было картой былых сражений.

Когда до моста оставалось полсотни шагов, раздался окрик:

– Стой! Чей будешь? Дальше – земля хелфортцев!

Ханар не остановился. Он медленно, почти ритуально, провел ладонью по лезвию секиры.

– Я иду, – его голос пророкотал, как далекий обвал. – Уберите это дерьмо с моего пути.

На башне засуетились. Ворота, сделанные из сколоченных бревен, с скрипом распахнулись. Из них вывалилось человек десять – оборванные, вооруженные кто чем, с глазами, полными наглости и страха. Во главе – детина с обожженным лицом и медным кольцом в носу.

– Один? Один пришел нас вышибать? – он захохотал, и его свора подхватила. – Ребята, гляньте! Самоубийца на славу!

Ханар молча оценил дистанцию. Он видел, как их взгляды цепляются за его доспехи, за секиру, за его невозмутимость. Он был для них воплощением иной, страшной жизни, из которой они когда – то сбежали.

– Я даю вам один шанс, – сказал Ханар, останавливаясь в десяти шагах. – Сложить оружие. Уйти. Или умереть.

Ответом был яростный вопль. Двое кинулись на него с разных сторон.

И тогда Ханар двинулся.

Это не была ярость берсерка. Это была холодная, расчетливая эффективность убийцы. Его секира описала короткий, сокрушительный полукруг. Первый нападающий рухнул, рассеченный от ключицы до пояса, его крик оборвался, не успев начаться. Второй, замахнувшийся топором, получил древком секиры в горло – хруст хрящей был оглушительно четким. Третий, пытавшийся зайти сбоку, был сметен мощным ударом сапога в колено, и прежде чем он упал, обратная сторона топора обрушилась на его затылок.

Это длилось несколько секунд. У остальных исчезли и смех, и наглость. Их сменил животный ужас.

И в этот самый момент с тыла, из – за башни, раздались крики, звон стали и тяжелые, рубящие удары. Это Од Куулайс и его ветераны вломились в их лагерь.

Паника стала тотальной. Хелфортцы метались между демоном у ворот и мясорубкой у себя за спиной.

Предводитель с обожженным лицом, рыча, бросился на Ханара с длинным ножом. Ханар парировал удар древком секиры, отбросив клинок, и движением, быстрым, как удар змеи, схватил его за горло. Он не стал его душить. Он с силой ударил его головой о косяк ворот. Тот осел без сознания.

Бой затих. Выжившие, человек пять, бросили оружие, пав на колени.

– Сдаемся! Пощады! Мы будем служить! – завопил один, трясясь от страха.

Ханар смотрел на них, тяжело дыша. Пар от его дыхания клубился в холодном воздухе. Он видел их испуганные лица. Он слышал слова Укуфы о вербовке. Он видел логичность этого шага. Но в его груди что – то шевельнулось. Старая, отработанная привычка. Зуд, который нужно было унять.

Он медленно подошел к первому из сдавшихся.

– Встань, – сказал он тихо.

Тот, дрожа, поднялся. В его глазах была надежда.

И тогда секира Ханара описала еще одну дугу. Быстро. Аккуратно. Горло человека распахнулось, хлынула алая струя. Он рухнул, захлебываясь собственной кровью.

Наступила мертвая тишина. Ханар, не меняясь в лице, прошелся по остальным. Четыре удара. Четыре трупа. Он замер, глядя на окровавленное лезвие. Он и сам не понял, зачем это сделал. Старая собака, новые команды… Сложно. Но он посмотрел на заставу. Она была его. План сработал.

Из – за башни вышел Од, его меч был в крови. Укуфа шла рядом, с довольной ухмылкой.

– Порядок наведен, – коротко доложил Од. Его взгляд скользнул по телам сдавшихся, но он ничего не сказал.

Из – за груды камней начали выходить местные. Жители окрестных хуторов, что ютились рядом с руинами. Они смотрели на резню с ужасом, но и с каким – то мрачным удовлетворением.

К Ханару подошел старик.

– Ты… их… и не с каменными воинами?

– Нет, – Ханар вытер лезвие о плащ одного из мертвецов. – С ними приходит смерть. Со мной – порядок. Расскажи другим.

Он уже поворачивался, когда его окликнули. Трое парней, местных охотников, стояли поодаль. Один, рослый, сделал шаг.

– Господин… Мы хотим служить. Под твоим знаменем.

Ханар внимательно посмотрел на них. Они были тощи, испуганы, но в глазах горел огонь. Огонь, который он только что видел в тех, кого убил. Но эти были другими. Они пришли сами.

– Хорошо, – кивнул он. – Ваша первая задача – помочь сжечь эту заставу.

Парни закивали с таким рвением, что казалось, их головы отвалятся.

Ханар отвернулся и пошел к краю обрыва, глядя на север, туда, где по данным разведки лежал Ветряной Холм. Он чувствовал тяжесть взглядов: благодарных жителей, первых новобранцев, своих ветеранов. И где – то в глубине, под спудом воли и старых, кровавых привычек, теплилась та самая искра. Искра того, что его путь – путь Щита – был труден, но не безнадежен.

Он повернулся к своим людям, его фигура на фоне догорающей заставы казалась высеченной из гранита.

– Лагерь свернут к полудню. У нас есть точка на карте. Теперь нам нужна высота.

И в его словах уже звучала стальная логика будущего совета в шатре, где будет решаться судьба дальнейшего пути.

ПЕПЕЛ МОЛИТВ

Воздух наполнился ароматом дождя и свежести, и тысячелетняя песнь весны вновь звала к новым надеждам. Легкий порыв ветра заставил Адею Иднис крепче закутаться в старую шаль, пропитанную пылью времени и теплом очага. Но даже родные стены не могли снять свинцовое бремя горя, сжимавшее ее душу. Старый бук на пригорке скрипел, будто старик, тоскующий по ушедшим временам. Лимонные Сады внизу тонули в серой дымке, и даже дым из труб казался усталым, едва находя силы подняться к небу.

Переведя взгляд на поместье лорда Рерри Хилла, стоящее у самого берега Тигрового моря, Адея в который раз утонула в его суровой красоте. Местные кличут его «уродливым шрамом», но она видела иное – спокойствие вечности и незыблемость старой веры. Адея всегда мечтала очутиться там, прогуляться по двору, украдкой заглянуть в покои лорда и его леди – узнать, чем дышит их мир. Мир, где она могла бы жить иной жизнью – светлой, незамутненной, без лжи, боли и жгучего одиночества. Выйти замуж за местного парня, родить детей, не зная, что за Ящеровым Хребтом в тенях плетутся интриги, гибнут люди и висит вечная угроза. Но она встретила Раймонда, для всех – Виктора, и влюбилась без остатка, на свое счастье или погибель. Что она обрела за четыре года их союза? Лишь черные мысли, словно стая голодных воронов, кружили над ней, терзая память и надежду.

Встряхнув головой, Адея наклонилась, чтобы стряхнуть с могильного камня намокшую листву. Пальцы наткнулись на мелкие выщербленные углубления. Проведя по ним фалангами, она тихо прошептала: «Линн Олдум».

– Здравствуй, сестрица, – голос ее задрожал. – Вот и свиделись. Давно не была здесь… Так много обрушилось. Ты теперь с богами… Как бы я хотела к ним! Но каждое мое стремление разбивается вдребезги. Мой ребенок… мой сын… – Фраза прервалась горькими всхлипами, словно брошенный камень в бездну ее печали.

Линн Олдум была вторым ребенком в семье Гордена и Маргариты. Но безжалостная судьба распахнула темные крылья, когда девочка ушла в морскую бездну, едва достигнув трех лет. Сквозь слезы отец с любовью вырезал ее имя на камне, выбрав для последнего покоя вид на родные Сады.

Когда родилась Адея, ей дали второе имя – Линн, в надежде сохранить память. Подрастая, Адея – Линн часто терзала мать вопросами о сестре, не понимая, почему одно лишь имя наполняет глаза Маргариты слезами. Девочка представляла, как могла бы выглядеть Линн, каким мудрым был бы ее муж, как звенели бы голоса их детей. Но мать обрывала ее резким «Перестань!» и уходила, оставляя Адею обиженной и недоумевающей. Теперь же, с трепетом понимания в сердце, Адея осознала всю глубину материнских страданий и ту боль, что терзала ее саму.

– Как же так? – прошептала она, прижимая щеку к ледяному камню, ища несуществующее тепло. – Как они могли забрать тебя? – Шепот превратился в стон. – Как они могли забрать моего сына?

Перед глазами вспыхнул костер. Он горел в ней каждую ночь. Запах гари, хруст углей, ее собственный крик – дикий, нечеловеческий. Руки, пустые, хотя секунду назад в них лежало маленькое тельце.

– Он даже не успел заплакать…

Губы дрожали. Она ударила кулаком по камню – раз, другой, пока боль в костяшках не слилась с адом в груди. Кровь сочилась из разбитых суставов, смешиваясь с дождевой водой, стекая по граниту. Но эта боль была ничтожной.

– Я держала его… держала…

Пальцы сжались в пустоте, пытаясь обнять неосязаемое. В памяти всплыло крошечное личико – совершенное, хрупкое.

– Прости… прости…

Она прижалась лбом к плите, будто холодный камень мог передать весть той, чье имя было на нем высечено.

– Линн… скажи ему… скажи моему мальчику…

Но слова застряли. Какие слова подобрать для ребенка, не услышавшего даже колыбельной?

Тело содрогнулось – не от холода, а от жгучего воспоминания. Момент, когда Раймонд вырвал его из ее рук. Его глаза – пустые, как беззвездная ночь. Голос, четкий, как приговор:

«Он уже мертв.»

И затем – пламя.

Руки потянулись к животу, к плоской, пустой поверхности. Там, где недавно шевелилась жизнь. Где она разговаривала с ним, пела, представляла его на руках…

– Я должна была защитить тебя…

Слезы текли горячими и горькими, смешиваясь с дождем. Она не вытирала их. Пусть весь мир видит. Пусть боги видят.

– Не терзай свою душу, – голос матери прорезал плач, а теплые, знакомые руки мягко обвили ее плечи. – Смерть ужасна, дитя мое… Но это не конец. Ушедшие – с богами. А нам, живым… нам нужно снова научиться дышать.

Адея медленно подняла глаза, в которых застыла пустота.

– Как? – прошептала она, и в этом слове звучала вся ее боль. – Как ты смогла… просто жить дальше?

Маргарита вздохнула, ладони ее дрогнули.

– Не было выбора. Джоув требовал заботы, а под сердцем уже шевелился Овид… Жизнь не спрашивает, готово ли твое сердце. Она просто… продолжается.

Слова вонзились в Адею, как раскаленный нож. Она резко вырвалась из объятий, фиолетовые глаза вспыхнули яростью.

– Ты хочешь, чтобы я забыла?! Забыла его пальчики, его лицо?! – Голос сорвался на хрип.

Но взгляд, встретившийся с материнским, погасил гнев. Перед ней стояла не строгая женщина из детства, а такая же израненная душа.

Время пощадило облик Марго – она оставалась прекрасной. Добрые глаза, морщинки – волны. Простое синее платье облегало стройную фигуру. Лишь волосы посеребрились, но это придавало ей достоинство.

Адея отвернулась к камню, пальцы вцепились в края шали. Холодный ветер играл ее белыми прядями.

– Нет у меня причины жить, матушка, – голос прерывался. – Четыре года молила всех духов, ходила к ведуньям, пила зелья… И когда жизнь затеплилась… Чувствовала каждое движение, говорила с ним… Умоляла мужа уехать, чуяла беду. Но он… был непреклонен.

Она всхлипнула – слез больше не было. Лишь дождь выражал горе. Маргарита протянула дрожащую руку, коснулась дочерней спины:

– Жизнь… продолжается, дитя. Так воля Дхара. – В ее тихом голосе звучали мудрость и боль. – Потери – как стрелы в сердце. Но, может, твое горе – почва для новой жизни?

Адея вздрогнула от прикосновения, как от ожога. Глаза, красные от муки, метнули искру гнева.

– Новая жизнь? – прошипела она, впиваясь ногтями в ладони. – Благодарить богов за то, что вырвали его? За то, что оставили пустоту? – Голос нарастал, сливаясь с ветром. – Я даже имени ему дать не успела! Только костер!

Марго не отстранилась.

– Помнишь, как брели вдоль реки у Черных Скал? – Пальцы матери выписывали в воздухе узоры прошлого. – Ты испугалась звона льдин, прижалась ко мне, а я шептала: «Смотри, вода мягче шелка, но за тысячу зим съедает скалы». – В ее глазах мелькнула тень улыбки. – А весной… в тех трещинах пробивалась кровохлебка. Алая, как рана, упрямая, как память.

Ее шершавая ладонь легла на дочернюю грудь, где сердце билось, как пойманная птица.

– Ты думаешь, Дхар вложил в нас боль просто так? – Маргарита наклонилась так близко, что Адея ощутила ее дыхание – горькое от полыни, сладкое от колыбельных. – Ты – и трещина в камне, и семя в ней. Пока дышишь – твоя история не дописана.

– Мама… – голос Адеи дрогнул. – А если… я рассыплюсь, как песок? Не останется даже щели?

Марго обвила ее плечи платком, пахнущим очагом.

– Тогда я стану твоей скалой, – прошептала она, прижимая дочь так крепко, что та услышала стук двух сердец. – Буду держать, пока корни не вцепятся в камень. А когда окрепнешь – вместе увидим, как камнеломка пронзит тучи. Небеса… они ближе, чем кажется, когда растешь из темноты.

Молчание повисло густое, как смола. Ветер замер. Первой не выдержала Маргарита.

– Сердце матери… – ее пальцы дрогнули на спине Адеи, – …помнит каждого. Даже тех, кого забрал Дхар. Но ты жива. А значит, должна помнить и о живых. Виктор…

Адея выпрямилась, выскользнув из объятий. Белые ресницы взметнулись, открывая фиолетовые глаза, полные яда.

– Виктор? – сухой, треснувший смешок. – Забыть того, кто отнес нашего сына в костер?!

– Он твой щит, – голос матери стал тверже. – И обет, данный богам, перевешивает слезы. Виктор молод, красив… а в Садах девки так и норовят затянуть моряков в сети.

Адея натянула шаль на голову, словно саван. Колючая шерсть впилась в кожу, но она чувствовала только леденящий холод.

– Говорите прямее. Я устала от притч.

Марго вздохнула. За холмом завыл ветер.

– Три луны назад, когда вы вернулись, раненые… – она заметила, как дочь съежилась, – …ты заперлась в склепе с куклой. О нем заботилась Лаура. Перевязывала, поила. А теперь… – Мать приблизилась, ее тень накрыла Адею. – …ходят слухи, что она проводила с ним ночи. Твой муж – не камень, чтобы ждать вечно.

Адея замерла. В ушах звенело. Лаура… сестра, чьи руки пахли медом, а не пеплом. Которая смеялась, когда Адея впервые привела Виктора.

– Вы предлагаете родить нового, – прошипела она, – чтобы заменить того, кого он убил?

Маргарита схватила ее за плечи, встряхнув с неожиданной силой:

– Чтобы спасти твой брак! Или хочешь, чтобы Лауру выгнали, как блудницу, а Виктор уплыл с первой шлюпкой?

Адея вырвалась, споткнувшись о корни бука. В глазах матери она увидела не боль, а страх – страх перед позором.

– Он не моряк, – выдохнула Адея. – Он…

– Он твой муж! – перебила мать. – Если не хочешь потерять все – иди к нему сегодня. И пусть Дхар простит нас за эту ложь.

Слова вонзились, как лезвие. Земля уходила из – под ног. Пламя костра вновь вспыхнуло в памяти, обжигая веки. Руки сжались на животе.

– Не могу, – голос сорвался в шепот. – Вы все… слепцы! Райм… – Запретное имя обожгло язык. Она стиснула зубы. – Виктору все равно! Он бессердечно забрал его. А теперь… – Адея содрогнулась при мысли о его руках – грубых, пропахших дымом и смертью. – Как я лягу с ним? Чтобы родить еще одну жертву?

– Мужчины – не мы, – в голосе Маргариты зазвенел надтреснутый металл. – Их души – весла: рубят волны, не чувствуя боли. Виктор… – она попыталась поймать взгляд дочери, но Адея смотрела на горизонт, где море сливалось с тучами. – …он носит в себе бурю. Соль съела мягкость, но ты… – Ладонь дрогнула, касаясь щеки. – Ты дала обет. И даже если его душа – смола, а слова – ножи, ты должна…

– Должна? – Адея рванулась назад, шаль соскользнула, упав на плиту. – Он не моряк, матушка. Он… – Губы задрожали. Порыв ветра донес запах гари – тот самый, что витал над их домом в Суле, когда Раймонд – Виктор сжег преследователей. Вспышка: тела в пламени, его пустые глаза – угольные ямы.

Маргарита не могла понять. Как объяснить, что ее муж – последний из авест, чьи пальцы рождают огонь, пожирающий молитвы? Адее хотелось излить душу, смыть слезы в материнском тепле, но страх сковывал. Она видела, что сделал Раймонд с теми, кто пришел в Сулу, как пламя поглотило их дом. Она знала: не станет матерью, пока он не сбросит бремя огня, не вернет его богине – прародительнице. Слова прижимались к губам, но оставались запертыми, как в гробнице. Вместо них она лишь прижала щеку к ладони матери, закрыла глаза, представляя себя маленькой, защищенной.

– Что же мне делать? – выдохнула она, не ожидая ответа.

И тогда, словно в ответ на отчаяние, перед глазами всплыла Беккай. Маленькая ведьма с корзинкой трав и глазами цвета утреннего тумана. Та, что принимала роды, приложив к животу Адеи рунический камень. «В час, когда будешь одинока… – эхом отозвался в памяти ее голос. – Кинь эти камни себе под ноги, и я найду тебя».

– Будь ласковой с мужем, – настойчиво повторила мать, гладя дочь по волосам. – Покорной. Боги…

– Мне нужно идти! – Адея перебила, рванувшись к дому, словно от преследующих теней.

«Ведунья… Беккай… Ее сила… темная. Чужая. Но… она помогла при родах тогда. А светлые боги …они не услышали. Не спасли. Может… может другие Силы?..» – Мысль пронеслась, обжигая и пугая. «Нет! Это кощунство! Сама мысль – грех! Матерь Дана видит мои помыслы! Она отнимет последнее… или покарает!»

Паника сжала горло. Она должна была изгнать эту мысль. Изгнать искушение. Закопать его. Сжечь мосты к тьме. Искупить свою слабость.

Единственной мыслью был мешочек Беккай. Адея спотыкалась о скользкие камни. Выбежав на улицу, она ворвалась в родительский дом. Бросилась в спальню. Руки дрожали, перебирая груду тряпок в углу.

«Где? Неужели обронила?»

Опустившись на постель, Адея вцепилась в волосы.

«Не смогла уберечь…»

¬ – Ты думала, молитвы вернут мертвых? – зашептал чуждый, хриплый голос в ее сознании. – Дхар смеется над твоей дерзостью! Заткнись! – Кулаки вдавились в глаза. Под веками заплясали кровавые блики. Призраки явились без зова: тень ребенка на стене изогнулась неестественно, шепот в треске свечи слился в слово: «Мама…» Голосок звенел, как разбитое стекло.

Плащ! Мысль пронзила туман. Она метнулась к вешалке. Рука полезла в карман. Пальцы наткнулись на нечто мягкое. Мешочек цвета красного дерева. Она вытянула его. Под тканью чувствовались мелкие твердые зерна. Поднесла к догоравшей свече – мешочек выскользнул, упал на пол.

– Матерь Дана, прости… – прошептала она, холодный пот стекал по спине. Тени от полок дрогнули. Свеча погасла. Половицы скрипнули.

«Беккай… ведунья. Ее силы – из мира теней. Не навлеку ли я на себя гнев богов? Не усугублю ли падение?»

Она сжала виски. Картины прошлого нахлынули: погребальный костер, пустые руки.

«Молитвы к светлым ликам остались безответны. Ведуньи не помогли. Что оставалось? Вечное горе? Или… шаг в неизвестность?»

Страх перед проклятием боролся с отчаянием.

«Если Матерь Дана отвернулась… то какая разница? Что может быть хуже?»

Решение созрело. Это было искуплением. Актом покаяния за самую мысль о темной помощи. Судорожно схватив мешочек, Адея вышла из дома.

Она почти плыла сквозь сырой воздух. Ноги цеплялись за корни. Ручей струился едва слышно. Адея опустилась на колени, стала рыть яму пальцами. Земля под ногтями была неестественно мягкой. Когда мешочек скрылся под комьями глины, из кустов донесся резкий хруст. Она замерла. В ответ – лишь протяжный, жалобный стон в ветвях.

«Ветер… только ветер…»

Она поднялась, вытирая ладони о платье. Уже сделав шаг прочь, заметила: земля над ямой… слегка шевелилась.

«Крот… Или корни…»

Но за спиной отчетливо раздался шорох. Она обернулась. На замшелом камне сидела ворона. Большая, глянцево – черная. Смотрела. Не мигая. Желтый глаз светился изнутри мраком.

– Прочь! – хрипло крикнула Адея, швыряя комок глины. Ворона лениво взмахнула крыльями, описала круг и направилась к ее дому. Холодный ужас сдавил горло.

Вернувшись в комнату, Адея застыла. На подушке ее кровати, аккуратно, почти церемонно, лежал мешочек цвета красного дерева. Сухой. Чистый. Без единого пятнышка грязи. Он лежал там, как обвинение. Как приговор. Немой ответ богов на ее покаяние:

«Твои молитвы – пепел. Твой путь предречен.»

В ушах прозвучал шепот Беккай:

"В час, когда будешь одинока… Кинь эти камни себе под ноги, и я найду тебя".

Теперь он звучал не обещанием, а приговором.

УСЛУГА ЗА УСЛУГУ

Терон Ламонт стоял в тени массивной колонны у входа в королевские покои, стараясь дышать тише. Воздух здесь пах дорогим воском, старым деревом и едва уловимым, но въедливым ароматом королевского несварения – смесью слабого желудка, пряных вин и стресса. Аудиенция у Якоба Артбелла подходила к концу. Сквозь приоткрытую дверь доносились обрывки фраз – низкий, усталый голос короля, размеренные ответы сенешаля Эрхарда Морнгарста и сухое, точное бормотание теневого советника Сильвана Кроу.

Наконец, дубовые створки с глухим стуком распахнулись, и из покоев вышли двое: Морнгарст, прямой как клинок, и Кроу, чья худая фигура казалась тенью первого. Их взгляды скользнули по Терону с привычным холодным безразличием. Он был для них не более чем мебелью, деталью интерьера, и то – не самой чистой.

– Горшечник, – раздался из покоев хриплый, раздраженный голос. Терон вздрогнул и, сгорбившись, зашел внутрь.

Король Якоб полулежал в своем кресле у камина. Его тучное тело было обтянуто стягивающим камзолом, лицо, красное от напряжения и, возможно, вчерашнего ужина, было влажным от испарины. Он с отвращением смотрел на поднос с едой, который держал паж.

– Убери эту дрянь, – буркнул он, отодвигая поднос. Паж засуетился. Король перевел тяжелый взгляд на Терона. – Ты. Мне от тебя не нужно ничего, кроме твоей работы. Ступай к Залу Советов и жди. Там, в коридоре для слуг. Чтоб духу твоего здесь не было, пока я не позову. Я буду совещаться с лордом Ходжем. Понял?

– Так точно, Ваше Величество, – Терон склонил голову в почтительном поклоне, стараясь, чтобы его голос звучал покорно и не дрожал.

– И чтобы горшок был идеально чист. И чтобы тебя не было видно и не было слышно. Как мышь. – Король снова скривился и невольно прижал ладонь к животу. – Иди.

Терон быстро ретировался, чувствуя на спине тяжелый, недовольный взгляд. Он знал, что у короля опять проблемы, и это означало, что его услуги понадобятся скоро. Очень скоро. Он пустился бежать по длинным, прохладным коридорам Акраганта, его мягкие башмаки почти бесшумно шлепали по каменным плитам. Мысль о том, что он может опоздать, заставляла кровь стучать в висках.

Путь к Залу Советов лежал через лабиринт служебных переходов. И именно там, в узком, полутемном проходе между кладовыми для старого тряпья, он чуть не столкнулся с Лорой Грейс.

– Терон! – она отпрянула, прижав к груди связку ключей, звякнувших тревожно. Ее глаза, обычно насмешливые и оценивающие, сузились. – Куда несешься, как угорелый?

– К Залу Советов, госпожа Грейс, – отдышавшись, ответил он. – По приказу короля.

Лора окинула его критическим взглядом с ног до головы. Ее взгляд задержался на его холщовой рубахе и штанах.

– И в чем? – фыркнула она. – В этой грязи? Ты посмеешь появиться в коридоре, где будут дежурить слуги лорда Ходжа? Ты опозоришь и себя, и королевский двор. На тебе пятно.

Терон машинально посмотрел на себя. Рубаха была чистой, чуть помятой после дня работы, но не более того.

– Оно чистое, госпожа, я…

– Не спорь! – отрезала она, ее голос приобрел властные, хозяйственные нотки. – Я лучше знаю. Я вижу каждую пылинку. Пойдем со мной. Быстро. Сейчас же переоденешься.

– Но король… он сказал ждать… – попытался возразить Терон, чувствуя, как тревога сжимает ему горло.

– Якоб будет совещаться с Ходжем еще час, не меньше, – уверенно парировала Лора, хватая его за локоть. Ее хватка была твердой, не допускающей возражений. – Успеешь. Я следила за расписанием. Иди!

Она потащила его за собой по узкой винтовой лестнице, ведущей в ее личные владения. Терон почти не сопротивлялся. Отказывать Лоре Грейс было чревато. Она знала все и всех. Ее слово для прислуги было законом. И она уже оказала ему одну «услугу» – эту самую комнатку. Отказ сейчас мог бы все испортить.