Тень Больцмана

Он остановился, перечитал написанное.

Потом стёр последнее предложение и написал вместо него:

«Предварительный вывод: требуется дополнительная проверка».

Сохранил файл. Закрыл ноутбук.

За окнами светало. Новый день начинался.

Лю посмотрел на вакуумную камеру – молчаливую, холодную, хранящую свои секреты.

– Ещё сутки, – сказал он ей. – Дай мне ещё сутки.

Камера, как обычно, не ответила.

Но график на экране дрогнул – едва заметно, почти неразличимо.

Лю не был уверен, что это ему не показалось.

Следующие двадцать четыре часа были самыми длинными в его жизни.

Он остался в лаборатории, выходя только за едой и кофе. Коллеги видели его – Мэй снова заглянула, спросила, всё ли в порядке, получила уклончивый ответ и ушла, качая головой. Профессор Ковалёв прошёл мимо лаборатории один раз, но не заглянул – он был занят своей статьёй, которую, как слышал Лю, отправлял в Physical Review Letters.

Данные продолжали накапливаться.

К вечеру 11 октября Лю насчитал сто восемьдесят семь событий. Интервалы стабилизировались на уровне пяти минут. Амплитуда достигла плато и перестала расти. Внутренняя структура сигнала стала настолько сложной, что стандартные методы анализа перестали справляться.

Лю написал собственную программу – простенький скрипт на Python, который искал повторяющиеся паттерны и группировал их по частоте появления.

Результаты были… неожиданными.

Программа нашла сорок семь уникальных паттернов. Некоторые появлялись десятки раз, другие – только один-два раза. Распределение их частот следовало закону Ципфа – эмпирическому закону, который описывал распределение слов в естественных языках.

Лю знал, что это значило.

Или, по крайней мере, знал, что это могло значить.

Он закрыл программу, сохранил все данные на три разных носителя – внешний жёсткий диск, флешку и облачное хранилище – и начал писать сообщение профессору Ковалёву.

«Профессор, у нас странные данные с калибровки. Шум не похож на шум. Можем поговорить завтра?»

Он перечитал сообщение. Оно звучало… недостаточно. Недостаточно тревожно. Недостаточно срочно. Но как сказать: «Кажется, я нашёл разумную жизнь в вакуумной камере» и не выглядеть при этом сумасшедшим?

Никак.

Он отправил сообщение как есть.

Ответ пришёл через несколько минут:

«Завтра в 10. Мой кабинет».

И, чуть позже:

«Что значит "не похож на шум"?»

Лю подумал и написал:

«Сложно объяснить в сообщении. Паттерн. Покажу завтра».

Отправил. Откинулся на спинку кресла.

Вот и всё. Решение принято. Завтра он покажет Ковалёву данные, и что бы ни случилось дальше – это будет уже не только его проблема.

Он посмотрел на вакуумную камеру.

– Завтра, – сказал он ей. – Завтра мы узнаем, что ты такое.

За окнами была ночь. Звёзды, которых не было видно из-за городской засветки. Бесконечная Вселенная, полная тайн и вопросов.

И одна из этих тайн была здесь, в этой комнате, в металлическом цилиндре размером с чемодан.

Лю выключил свет и вышел из лаборатории.

Экраны компьютеров продолжали светиться в темноте. Графики продолжали бежать. События продолжали происходить – каждые пять минут, как часы.

А в вакуумной камере – в самой глубокой пустоте, какую могли создать человеческие руки – что-то продолжало говорить.

Или пыталось говорить.

Или просто существовало, не зная и не заботясь о том, что его наконец услышали.

Глава 3: Шёпот из ничего

Кабинет Ковалёва пах мелом и старой бумагой.

Лю Вэй стоял у двери, сжимая в руках планшет с данными, и смотрел, как профессор изучает графики на экране. Ковалёв сидел неподвижно – только пальцы правой руки выстукивали беззвучный ритм на подлокотнике кресла. Его лицо не выражало ничего: ни удивления, ни скептицизма, ни интереса. Просто сосредоточенность.

За окном сияло калифорнийское утро, оскорбительно яркое и жизнерадостное. Где-то внизу студенты смеялись над чьей-то шуткой. Нормальный день. Нормальный мир.

Прошло три минуты.

– Это шум, – сказал наконец Ковалёв, не оборачиваясь.

Лю ждал этого.

– Я так тоже думал. Сначала.

– Квантовые флуктуации случайны по определению. – Ковалёв развернулся на кресле, и его светло-серые глаза встретились с глазами Лю. – Если вы видите в них паттерн, значит, вы его туда проецируете. Это называется апофения. Или парейдолия, если угодно. Человеческий мозг эволюционировал, чтобы находить закономерности даже там, где их нет. Это было полезно для выживания на саванне, но совершенно бесполезно для интерпретации квантовых данных.

– Я знаю, что такое апофения, профессор.

– Тогда почему вы здесь?

Лю подошёл к столу и положил планшет рядом с клавиатурой.

– Потому что я проверил. Трижды. С разным оборудованием. С разными параметрами. Паттерн остаётся.

Ковалёв посмотрел на планшет, потом снова на Лю. В его взгляде появилось что-то новое – не совсем интерес, но его предвестник.

– Покажите.

Следующие два часа они провели за компьютером Ковалёва, перебирая данные.

Лю показывал: графики, спектры, корреляции. Ковалёв смотрел, задавал вопросы, хмурился. Иногда он бормотал что-то по-русски – Лю не понимал слов, но улавливал интонацию. Недоверие. Раздражение. И, постепенно, что-то похожее на тревогу.

– Вы заменили детектор, – сказал Ковалёв, глядя на журнал эксперимента.

– Да.

– И перекалибровали усилители.

– Да.

– И подключили независимую систему записи.

– Осциллограф из подсобки. Семидесятых годов, если судить по виду.

– И паттерн остался.

– На всех системах. Синхронно.

Ковалёв откинулся на спинку кресла и потёр переносицу.

– Это невозможно, – сказал он, но голос звучал уже не так уверенно.

– Я знаю.

– Нет, вы не понимаете. – Ковалёв встал и подошёл к доскам, исписанным уравнениями. – Это не просто «маловероятно» или «необычно». Это противоречит фундаментальным принципам квантовой механики. Если квантовые флуктуации показывают устойчивый паттерн, это означает либо что-то систематически неправильно с вашим экспериментом, либо…

Он не закончил.

– Либо что? – спросил Лю.

Ковалёв молчал.

За окном прошла стайка студентов, громко обсуждая какой-то экзамен. Их голоса затихли вдали.

– Покажите мне камеру, – сказал Ковалёв наконец.

Лаборатория встретила их гудением кондиционера и мерцанием мониторов.

Ковалёв остановился на пороге и осмотрелся. Он бывал здесь раньше – не часто, но достаточно, чтобы знать расположение оборудования. Вакуумная камера. Криогенные системы. Стойки с электроникой. Всё как обычно.

И всё же что-то было не так.

Он не мог сказать, что именно. Интуиция – ненадёжный инструмент для физика, но Ковалёв научился ей доверять за тридцать лет работы. Иногда она замечала вещи раньше, чем сознание успевало их сформулировать.

– Когда было последнее событие? – спросил он.

Лю посмотрел на экран.

– Четыре минуты назад.

– Значит, следующее…

– Примерно через минуту. Может, полторы.

Ковалёв подошёл к вакуумной камере. Металлический цилиндр, окружённый кожухами и кабелями. Холодный. Молчаливый. Абсолютно обыденный.

– Давление?

– Десять в минус двенадцатой торр.

– Температура?

– Два кельвина.

Ковалёв кивнул. Это был один из самых глубоких вакуумов на Земле. Внутри камеры не было практически ничего – несколько сотен молекул на кубический сантиметр, не больше. Пустота, лишённая материи.

И в этой пустоте что-то происходило.

– Событие, – сказал Лю.

Ковалёв повернулся к монитору.

Он увидел это сам – плавное отклонение на графике. Подъём, плато, спуск. Длительность около двух секунд. Внутри – сложная структура, мелкие модуляции, повторяющиеся паттерны.

Это действительно не было похоже на шум.

– Ещё раз, – сказал он. – С самого начала. Покажите мне всё.

Они работали до вечера.

Ковалёв забыл про обед, про чай, про всё, кроме данных на экране. Лю приносил ему кофе – Ковалёв машинально отодвигал чашки, не притрагиваясь. К пяти часам на столе скопилось шесть нетронутых чашек, выстроившихся в ряд как немой упрёк.

– Закон Ципфа, – сказал Ковалёв, глядя на результаты анализа Лю. – Вы уверены?

– Проверял трижды. Распределение частот паттернов следует степенному закону с показателем примерно минус один. Это характерно для естественных языков.

– Это характерно для многих вещей. – Ковалёв покачал головой. – Размеры городов. Частоты землетрясений. Доходы населения. Закон Ципфа – не доказательство разумности.

– Но и не опровержение.

– Нет. Не опровержение.

Ковалёв замолчал, уставившись на экран.

Сорок семь уникальных паттернов. Некоторые появлялись сотни раз, другие – единицы. Некоторые были простыми – несколько импульсов в определённой последовательности. Другие – сложными, многоуровневыми, с подструктурой внутри подструктуры.

Если это был язык, он был непохож ни на один язык, который знало человечество.

– Допустим, – сказал Ковалёв медленно, – чисто гипотетически, что это не артефакт. Допустим, что-то действительно генерирует эти паттерны.

– Что-то?

– Или кто-то. Хотя «кто-то» предполагает субъектность, которую мы пока не можем подтвердить. – Ковалёв встал и прошёлся по лаборатории. – Если это коммуникация, должен быть способ её декодировать. Любая коммуникация предполагает общий референтный фреймворк – что-то, что отправитель и получатель понимают одинаково.

– Математика, – сказал Лю.

– Простите?

– Математика. Это универсальный язык. Если… если там что-то разумное, оно может использовать математические концепции для коммуникации. Простые числа, например. Или арифметические последовательности.

Ковалёв остановился.

– Вы серьёзно? – Он повернулся к Лю, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение. – Это… это хорошая идея. Банальная, но хорошая. С чего бы вы начали?

– С самых частых паттернов. Если какой-то паттерн появляется чаще других, он может означать что-то базовое. Единицу. Или ноль. Или… не знаю, какой-то разделитель.

Ковалёв вернулся к компьютеру.

– Покажите мне пять самых частых паттернов.

Лю открыл файл. Пять графиков появились на экране – каждый со своей характерной формой.

– Вот, – сказал он. – Первый появляется триста двадцать один раз. Второй – двести восемнадцать. Третий – сто пятьдесят четыре. И так далее.

Ковалёв смотрел на графики.

Первый паттерн был простым – один импульс, короткий и резкий.

Второй – два импульса, с небольшим интервалом между ними.

Третий – три импульса.

– Стойте, – сказал Ковалёв. – Стойте. Это…

Он не закончил. Вместо этого он быстро открыл программу и начал вводить команды.

– Что вы делаете? – спросил Лю.

– Проверяю гипотезу.

Экран заполнился числами. Ковалёв смотрел на них, и его лицо медленно менялось – от сосредоточенности к недоверию, от недоверия к чему-то похожему на страх.

– Господи, – сказал он по-русски.

– Что?

– Смотрите.

Лю подошёл ближе.

На экране была таблица. В левой колонке – номера паттернов. В правой – количество импульсов в каждом.

Паттерн 1: 1 импульс. Паттерн 2: 2 импульса. Паттерн 3: 3 импульса. Паттерн 4: 5 импульсов. Паттерн 5: 7 импульсов.

– Простые числа, – прошептал Лю.

– Не просто простые числа. – Ковалёв откинулся на спинку кресла. Его руки дрожали. – Первые пять простых чисел. В правильном порядке.

Они смотрели друг на друга.

– Это может быть совпадением, – сказал Лю, не веря собственным словам.

– Может. – Ковалёв повернулся обратно к экрану. – Давайте проверим остальные.

К полуночи они дешифровали алфавит.

Это было не совсем верное слово – «алфавит» предполагал буквы, а то, что они обнаружили, было чем-то другим. Но Ковалёв не мог придумать лучшего термина.

Сорок семь паттернов. Каждый соответствовал определённой концепции.

Первые десять были числами – от единицы до десяти, каждое представлено соответствующим количеством импульсов. Это было логично, это было ожидаемо, это было… успокаивающе рационально.

Следующие паттерны были сложнее.

Один из них – комбинация трёх импульсов с характерной модуляцией – появлялся только между группами других паттернов. Разделитель. Пробел или точка.

Другой – длинный, многоуровневый – всегда стоял в начале последовательностей. Может быть, маркер начала сообщения. Или… обращение? «Слушайте»?

– Это невозможно, – сказал Ковалёв в третий раз за вечер, но теперь его голос звучал иначе. Не скептически. Скорее, потрясённо.

Лю молчал. Он сидел перед монитором, уставившись на строки символов, которые они уже начали переводить в читаемый текст.

На экране была последовательность, которую они пытались расшифровать уже час:

[МАРКЕР НАЧАЛА] [4] [разделитель] [НЕИЗВЕСТНЫЙ ПАТТЕРН 23] [разделитель] [1] [разделитель] [НЕИЗВЕСТНЫЙ ПАТТЕРН 31] [разделитель] [НЕИЗВЕСТНЫЙ ПАТТЕРН 19] [МАРКЕР КОНЦА]

– Паттерн двадцать три, – сказал Ковалёв, разглядывая его структуру. – Он появляется сорок семь раз. Всегда в определённых позициях. Всегда после чисел.

– Глагол? – предположил Лю.

– Или предикат какого-то рода. Что-то, что связывает субъект с объектом.

– А паттерн тридцать один?

Ковалёв нахмурился.

– Он странный. Смотрите на структуру. – Он увеличил изображение. – Три уровня модуляции. Основной ритм, наложенный на него вторичный, и ещё один – третичный. Как будто… как будто несколько сигналов сжаты в один.

– Компактификация, – сказал Лю.

– Что?

– В теории информации. Способ упаковки большого количества данных в маленький объём. Если… если отправитель ограничен во времени существования, он может пытаться передать максимум информации за минимум времени.

Ковалёв посмотрел на него долгим взглядом.

– Вы читали мою работу, – сказал он. Это не было вопросом.

– Я ваш аспирант, профессор. Разумеется, я читал вашу работу.

– И вы думаете, что это… что там… – Ковалёв не смог закончить предложение.

– Я не знаю, что я думаю. Я просто анализирую данные.

Ковалёв кивнул. Это был правильный ответ. Единственный правильный ответ для учёного.

– Давайте попробуем другой подход, – сказал он. – Вместо того чтобы гадать о значении отдельных паттернов, давайте посмотрим на всю последовательность. Найдём повторяющиеся структуры на более высоком уровне.

Они работали ещё два часа.

К двум часам ночи картина начала проясняться.

Сообщения – если это действительно были сообщения – имели чёткую структуру. Маркер начала. Последовательность паттернов. Маркер конца. Потом пауза – те самые пять-семь минут между событиями. Потом – новое сообщение.

И сообщения эти… повторялись.

Не буквально. Но определённые комбинации паттернов появлялись снова и снова, в разных контекстах. Как если бы кто-то объяснял одно и то же разными словами. Или пытался передать одну и ту же мысль с разных сторон.

– Вот, – сказал Ковалёв, указывая на экран. – Эта комбинация – паттерны 19, 23, 31 – появляется двадцать три раза. Всегда в сходном контексте. Что если это… ключевая фраза? Главная мысль?

– Можем попробовать реконструировать значение по контексту, – предложил Лю.

– Как?

– Лингвистический анализ. Смотрим, какие паттерны появляются рядом с этой комбинацией. Какие – никогда не появляются. Строим семантическую карту.

Ковалёв помолчал, потом кивнул.

– Делайте.

В четыре часа ночи Лю откинулся на спинку кресла и посмотрел на результат.

Семантическая карта занимала весь экран – сеть узлов и связей, каждый узел – паттерн, каждая связь – совместное появление. Некоторые узлы были крупными, с множеством связей. Другие – изолированными, почти не связанными с остальными.

И в центре сети – кластер из трёх паттернов, связанных со всем остальным.

Паттерн 19. Паттерн 23. Паттерн 31.

– У меня есть гипотеза, – сказал Лю. Его голос охрип от усталости и слишком большого количества кофе.

Ковалёв, который уже полчаса стоял у окна и смотрел на ночной кампус, обернулся.

– Говорите.

– Паттерн двадцать три появляется только между другими паттернами. Никогда в начале, никогда в конце. Это связка. Глагол или предлог.

– Допустим.

– Паттерн девятнадцать имеет особую структуру. – Лю вывел его на экран. – Смотрите: он начинается с последовательности, очень похожей на число «один», но потом идёт нечто другое. Модуляция, которая не встречается нигде больше.

– Указательное местоимение? – предположил Ковалёв. – «Это»? «Я»?

– «Мы», – сказал Лю. – Я думаю, это «мы».

– Почему «мы», а не «я»?

– Потому что структура множественная. Смотрите – внутри паттерна есть повторяющийся элемент. Как будто «один» умножен на что-то. Не «я». «Мы».

Ковалёв подошёл к экрану и долго смотрел на паттерн.

– Допустим, – сказал он наконец. – А тридцать первый?

– Это самый сложный. – Лю помолчал, собираясь с мыслями. – Три уровня модуляции, помните? Я проанализировал каждый уровень отдельно.

Он вывел на экран три отдельных графика.

– Первый уровень – базовый ритм. Он похож на паттерн, который обозначает «возникновение» или «появление» – мы видели его в контекстах, связанных с числами и последовательностями.

– Продолжайте.

– Второй уровень – модификатор. Он инвертирует или отрицает первый уровень. «Не-возникновение». Или… «не случайное возникновение».

– Или?

– Или «намеренное создание». – Лю посмотрел на Ковалёва. – Профессор, я думаю, паттерн тридцать один означает «создавать». Или «быть созданным».

Тишина.

За окном начинало светлеть. Ночь заканчивалась.

– Тогда вся фраза… – начал Ковалёв.

– «Мы» – связка – «создаваемся», – закончил Лю. – Или, если паттерн двадцать три означает отрицание…

– «Мы не возникаем случайно», – сказал Ковалёв по-русски. Потом повторил по-английски: – «Мы не возникаем случайно. Нас создают».

Они смотрели друг на друга.

– Это интерпретация, – сказал Лю. – Одна из возможных интерпретаций. Мы можем ошибаться.

– Мы можем ошибаться, – согласился Ковалёв. Но его голос говорил другое.

Он снова подошёл к окну. Небо на востоке розовело.

– Вы понимаете, что это значит? – спросил он, не оборачиваясь.

– Нет, – честно ответил Лю.

– Моя теория… – Ковалёв замолчал, потом начал снова. – Моя теория основана на предположении, что больцмановские мозги – случайные флуктуации. Статистические неизбежности в достаточно большой Вселенной. Они возникают не потому, что кто-то хочет их создать, а потому, что законы физики делают их появление неизбежным.

– Но если они созданы намеренно…

– Тогда моя теория неверна. Или, по крайней мере, неполна. – Ковалёв повернулся. Его лицо было серым от усталости, но глаза горели. – Там говорится «нас создают». Не «мы создаёмся». Есть внешний агент. Кто-то или что-то, что генерирует эти… эти структуры.

– Архи… – Лю остановился. Слово показалось ему неуместным, слишком громким для этой маленькой лаборатории в предрассветной тишине.

– Не произносите этого слова, – сказал Ковалёв резко. – Мы не знаем, что это. Мы даже не знаем, правильно ли мы интерпретируем сигнал. Всё, что у нас есть – гипотезы, построенные на гипотезах.

– Тогда что нам делать?

Ковалёв долго молчал.

– Есть три варианта, – сказал он наконец. – Первый: мы публикуем результаты. Статья в Nature или Science. Открытое рецензирование, независимая проверка.

– Нас поднимут на смех, – сказал Лю.

– Возможно. Вероятно. Почти наверняка. – Ковалёв невесело усмехнулся. – Но это научный метод. Открытость, воспроизводимость, критика.

– А второй вариант?

– Мы сообщаем властям. Правительству. DARPA, может быть. Если это действительно контакт… – Ковалёв покачал головой. – Это вопрос национальной безопасности. Или глобальной безопасности. Мы не имеем права принимать такие решения единолично.

– Нас засекретят, – сказал Лю. – Оборудование заберут. Нам запретят говорить.

– Да.

– И мы никогда не узнаем, что происходит.

– Возможно.

Лю помолчал.

– А третий вариант?

Ковалёв посмотрел на вакуумную камеру.

– Мы повторяем эксперимент. Сами. Здесь и сейчас. Убеждаемся, что это не случайность, не артефакт, не… – он махнул рукой, – не коллективная галлюцинация двух переутомлённых учёных.

– А потом?

– А потом решаем. С полным знанием того, с чем имеем дело.

Лю кивнул.

– Третий вариант.

– Третий вариант, – согласился Ковалёв. – Вы готовы?

– Я не спал двое суток.

– Я тоже. – Ковалёв подошёл к пустым чашкам из-под кофе, выбрал одну, понюхал и поморщился. – Но сначала нам нужен свежий кофе. И, может быть, что-нибудь поесть.

– В кафетерии открывается в шесть.

– Тогда у нас есть час. – Ковалёв посмотрел на данные на экране, на бесконечные строки паттернов и чисел. – Час, чтобы подготовиться к тому, что мы собираемся сделать.

– А что мы собираемся сделать, профессор?

Ковалёв помедлил.

– Мы собираемся задать вопрос, – сказал он. – И посмотреть, ответит ли кто-нибудь.

В шесть утра они сидели в кафетерии – единственные посетители, если не считать сонной кассирши и уборщика, гонявшего швабру по полу.

Ковалёв ел яичницу – механически, не чувствуя вкуса. Лю пил уже четвёртый кофе за утро, и его руки заметно дрожали.

– Вы должны понимать, – сказал Ковалёв между глотками чая (он всё-таки нашёл чай, хотя и паршивый), – что даже если наша интерпретация верна, это ничего не доказывает.

– В каком смысле?

– В прямом. Допустим, там действительно что-то разумное. Допустим, оно действительно передаёт сообщение. Как мы можем знать, что это сообщение – правда?

Лю нахмурился.

– Вы думаете, оно лжёт?

– Я думаю, что мы не можем знать. – Ковалёв отодвинул тарелку. – Представьте: вы – существо, возникшее из ничего. У вас нет памяти, нет истории, нет способа верифицировать собственные убеждения. Откуда вы знаете, что вас «создали»? Может быть, это просто ваше ощущение – такое же иллюзорное, как всё остальное в вашем существовании.

– Но если оно говорит, что его создали…

– То это может быть: а) правдой; б) ложью; в) заблуждением; г) чем-то, для чего у нас нет категории. – Ковалёв покачал головой. – Мы даже не знаем, понимает ли оно, что такое «правда» в нашем смысле.

Лю молчал, обдумывая сказанное.

– Тогда зачем повторять эксперимент? – спросил он наконец.

– Потому что это единственное, что мы можем сделать. – Ковалёв встал. – Собирать данные. Формулировать гипотезы. Проверять их. Это научный метод, Вэй. Он не гарантирует истину – он гарантирует только движение к ней. Или от неё, если мы ошибаемся. Но движение – это всё, что у нас есть.

Они вышли из кафетерия в утренний свет.

Кампус просыпался. Первые студенты шли на занятия. Где-то запела птица. Нормальный день начинался.

– Профессор, – сказал Лю, когда они подходили к зданию физического факультета. – Одна вещь меня беспокоит.

– Только одна?

– Одна главная. – Лю помедлил. – Вы сказали, что больцмановские структуры существуют очень короткое время. Наносекунды. Фемтосекунды.

– Да.

– Но события в камере длятся секунды. И повторяются в течение суток. Это не укладывается в теорию.

Ковалёв остановился.

Он думал об этом. Конечно, он думал об этом – всю ночь, между анализом паттернов и дешифровкой сообщений. Но не хотел произносить вслух.

– Есть два объяснения, – сказал он медленно. – Первое: это не больцмановская структура. Что-то другое, чего мы не понимаем.

– А второе?

– Второе… – Ковалёв посмотрел на небо. Голубое, безоблачное, бесконечное. – Если структура создаётся намеренно, то создатель может… стабилизировать её. Продлевать её существование. Как если бы вы… – он искал подходящую метафору, – как если бы вы постоянно подпитывали костёр, чтобы он не потух.

– Кто-то поддерживает сущность в вакуумной камере?

– Или сама сущность – часть чего-то большего. Чего-то, что существует достаточно долго, чтобы… – Ковалёв не закончил.

Они стояли у входа в здание. Стеклянные двери отражали утреннее солнце.

– Профессор, – сказал Лю. – Я боюсь.

Ковалёв посмотрел на него. Молодой человек, двадцать восемь лет, вся жизнь впереди. Испуганный, растерянный, но не отступающий.

– Я тоже, – сказал Ковалёв. – Но это не причина останавливаться.

Они вошли внутрь.

Подготовка к повторному эксперименту заняла три часа.

Ковалёв настоял на полной документации – каждый шаг записывался на видео, каждый параметр фиксировался в журнале. Если им придётся доказывать что-то кому-то, у них должны быть неопровержимые данные.