Дневник падшего ангела

Инженеры Культа (Братья-Механики): Жрецы железа и оружейники. Их обряд – «Благословение Машины» – долгий ритуал освящения нового танка или орудия, где клянутся они служить механизму, как святыне, как живому существу, ибо в нем заключена мощь Света.

III. Элитные Формирования – Меч Гнева Господня

Паладины Асгарда: Закованные в латы из ритуальной брони, словно в кокон, вооруженные двуручными бластерными мечами «Очиститель», что рассекают тьму, как молния. Их обряд – «Одиночное Бдение» – год, проведенный в полном отчуждении на зараженной территории, среди пепла и мерзости, дабы дух их стал непоколебим, как скала.

Охотники на Нечисть (Ведьмаки): Истребители демонов и мутантов, владеющие тайным знанием и алхимией. Добровольцы, прошедшие обряд «Вливания Отвары» – введение в кровь алхимических составов, дарящих сверхчувства, позволяющие видеть сквозь завесу Пустоты, но медленно отравляющих плоть, обрекая на скорую смерть.

Серафимы-Десантники: Крылатые воительницы, обрушивающиеся с небес, подобно ангелам мщения. Ударные войска, доставляемые с орбитальных станций. Их обряд – «Падение Веры» – первое десантирование на вражью землю без запасного парашюта, лишь с молитвой на устах, уповая на волю Света, что подхватит их в падении.

Каждый воин – лишь малая часть, винтик в огромном механизме. Его воля – лишь отголосок воли командира, а воля командира – глас Святого Престола. Личное – ничтожно. Коллективное – все. Сомнение – ересь. Вера – щит, выкованный в горниле испытаний. Послушание – меч, карающий врагов Света.

«И каждый на своем месте: один – чтобы убивать, другой – чтобы исцелять, третий – чтобы проповедовать. Но цель едина – служение. И в этом служении мы обретаем бессмертие». – Святой Себастьян Реджио, «Проповедь о Единстве».

День 9-й: цена веры

Девятый день прокрался в душу тишиной. Не привычный гул механизмов или отрывистые команды – гнетущая, противоестественная тишина, прошитая лишь тонким шепотом ветра, крадущегося сквозь щели барака. Она пульсировала, эта тишина, страшнее раскатов грома, предвещая неминуемый суд. В предрассветной мгле, пропитанной сыростью, их выстроили на плацу. Моросил все тот же мелкий, колючий дождь, но теперь казалось, что само небо оплакивает их горькими слезами. Перед строем, на сколоченном из ящиков с боеприпасами помосте, высились три фигуры: сержант-инструктор с каменным лицом, капеллан, чьи черты словно высечены из гранита, и человек в черном мундире, отмеченный серебряной нашивкой Инквизиции – стилизованным всевидящим оком. Его взгляд, пустой и всепроникающий, скользил по шеренгам, опаляя каждого рекрута, выискивая признаки даже самой незначительной скверны. «В строю обнаружена ересь», – голос сержанта полоснул по нервам, как скрежет стекла. – «Сомнение в благости Господа. Уныние. Распространение панических настроений». Двоих рекрутов грубо вытолкнули из третьего отделения. Маркен узнал их – те самые юнцы, что в пятый день, после стрельб, украдкой плакали в углу барака, судорожно сжимая свои жетоны. Один, рыжеволосый, по имени Эли, тщетно пытался шутить, не сдавался даже перед лицом смерти. Другой, Лис, угрюмый и молчаливый, всегда смотрел в землю. Их поставили перед строем, словно на плаху. Лица – мертвенно-бледные, губы дрожали в беззвучной мольбе. «Рекрут Элиах и рекрут Лиам, – начал капеллан, и его голос, низкий и густой, обволакивал, словно похоронный звон. – Вы обвиняетесь в тягчайшем преступлении перед Походом и Господом нашим. Вы дерзнули усомниться в Его промысле. Вы посмели роптать на бремя служения. Вы отравили сердца ваших братьев ядом малодушия». Маркен вжал голову в плечи, пытаясь раствориться в строю, стать тенью. Он слышал их «пораженческие настроения». Не ропот бунта, а тихий, отчаянный шепот агонии: «Я больше не могу… Мама… Я хочу домой…». Самые человечные, самые обыкновенные слова в этом кромешном аду. И за них сейчас вынесут приговор. Человек в черном хранил молчание. Лишь медленно извлек из кобуры увесистый армейский пистолет. Лис, увидев оружие, издал тихий, предсмертный стон и обмочился, темное пятно поползло по штанине, выдавая его ужас. Элиах, рыжий, вдруг вскинул голову. В его глазах не было страха. Лишь абсолютное, ледяное отчаяние. «Во искупление», – провозгласил капеллан. Выстрел разорвал тишину. Короткий, сухой, словно щелчок кости. Элиах рухнул в грязь. Затем – второй. Лис даже не успел издать крик. Тишина, обрушившаяся после, была оглушительной. Никто не смел дышать. Два безжизненных тела лежали перед строем, и дождь, безучастный и равнодушный, медленно смывал кровь с досок помоста. «Уборка», – бросил сержант, и двое легионеров из охраны, отработанными движениями, подхватили тела и поволокли их прочь, словно мусор. Инквизитор в последний раз обвел строй своим пустым, всевидящим взглядом, метящим в самое сердце. «Вера не приемлет слабости. Сомнение – первый шаг к падению. Падение ведет к ереси. Ересь исцеляется только огнем и свинцом. Запомните этот урок». Когда их распустили, Маркен, словно сломленный, добрел до барака, где его вырвало в сточную канаву. Он стоял на коленях, судорожно хватая воздух, а перед глазами застыло лицо Элиаха в последний миг. Не лицо еретика. Лицо испуганного мальчика, мечтающего о доме. В тот вечер он не прикоснулся к своему «Искупителю». Он сидел на койке, невидящим взглядом уставившись на свои руки. Те самые руки, что еще недавно месили тесто, вкладывая в хлеб тепло и жизнь. Теперь они – свидетели хладнокровной казни. Он вспомнил слова старого легионера Вальтера. Оружие – единственная истина. И сегодня он постиг ее жестокую суть. Истину в виде пистолета в руке инквизитора, истину, выжигающую слезы, искореняющую слабость, отнимающую надежду на возвращение. Вера покинула его. Он увидел, что Поход – не спасительный щит, а такая же бездушная, беспощадная машина, как и Пустота, с которой он должен был сражаться. Только эта машина убивала своих, цинично прикрываясь святым именем Бога. Он коснулся пальцами чипа на предплечье. Номер 8817-Дельта. Он – не воин Света, не герой. Он – узник в тюрьме под названием Вера. И теперь единственная цель – выжить. Не во имя светлого будущего. Не во славу Бога. А просто выжить, любой ценой, чтобы не разделить участь рыжего мальчишки, брошенного в грязь под равнодушным дождем. Его вера умерла в тот день. Но в душе зародилось нечто иное – холодная, ясная, беспощадная решимость. Решимость выжить, даже если ради этого придется превратиться в такой же бездушный винтик в этой чудовищной машине, как и тот человек в черном мундире.

После отбоя барак тонул в тишине, но теперь она была осязаемой, как сажа, липкой от невысказанного ужаса. В спертом воздухе клубились запахи рвоты, пота и животного страха. Ни звука. Ни всхлипа, ни шепота. Лежащие на нарах тела сковал паралич осознания: они видели не триумф над врагами, не искоренение еретиков – они стали свидетелями убийства своих. Маркен, пригвожденный к спине, смотрел в потолок, но видел не почерневшие балки, а застывшее лицо Элиаха. Не в предсмертном падении, а в тот день, когда они, словно дети, чистили оружие. Элиах, тщетно пытаясь унять дрожь в руках, бормотал какую-то нескладную шутку о сержанте. Нелепая, вымученная, она все же вызвала чей-то слабый смешок. На миг в углу барака вспыхнул лучик света. Теперь этот свет был навеки погребен. Он повернул голову, и взгляд его упал на соседнюю койку. Там лежал Ян, тот самый паренек, что делился с Элиахом своим скудным пайком. Неподвижный, Ян казался мертвым, но Маркен видел, как в скудном свете, просачивающемся в окно, по его виску катится предательская слеза. И он понял. Осознал весь ужас происходящего. Плакать нельзя. Слеза – это клеймо слабости. А слабость – это ересь. Ересь – это верная смерть. Их учили не кричать на плацу, теперь им предстояло научиться не плакать в казарме. Внезапно дверь со скрипом распахнулась, впуская в барак высокую, иссушенную фигуру в плаще сестры милосердия. Но в руках ее была не сумка с медикаментами, а небольшой металлический сосуд и тряпка. Безмолвно, словно призрак, она приблизилась к тому месту на полу, где растеклась лужа от тела Лиса. Опустившись на колени, она принялась методично, с почти ритуальной тщательностью, оттирать пол. Ее движения были безжизненными, машинальными. Запах не вызывал у нее ни малейшего отвращения. Лицо, обрамленное белоснежным чепчиком, казалось прекрасным и абсолютно пустым, словно у античной статуи. Маркен смотрел на нее, и его охватила ледяная волна отчаяния. Это было не сострадание. Это была уборка. Ликвидация следов преступления. Стирание памяти. Через час от мальчиков не останется ничего, кроме выцветшего пятна на полу. Ни могилы, ни памятного знака. Только сухая запись в журнале потерь: «Списаны по статье 7-Б (ересь/малодушие)». Сестра закончила и поднялась. Ее взгляд мимолетно скользнул по лежащим впотьмах рекрутам. В глазах ее не было ни осуждения, ни жалости. Лишь холодный, профессиональный интерес – убедиться, что процедура завершена. Она развернулась и тихо удалилась, бесшумно прикрыв за собой дверь. И в этот миг Маркен постиг истинный смысл происходящего. Это не армия. Это – отлаженная система тотального контроля, где человеческая жизнь не стоит и ломаного гроша. Вера – это не духовная опора, а дубинка в руках надсмотрщиков. А они все – не солдаты, а скот, которого кормят, поят и дрессируют лишь для одного – умереть в указанном месте и в назначенный час, не задавая лишних вопросов. Он перевернулся на бок, отвернувшись лицом к стене. Его рука вновь коснулась «Искупителя», стоявшего у кровати. Холодный металл обжег пальцы. Но впервые это прикосновение не дало ощущения силы. Лишь ощущение кандалов. Он был прикован к этому оружию, как каторжник к тачке. Он вспомнил дом. Теплую пекарню. Материнские руки. Но эти образы больше не причиняли боли. Они казались ему сном. Невероятной, далекой сказкой. Единственной реальностью был этот барак, этот пронизывающий холод, липкий страх и автомат в его руке. И тогда, в кромешной тьме девятого дня, в душе Маркена умерла последняя надежда. Не надежда на победу. Надежда на то, что в этой системе можно остаться человеком. Он сделал свой выбор. Если чтобы выжить, нужно стать бездушным винтиком, он станет винтиком. Если нужно стрелять – он будет стрелять. Если нужно забыть – он забудет. Он зажмурился, тщетно пытаясь вызвать в памяти лицо матери. Оно расплывалось, словно дым. И на его месте появлялось каменное лицо сержанта, плоский взгляд инквизитора, пустые глаза сестры милосердия. «Номер 8817-Дельта», – прошептал он в темноту, прижимаясь лбом к шершавой деревянной стене. – «Номер 8817-Дельта». Он повторял это как заклинание, тщетно пытаясь стереть из памяти свое собственное имя. Оно было ему больше не нужно. Оно было опасно. Оно могло напомнить ему о том, что он когда-то был человеком. А человеку в этом месте не было места.

Тишину разорвал звук – слабый, но от этого еще более пронзительный. С верхних нар кто-то начал тихо, монотонно читать молитву. Это была не уставная молитва Похода, полная огня и ярости, а старая, детская, та, что читают перед сном. Голос был юным, дрожащим. «…и ангел-хранитель мой, сохрани душу мою во тьме, и отведи беду от порога моего…» Маркен замер, каждым мускулом чувствуя скорую беду. Сейчас дверь распахнется, и черная тень Инквизиции настигнет и этого безумца. Молитва, не санкционированная Уставом – разве это не прямая ересь? Но ничего не произошло. Никто не вошел. И тогда случилось нечто необъяснимое. С другого конца барака, тихо, неуверенно, молитву подхватил другой голос. Потом еще один. Сквозь храп и стоны прополз шепот, сливаясь в единый, едва слышный гул. Они молились. Не тому безликому Богу Похода, что благословлял бойни, а тому, домашнему, тихому, который, может быть, все еще слышал их откуда-то из далекого, забытого прошлого. Это был не бунт. Это было отчаяние. Последняя, судорожная попытка ухватиться за что-то человеческое перед тем, как окончательно утонуть в стали и догме. Маркен застыл, слушая эту тихую мольбу. Он не присоединился. Его губы не шевелились. Внутри него зияла лишь пустота. Эта молитва казалась ему теперь такой же бесполезной, как и вера в сержанта или капеллана. Она не остановила пистолет. Она не согрела в промозглом бараке. Она была иллюзией. Внезапно молитва оборвалась. Послышались тяжелые, уверенные шаги снаружи – ночной патруль. Шепотки мгновенно смолкли. В бараке вновь воцарилась мертвая тишина, теперь притворная, насквозь пропитанная животным страхом. Шаги удалились. И тут Маркен постигло самое страшное. Даже в этом акте тихого неповиновения он увидел не надежду, а лишь новую, ничем не прикрытую уязвимость. Они искали утешения в вере, а он видел лишь слабость, которую необходимо искоренить без остатка. Система не просто сломала его. Она сумела ослепить его.

Их подняли затемно. Не грохотом, а тихим, резким свистком, от которого кровь стыла в жилах, а вязкий воздух давил на грудь, лишая дыхания. Сегодня не было построения, не было молитвы. Лишь спешка, приглушённые команды, да давящая тишина, в которой тонул натужный гул десантных катеров, нависших над лагерем. Маркен, облачённый в полную выкладку, шагал к посадочным рампам, судорожно сжимая ремень "Искупителя". Холодное спокойствие сменилось комком сжавшегося от ужаса зверя внутри. Он видел лица сержантов – не суровые, а… сосредоточенные. Это пугало больше всего. Эти люди, казавшиеся каменными изваяниями, вдруг стали солдатами, готовящимися к бою. Они втиснулись в тесный салон "Архангела", пропахший озоном и страхом. Когда люк с грохотом захлопнулся, погрузив их в кромешную тьму, кто-то из рекрутов тихо застонал. Маркен чувствовал, как дрожит его колено, ударяясь о ногу соседа. Он тщетно пытался дышать глубже – воздух был спертым и отравленным. Мир взорвался. Не просто грохот – оглушительный, раздирающий сознание скрежет, словно небесный купол над ними раскалывался на части. Катер швырнуло в сторону, как щепку. Погас свет, замигали аварийные лампы, выкрашивая багряным светом искажённые гримасы ужаса. Кто-то кричал, кто-то молился, кто-то рыдал. Маркен вжался в сиденье, сердце бешено колотилось. Это был не страх смерти, а страх перед неизвестным, перед тем, что превосходило любое человеческое понимание. Он не видел лица инквизитора, видел только тьму и слышал всесокрушающий рёв, идущий сверху. Падение Ангела. Он не видел его, но ощущал кожей, костями, душой. Давящее присутствие чего-то колоссального, великого и… умирающего. Падение не корабля, а идеи. Сам воздух звенел от боли гибнущего божества. Жестокий удар о землю вырвал его из оцепенения. Боль пронзила рёбра. Рядом рвался металл, слышались крики. Люк с треском откинулся, впуская удушливый воздух, пахнущий гарью, озоном и чем-то сладко-приторным, прежде ему неведомым. "ВЫСАДКА! К БОЮ!" Его вытолкнули наружу. Он упал на колени не в пепел, а в липкую, тёплую грязь. Поднял голову и застыл. Небо пылало. Не от заката – от падающих с небес обломков, оставляющих за собой кровавые следы. И на фоне этого адского зарева он увидел это. Исполинскую фигуру, пронзённую чёрными, пульсирующими клинками тьмы. Существо с громадными, обугленными крыльями, которое медленно, с сокрушительным величием, рушилось на землю, увлекая за собой в небытие последние остатки его детской веры. Не откровение – шок. Абсолютный, парализующий ужас. Мозг отказывался верить. Вера в Поход, в Бога, в святость этой войны – всё это было смято, раздавлено этим зрелищем в одно мгновение. В его душе не осталось места для холодного принятия или ярости. Только дыра. Зияющая пустота, в которую со свистом засасывалось всё, во что он когда-либо верил. Он не обрёл веру. Он потерял последнюю опору. И когда рядом раздался первый оглушительный взрыв, и застрочили вражеские пулемёты, он поднял свой "Искупитель" не с решимостью воина, а с дрожащими руками и пустотой в глазах, готовый кричать от ужаса, но не находя даже для этого сил. Зерно сомнения было не просто посеяно – его выжгли в его душе раскаленным железом Падения.

Мир захлебнулся в хаосе, обретая очертания кошмара. Воздух стал вязким, его приходилось проглатывать с трудом. Он был пропитан тошнотворным коктейлем из запаха паленой плоти, резкого озона и приторной сладости, которую он позже узнает как «дыхание Пустоты».

Они бежали. Не в атаку – спасались бегством, потому что мир вокруг рушился и корчился в огне. Земля под ногами превратилась в чавкающую кашу из грязи, пепла и чего-то мягкого, что с отвратительным хрустом сдавалось под сапогами. Он отводил взгляд, боялся узнать, чтó это.

Что он увидел:

· Не людей. Первым, что бросилось в глаза, был легионер из их отделения. Он стоял на коленях, уткнувшись лицом в грязь, и его спина… дышала. Кожа на лопатках пульсировала, ритмично вздымаясь и опадая, словно легкие, а из разодранного мундира вырывались не кости, а жуткие, маслянисто-черные щупальца. Он что-то бормотал, но это были не слова – шепот ржавых шестеренок в агонии.

· Не смерть. Они наткнулись на руины огневой точки. Тела пулеметчиков не просто лежали – они растекались, растворяясь в грязи, будто плоть превратилась в воск под палящим жаром. От одного из тел к небу тянулась тонкая струйка черного дыма, и Маркену померещилось, как в ней на мгновение проступило лицо с бездонными провалами глазниц.

· Не звук. Со стороны врага доносилось не истошное «ура» и не яростная ругань. Это был Хор. Тысячи голосов, слившихся в единый безупречный, нечеловечески прекрасный и оттого еще более леденящий кровь гимн. В нем не было слепой ярости – только холодная, всепоглощающая уверенность, проникающая в мозг острее любой стали.

· Свет, который не спасает. С небес, с пылающих кораблей Похода на орбите, обрушились лучи плазменных «Очистителей». Они выжигали захваченную еретиками территорию, но это не был святой свет. В его ослепительном сиянии Маркен видел, как тела корчатся в агонии, кричат безмолвным воем, принимая уродливые, гротескные позы, прежде чем рассыпаться в пепел. Свет не спасал. Он карал всех без разбора, предавая огню и праведника, и грешника.

· Тварь. Из клубов ядовитого дыма выползло… нечто невообразимое. Комбинация обломков брони, сплавленных с живой, сочащейся черной слизью плотью. Уродливое чудовище о трех пастях, расположенных там, где у нормального существа находился бы торс, и в каждой пасти вместо языка дергалась окровавленная рука в обрывке мундира Похода. Оно не атаковало, оно катилось на них, и его гимн звучал громче всех.

Янец, бежавший рядом, замер и открыл огонь по чудовищу из своего «Искупителя». Пули отскакивали от бронированных наростов или вязли в зловонной слизи. Тварь настигла его. Не было ни крика, ни предсмертного хруста костей. Только глухой, влажный шлепок – и Янец исчез внутри этого клубка плоти и металла, который даже не замедлил своего жуткого шествия.

Маркен окаменел. Парализованный ужасом, он смотрел на эту мерзость. Его разум, уже израненный Падением Ангела, отказывался воспринимать реальность. Это был не кошмар, это была альтернативная вселенная, где были отменены все законы Бога, природы и разума.

Он ощутил тепло, разливающееся по ноге, и понял, что обмочился от страха. Но стыда не было. Было только всепоглощающее, первобытное понимание: все, чему его учили, все, во что он верил – жалкая, лживая сказка, рассказанная, чтобы скрыть от них эту чудовищную правду.

Священная война? Нет. Это была бойня в сумасшедшем доме, устроенная слепым палачом. И он, Маркен, – всего лишь одна из обезумевших овец, которых пригнали на заклание. Из ступора его вывел удар приклада по шлему.

«Шевелись, падаль! Или хочешь стать частью этого дерьма?!» – рявкнул сержант.

И он побежал. Слепо, не видя дороги, не думая ни о чем, кроме нестерпимого желания вырваться из этого кошмара. Зерно сомнения, посеянное Падением, теперь проросло ядовитым деревом абсолютного, безоговорочного ужаса. Он разуверился не в вере, он понял, что веры не существует вовсе. Есть только безумие, обретшее плоть, и они оказались по ту сторону зеркала.

Ад, облеченный в плоть

Они рухнули в первую попавшуюся траншею. Не укрепленный рубеж, а просто грязная канава, доверху заполненная мутной, ржавого цвета жижей. Маркен безвольно плюхнулся в нее, окоченения не чувствуя, и тут же с отвращением выплюнул солоноватую, с привкусом железа воду. Кровь. Вся траншея была пропитана разбавленной кровью.

Детали ада, въевшиеся в самую душу:

· Звук. Не просто гул разрывов терзал его барабанные перепонки. Он улавливал частоты, от которых сводило челюсти в судороге. Безумолчный визг падающих снарядов сливался с нечеловеческим воем еретиков, сплетаясь в симфонию чистого, первородного безумия. Где-то за покосившейся стенкой траншеи кто-то монотонно, обреченно выкрикивал одно и то же слово: «Мама… мама… мама…». Истошный хрип, лишенный надежды, словно это был последний звук, застрявший в истерзанном разуме.

· Запах. Тошнотворный дух горелого мяса. Не того, что жарится на живом огне, а смрад кострища, где пылают старые покрышки. Запах распоротых внутренностей, смешанный с озоном от энергетических разрядов и приторной вонью гниющей плоти, исходящей от самих еретиков. Он проникал в одежду, в волосы, въедался в поры. Он был вездесущ.

· Тактильные кошмары. Спина мундира предательски липла к чему-то. Прислонившись к отсыревшей стенке траншеи, он почувствовал, как под весом расплющилось что-то мягкое и теплое. С содроганием отпрянув, в отблесках огня он разглядел оторванную руку, все еще судорожно сжатую в кулак. Он стоял по колено в багровой жиже, и что-то длинное и склизкое обвилось вокруг его голенища. С воплем омерзения он отшвырнул это – клок чьих-то внутренностей.

· Сосед. Рядом с ним, вжавшись в стену, сидел совсем юный легионер. Он не стрелял. Просто, обхватив колени, раскачивался из стороны в сторону. Лицо, измазанное слезами и грязью, искажено гримасой беззвучного крика. Огромные, стеклянные глаза смотрели сквозь Маркена, в какую-то свою, личную, бездонную пропасть. Лицо окончательно сломленного разума.

Его мысли, разорванные на окровавленные обрывки: «Это не война. Война – это тактика, приказы, наступления. Это… молох. Гигантская мельница, перемалывающая все: тела, души, сталь, веру. На входе – живые люди. На выходе – вот это. Эта кровавая каша в траншее».

«Где Бог? Он не может видеть этого. Просто не может. Или… или Ему нравится это зрелище?» Кощунственная мысль ударила, словно обухом, перехватывая дыхание. Но она пришла, и выбросить ее было уже невозможно.

«Я хочу домой. Я хочу к маме. Хочу, чтобы она обняла меня и сказала, что это всего лишь кошмар». И тут же ледяное осознание: дома больше нет. И мамы тоже нет. Осталась только эта траншея. Этот ад. И это – навсегда.

«Почему я? Почему именно я должен быть здесь? Что я такого сделал?» Детские вопросы, повисшие в пустоте. Абсурд. Полный, всепоглощающий абсурд.

Истошный вопль сержанта прорвался сквозь пелену ужаса: «В ГОЛУБОЙ СЕКТОР! ОГОНЬ! ОНИ ИДУТ!»