Дневник падшего ангела

Вечерняя поверка стала следующим актом этого тщательно спланированного ритуала уничтожения личности. Их снова выгнали на плац, теперь уже погруженный во тьму, пронзенную лишь редкими копьями керосиновых ламп, отбрасывавшими длинные, зловещие тени. Ледяной ветер гулял по утоптанной земле, проникая под плохо подогнанные мундиры, заставляя тела съеживаться в тщетной попытке сохранить тепло. Стоя в строю, Маркен чувствовал, как дрожь пронизывает его от пяток до шеи, становясь унизительным физическим свидетельством его уязвимости. Сержант-инструктор обходил строй. Его шаги были мерными, тяжелыми, неумолимыми, как ход маятника. Он не смотрел в лица. Его взгляд скользил по сапогам, пряжкам ремней, воротникам мундиров, выискивая малейшее отклонение от установленного стандарта. «Рекрут!» – его голос, казалось, раскалывал морозный воздух. – «Шаг вперед!» Из шеренги нерешительно вышел щуплый парнишка с большими, испуганными глазами. «Твои шнурки завязаны узлом, не предусмотренным уставом! – прогремел сержант, его лицо приближалось к лицу рекрута. – Это проявление личной инициативы? Ты считаешь себя умнее устава, который писался кровью легионов?» Паренек застыл, челюсть его дрожала. «Отвечать!» «Н-нет, сержант!» «Значит, это саботаж! Умышленное ослабление боеготовности подразделения!» Последовала длинная, ядовитая тирада о важности единообразия, о том, что даже мысль об отличном узелке на шнурке есть зерно ереси. Наказанием стали не отжимания и не внеочередные наряды. Паренька заставили полчаса стоять на одном колене, выкрикивая строчку из военного катехизиса: «Воля индивидуальная – ржавчина на клинке коллективной воли!» Маркен стоял, вжав подбородок в воротник, и чувствовал, как стыд и страх за товарища смешиваются в нем с гадливым, темным облегчением, что выбрали не его. Это было новое, незнакомое ему чувство – низменное, инстинктивное. Он ловил себя на мысли, что оценивает товарищей по шеренге не как людей, а как потенциальные источники проблем для себя лично. Кто следующий оступится? Кто потянет его в пропасть дисциплинарных взысканий?

Эта мысль въелась под кожу, гноилась там, как чужеродный чип. После поверки их, словно скот, загнали обратно в барак. Отбой. Тьма обрушилась, но не принесла желанного забвения. Она ожила, заполнившись симфонией страдания: сдавленные рыдания, тонущие в подушках, навязчивый скрежет зубов, словно кто-то отчаянно пытался сточить свою боль, глухие удары кулаков о дерево кроватей, шепот – торопливый, испуганный, полный растерянности. Кто-то тихо стонал, скрюченный судорогой мышц, измученных непосильным трудом. Спертый воздух барака был густ от пота, дешевого сукна и осязаемого страха. Маркен лежал, вперившись в абсолютную черноту над головой, и отчаянно пытался вызвать из небытия ускользающие фрагменты прошлой жизни. Лицо отца – размытое, как акварель, улыбка матери – выцветшая, словно старая фотография, звонкий смех сестренки – далекое эхо. Зато, с пугающей отчетливостью, в сознании всплывали детали минувшего дня: холодные, как лед, глаза сержанта, жгучая боль от укола иглы, въедливое пятно на его мундире, искаженное ужасом лицо мальчишки с развязавшимися шнурками. Он ощутил, как дрожащая рука потянулась к лицу, тщетно пытаясь различить хоть что-то в кромешной тьме. Он видел лишь размытый контур. Но чувствовал – кожей, костями, каждой клеткой, – присутствие под кожей чужеродного тела, крошечного осколка кремния и металла, его нового, единственного удостоверения личности. Номер 8817-Дельта. «Марк…» – прошептал он в темноту, пробуя на вкус давно забытое, настоящее имя. Оно звучало чужим, как имя героя из потрепанной книги. «Маркен…» – это слово уже обретало привкус приговора. Третий день подошел к концу. Он не принес ни долгожданной славы, ни святого рвения. Лишь холодное, как сталь, осознание: он больше не человек, а лишь ресурс. Его индивидуальность – мучительная болезнь, подлежащая выжиганию каленым железом. Его будущее – безликий кирпич в бездушной

стене. И самое страшное – в этой холодной, мертвой системе он с горечью начинал ощущать зарождение извращенной надежды. Ибо быть кирпичом – это понятно. Это проще, чем оставаться человеком, способным чувствовать, помнить, страдать.

Сквозь тонкие стены барака доносился мерный, неумолимый шаг патруля. Ритмичный, вечный, он звучал как биение гигантского металлического сердца. Под этот жуткий аккомпанемент Маркен провалился в короткий, тревожный сон, где он был не человеком и не солдатом, а лишь безликим номером, выгравированным на бесконечной, уходящей в мрак стене.

День 5-й: первое причастие сталью

Рассвет пятого дня не явился. Его подменили. Нечто иное, тусклое и безликое, словно серый саван, поглотило тьму, вытеснив ее мутной жижей равнодушия. Не было в этом свете ни искры надежды, лишь констатация – ночь окончена, время возвращаться к механической карусели. Подъем – за час до этой жалкой пародии на рассвет. Построение – всё то же безупречное, леденящее душу каре. Дождь, мелкий и злой, сеял с небес, превращая плац в месиво липкой, скользкой грязи. Капли предательски заползали за воротник, пропитывали ткань, тяготили плечи, обжигая холодом. Но сегодня – иное. Ни медосмотров, ни зубрежки бессмысленных молитв. Сегодня – день Оружия. Их погнали на стрельбище – длинный, уходящий в седую пелену тумана полигон. Изрытый траншеями, ощетинившийся жуткими подобиями врагов. Манекены – грубые, бесформенные чучела, наспех обтянутые рваной мешковиной, с кровавыми оскалами, начертанными чьей-то небрежной рукой. Они не пугали – вызывали лишь тошнотворное отвращение, жалкая пародия на человеческое. Перед строем – ящики. Деревянные, обуглившиеся от времени и прикосновений, с выцветшими письменами, некогда священными, на боках. Сержант-инструктор, презрев дождь, возвышался над ними, держа в руках символ Веры. «Искупитель». Автомат калибра 7.62. Вес – 4.3 килограмма без патронов. Длина со штыком – 1.62 метра. Темп стрельбы – 600 выстрелов в минуту. Некрасивый, утилитарный, смертоносный. Холодная штампованная сталь, шершавая деревянная ложа, изрезанная сетью трещин, тугой, неподатливый затвор. «Это – "Искупитель"», – голос сержанта, как плеть, рассекал влажный воздух, роняя каждое слово, словно удар молота. «Ваша правая рука. Ваш голос. Ваш пропуск в Царствие Небесное. Вы будете любить его больше матери, родившей вас. Вы будете знать его лучше собственного тела. Вы будете доверять ему больше брата, стоящего рядом. Потому что в последний миг, в час расплаты, только он останется с вами». Ящики сорваны. Запах ударил в ноздри – едкая смесь ворвани, оружейной смазки, старого дерева и прогорклого металла. Запах Силы. Безликой, бесчувственной, но всепоглощающей. «Рекрут Маркен! Шаг вперед!» Маркен почувствовал, как предательски дрожат ноги. Шаг. Сержант протянул ему автомат. Дерево – колкое, ледяное. Сталь – обжигающе холодная. Вес потянул руки вниз, заставляя мышцы взвыть от напряжения. Взял. Впервые. Это не было орудием. Это было принятие яда, призванного убить последние ростки чего-то светлого, человечного. «Разобрать и собрать!» Сидели прямо на земле, промокшие до нитки, под неусыпным надзором инструкторов, разбирая своих «Искупителей». Пальцы, неумелые, не слушались. Отвертки выскальзывали, срываясь в грязь. Пружины, словно взбесившиеся змеи, уползали в мокрую землю. Инструкторы – непроницаемые, безмолвные истуканы. Лишь хриплое, монотонное бормотание, заевшая пластинка, повторяющая названия деталей, превращая их в подобие священных мантр. «Затворная рама… Возвратная пружина… Спусковой крючок… Газовая трубка…» Маркен, сжимая ледяной металл окоченевшими пальцами, пытался собрать своего «Искупителя». Внутри все сжалось в тугой, болезненный узел. Это не было учением. Это был обряд. Ритуал, где вместо хлеба и вина – сталь и смазка. Он причащался. Причащался войне. И это причастие – горше полыни, отравляющее душу. Наконец, «Искупитель» собран. Лежит на коленях – холодный, мокрый, бездушный кусок металла, ставший продолжением его самого. «На рубеж! К бою!» Рванулись к стрелковым позициям – неглубоким канавам, до краев наполненным ледяной жижей. Маркен рухнул в грязь, вскинул автомат. Приклад впился в плечо – грубо, неудобно. В ста метрах – уродливый манекен, дрожащий на ветру. «Очередь! По цели! Огонь!» Палец нажал на спуск. Грохот разорвал тишину, оглушая. Отдача ударила в плечо, словно дубиной, вырвав болезненный стон. Гильзы, обжигающие, острые, градом посыпались в лицо. Он не видел, куда летят пули. Лишь ярость и грохот, вырывающиеся из ствола. Запах пороха, едкий, пьянящий, заполнил легкие.

Когда стрельба стихла, в ушах звенела раскаленная наковальня. Плечо пылало, словно его отметили каленым железом. Пальцы не слушались, плясали бешеный танец на весу. Он смотрел на манекен, неподвижный и невозмутимый, словно изваянный из самой насмешки. Казалось, ни одна пуля не тронула его.

– Недопустимо! – Инструктор возник над ним черной, грозовой тучей. – Ты молился, рекрут? Ты вложил душу в этот выстрел? Или просто палил казенный порох в белый свет, как в копеечку?

Маркен молчал, ловил ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

– Смотри и учись, бездарь.

Инструктор вырвал у него из рук «Искупитель», вскинул, даже не взглянув на цель, и короткая очередь вспорола тишину. Манекен дернулся в конвульсиях, и его голова, отделившись от тела, с глухим стуком покатилась по песку.

– Видишь? Вера, рекрут. Вера и безграничное послушание. Твое оружие – это молитва, высеченная из стали. А молитва без веры – лишь пустой звук, эхо в преисподней. Еще раз!

Маркен снова прильнул щекой к холодному прикладу. Снова грохот, сотрясающий кости, снова обжигающая отдача, разъедающий запах гари. Он стрелял, стрелял, стрелял, пока патроны не закончились. Целился ли он? Нет. Он совершал некий первобытный ритуал, подчинялся невидимой, но всепоглощающей воле. Разум отступил, оставив лишь тело, содрогающееся в такт выстрелам, и чудовищный, обжигающе холодный кусок металла в руках.

К концу дня плечо ныло, покрытое багровым, пульсирующим синяком. Пальцы кровоточили, содранные до мяса. В ушах без устали звенел похоронный колокол. Но когда он сжимал в руках свой «Искупитель», он уже не чувствовал его чужим. Он ощущал его вес, давящий, неотвратимый. Его ледяной холод, проникающий в самое сердце. Его смертоносную, пугающую простоту. Он не любил его. Но он начал понимать его. Понимать, что это – единственное, что имеет значение в этом новом, вывернутом наизнанку мире. Не его прошлое, стертое, словно мел с доски. Не его шепчущее имя, превратившееся в безликий номер. Не его вера и сомнения, растоптанные тяжелым армейским ботинком. Только он и этот кусок стали.

Возвращаясь в барак, он нес «Искупитель» на ремне, как и положено, словно самое ценное сокровище. Оружие глухо билось о бедро, отсчитывая каждый шаг, настоящее, физическое напоминание о его новой сущности. Он смотрел на других рекрутов. Они тоже несли свои автоматы. Но что-то изменилось в их позах, в выражении лиц. Плечи расправились, взгляд потух и опустился к земле. Они еще не были солдатами, прожженными боями ветеранами. Но они уже перестали быть наивными, беззаботными гражданскими. Они стали носителями смерти, сосудами ярости, а это – совсем иная порода существ.

Вечером, перед отбоем, им велели провести обряд очищения – разобрать и начистить оружие. Сидя на жестких нарах, он разбирал свой «Искупитель», словно препарировал живое существо. Вытирал до блеска каждую деталь, смазывал ее густой, вонючей смазкой. Действия были механическими, доведенными до автоматизма, словно отрывок из зловещей молитвы. Он смотрел на блестящий, промасленный затвор, на темную, зияющую бездной пасть дула. И вдруг, с пугающей, обжигающей ясностью, он осознал: он только что провел с этим куском железа больше времени, проявил к нему больше заботы и внимания, чем к ускользающим, блекнущим воспоминаниям о своей семье. Он лелеял инструмент смерти, полировал его, словно драгоценность, в то время как лица любимых людей тускнели в его памяти, расплывались, словно акварель под дождем.

Он положил собранный автомат рядом с собой на жесткое одеяло. Теперь он спал с ним. Оружие стало его новой, холодной, бездушной, но верной женой. И это бракосочетание было заключено не на небесах, а в грязи стрельбища, под аккомпанемент пулеметной очереди и под ледяным, безжалостным дождем, смывающим последние следы его прежней жизни.

После формального «отбоя» барак наполнился гулом шепотов и тихим скрежетом металла. Воздух, и без того спертый и тяжелый, теперь был пропитан едкими парами растворителя и ворвани. Рекруты сидели на своих нарах, согбенные, в свете редких, тусклых ламп их фигуры напоминали монахов, склонившихся над священными текстами. Только текстами этими были части «Искупителя», разложенные перед ними, словно реликвии.

Маркен закончил сборку. Его пальцы, загрубевшие и натренированные, уже привыкли к малейшим изгибам затвора и пружины, действовали почти автоматически. Он поставил собранный автомат между койкой и стеной, как его учили – в пределах досягаемости руки, на расстоянии вытянутой руки. Теперь он и оружие составляли единое целое, неразлучную пару, спаянную страхом и необходимостью.

Но ритуал на этом не закончился. Из тени в конце барака вышел старослужащий, один из тех, кто помогал инструкторам муштровать новобранцев. Его звали Вальтер, и он был живой легендой – он прошел через мясорубку Контура Скорби и выжил, вернувшись оттуда с поседевшими висками и мертвым взглядом. Он был невысок, сутул, а его иссеченное морщинами лицо напоминало потрескавшуюся глину, высушенную безжалостным солнцем. Он нес не новый, сверкающий «Искупитель», а старый, обшарпанный, почти антикварный автомат, на прикладе которого были грубо прорезаны зарубки.

– Слушайте все, щенки, – его голос был хриплым шепотом, который, однако, услышали все без исключения. – Вы думаете, вас научили главному? Держать, стрелять, чистить?

Он усмехнулся, и его усмешка была похожа на предсмертный хрип умирающего зверя.

– Это – азбука для слепых. А сейчас я научу вас первому настоящему слову. Слову «выжить».

Он поднял свой автомат, словно поднимал святыню.

– Это – не «Искупитель». Это – «Старый Грех». Он служит мне шесть долгих, проклятых лет. Видите эти зарубки?

Он провел шершавыми пальцами по неровным насечкам на прикладе.

– Это не счет убитых. Считать убитых – грех гордыни. Это – напоминания. Каждая – об ошибке, которая почти стоила мне жизни. Вот здесь… – он ткнул пальцем в глубокий, зазубренный шрам на металле возле мушки, – …я слишком высоко поднял ствол в атаке, и штык противника прошел в сантиметре от моей глотки. А вот эта… – он показал на щербатую выщерблину на цевье, – …напомнила мне, что нельзя менять магазин на полном ходу. Я упал, подставился, и пуля просвистела как раз над моим ухом.

Он обвел взглядом замерших, оцепеневших рекрутов.

– Ваше оружие – это не молитва. Молитвы пусть читают капелланы в тылу, прикрываясь рясами. Ваше оружие – это ваш страх, ваша ярость и ваша непреклонная воля жить, выкованные и отлитые в металл. Вы должны знать его лучше, чем свое собственное тело. Чувствовать его тяжесть, как чувствуете биение своего сердца. Слышать его шепот, едва уловимый, как дыхание смерти. Потому что однажды, когда вокруг разверзнется ад, когда мир утонет в грохоте взрывов и криках боли, он будет единственным, кто скажет вам правду. Единственным, кому вы сможете безоговорочно доверять.

Он опустил автомат, и тишина, воцарившаяся после его ухода, была оглушительнее любого грома.

– А теперь – спать, щенки. И пусть ваши «Искупители» снятся вам в кошмарах. Они ваши единственные настоящие друзья отныне и до конца.

Маркен лежал, глядя в грязный, исписанный потолок, и его рука сама собой потянулась к холодному прикладу «Искупителя». Он ощущал шершавость дерева, холодную, безжалостную гладкость стали. И впервые этот холод не казался ему враждебным, отталкивающим. Он был… честным. В этом мире лжи, муштры, обесценивания человеческой жизни оружие было единственной правдой. Оно не обещало спасения. Оно не сулило славы и почестей. Оно лишь давало шанс. Один-единственный, крошечный, хрупкий шанс прожить еще один день.

Он перевернулся на бок, прижавшись лбом к затворной раме. Запах оружейной смазки заполнил его ноздри, проник в легкие. Это был запах новой жизни. Жизни, в которой не было места теплу родной пекарни, аромату свежего хлеба, а только холодная, бездушная, но спасительная сталь.

И под аккомпанемент храпа и стонов измученных товарищей, под леденящий душу сквозняк, гулявший по бараку, Маркен наконец уснул, обняв свой «Искупитель», как когда-то в далеком, почти забытом детстве обнимал старого, облезлого плюшевого медвежонка. Только этот «медвежонок» мог одним коротким, оглушительным, смертоносным рыком подарить ему еще один рассвет.

Мысли в бараке. Ночь. 5-й день

Я принял причастие. Горькая облатка стали на языке, терпкое вино пороховой гари. Мне вручили «Искупитель», нарекли его моим голосом. Но когда палец продавил спуск, он не издал мольбы о справедливости, не воспел веру. Лишь утробный, оглушительный рык. Рык голодного зверя, что теперь, кажется, поселился во мне. Они хотят, чтобы я возлюбил этот кусок металла больше матери. И я чувствую, как это происходит, не потому, что полюбил его, а потому, что образ матери меркнет с каждой секундой, вытесняемый тяжестью затвора, въедливым запахом смазки. Любовь утекает, оставляя после себя леденящую, первобытную зависимость. Я прикован к этому железу. А оно… оно абсолютно свободно. Оно просто есть, как сама смерть. Старый вояка изрёк: оружие – единственная истина здесь. И он прав, черт возьми, прав. Оно не лжет, не сулит напрасно. Либо выстрелит, либо нет. Либо убьет, либо нет. В этом мире, где каждое слово – надгробный камень лжи, а идеалы – лишь раскрашенные ширмы для убийства, эта простая, пугающая правда кажется почти… благословением. Я еще не убивал. Но я уже научился обнимать смерть руками. И чувствую, как она врастает в меня. Не как инструмент – как часть меня самого. Как рука, нога… или, скорее, как чужеродная душа, вытесняющая мою собственную. Душа, выкованная из металла и пороха. Господи, прости меня, но этой ночью я молюсь не Тебе. Я шепчу молитвы своему «Искупителю». Ибо Ты безмолвен. А он… он хотя бы обещает один, ясный и однозначный ответ на любой вопрос. Ответ, что звучит как выстрел.

Мне твердят, что оружие – мой лучший друг. И я осознал страшную вещь: это правда. Ведь друг не предаст, не струсит, не усомнится. Он просто будет делать то, для чего создан. Холодная, безупречная, бездушная логика выживания. И чтобы выжить, мне придется стать таким же. Заплатить за жизнь ценой собственной души. Странная сделка, не находите?

Маркен.

Истоки раскола: как появились еретики. Лекция капеллана для новобранцев

Запись 1.1: о падении ангелов и рождении скверны. Да будет ведомо верующим: ересь – не пришлая зараза, но внутренний недуг, словно гниль, затаившаяся в сердцевине румяного плода. Истоки ее уходят корнями вглубь ранней истории Похода, в мрачную эпоху, именуемую «Сумрачным противостоянием».

Искушение властью. Первыми, кто отринул свет, стала не чернь, но князья войны, кардиналы и легендарные полководцы. Они узрели бесконечность битвы с Пустотой, осознали, что каждое поколение приносит лишь новые жертвы, а линия фронта остается недвижной. И в сердцах их, ожесточенных вечной бойней, зародилась мысль-вирус: «Чтобы победить чудовище, необходимо самому стать чудовищем». Они захотели не просто отразить тьму, но обратить ее разрушительную силу против нее же самой.

Искушение знанием. Другие, проникая сквозь завесу пограничных реальностей и изучая природу демонов, пришли к гнусному выводу: «Бог мертв или покинул это поле брани». Они увидели лишь холодную механику мироздания, где вера – всего лишь один из видов топлива. Отчаявшись обрести опору в божественном свете, они обратились к поискам иных, запретных источников силы, вступая в кощунственные диалоги с сущностями из-за Завесы.

Искушение милосердием. Третий путь – самый коварный и опасный. Были и те, кто пал, пресытившись жестокостью Похода. Видя, как во имя Веры сжигают целые деревни, заподозренные в малейшем сомнении, они возопили в отчаянии: «Нет Бога, что благословляет такую немыслимую жестокость!». И они бежали в пустоши не для обретения власти, но в надежде найти уголок, свободный от удушающих догм и пламени костров. Но Пустота не терпит нейтралитета. Одинокие и разочарованные, они стали легкой добычей для шепчущих голосов из тьмы, что предложили им иллюзию свободы и призрачный, но столь желанный порядок.

Стадии падения:

Сомнение: Первый и самый губительный грех. Легионер начинает задавать вопросы, на которые не найти ответов в священном Уставе.

Тайное знание: Изучение запретных текстов, оскверненных артефактов Пустоты, общение с пленными сущностями из иных миров.

Пакт: Сознательное или вынужденное соглашение с силами Пустоты. И это не всегда слепое поклонение. Зачастую – лишь сделка, обмен клятвы верности на толику личной силы, сокровенное знание или спасение близких.

Мутация: Сила Пустоты начинает безжалостно переписывать плоть и душу вероотступника. Это может проявиться как в виде отвратительного физического уродства, так и в виде дара, таящегося под личиной человечности.

Апостасия: Полный и окончательный разрыв с Походом. Еретик становится деятельным проводником воли Пустоты в нашем мире.

Помните и знайте: Еретик – не просто враг. Он – искушение, облеченное в плоть и кровь. Он шепчет: «Я был таким же, как и ты. Я видел ту же самую ложь. И я нашел выход». Он предлагает не просто погибель, но альтернативу. Страшную, лживую, но – альтернативу! Вот почему святая Инквизиция столь беспощадна даже к малейшей тени сомнения. Ибо от одной ничтожной искры сомнения возгорается пламя ереси, способное испепелить душу не только одного легионера, но и целого мира.

«И низвергся с небес Ангел, некогда сиявший светом веры, но возжаждавший власти, равной Божественной. И падение его было столь сокрушительным, что породило в мире бездонную бездну». – Цитата из Апокрифа Падшего, том I, глава 3. (Текст строго запрещен для прочтения под страхом неминуемой смертной казни).

Воинство света: структура и лики веры «Священного Устава Воина»

Глава 2. О сословиях служащих и стезях праведной войны

Да не возникнет меж верующих раздора, ибо пред ликом Света каждый обретает свое место, словно шестерня в исполинском механизме Спасения. Путь каждого предопределен и освящен, от сестры милосердной, дарящей исцеление, до брата-легионера, щитом заслоняющего веру.

I. Легионы – Стальная Плоть Похода

Легионер-пехотинец (Брат-Страж): Хребет армии Света. «Мясо и сталь» окопов, испивающие горечь передовой. Обряд «Стального Крещения» кует воина в горниле первой атаки, под градом проклятий и огня, где должен он низвергнуть хотя бы одну душу еретическую в бездну. Его оружие – освященный «Искупитель» и штык-тесак «Воздаяние», несущий кару неверным.

Сержант (Брат-Надзиратель): Закаленная в битвах старая гвардия, вкусившая порох не менее двух кампаний. Обряд «Принятия Воли» – священная церемония, где клянется он в безусловном подчинении, становясь живым воплощением приказа, и берет на себя бремя ответственности за каждого вверенного ему легионера.

Ветераны Штурмовых Отрядов (Братья-Громилы): Избранные, цвет легионов. Облаченные в усиленную броню, словно в саван, они идут туда, где смерть ждет с распростертыми объятиями. Обряд «Очищения Огнем» – ритуальный танец сквозь стену пламени, дабы сгорел в нем прах сомнений и родился воин, чья вера крепка, как адамантий.

II. Специализированные Ордена – Дух и Воля Похода

Братья-Комиссары: Неусыпные стражи веры и политические воины. Проходят обряд «Отречения от Сердца» – дни и ночи, проведенные в посте и безмолвной медитации, дабы исторгнуть из души всякую тень личной привязанности и сострадания, что может поколебать исполнение священного долга. Власть их – абсолютна и неоспорима.

Инквизиторы (Братья-Следователи): Тайные охотники на ересь, что гложет изнутри и рвется извне. Отбор их окутан мраком. Кандидаты проходят обряд «Лицезрения Бездны» – смотрят в глаза плененному демону или еретику, дабы закалить дух и познать изнанку врага. Многие теряют разум в этом кошмаре. Выжившие же обращаются в живое орудие Света, карающее зло во всех его проявлениях.

Капелланы (Братья-Проповедники): Пастыри душ и духовные поводыри. Их обряд – «Нести Слово» – громогласная проповедь перед строем легиона, идущего навстречу неминуемой смерти. Они должны возжечь в сердцах воинов пламя веры, дабы осветить путь их в последний час.

Сестры Милосердия (Сёстры-Самаритянки): Ангелы-хранители и исповедницы. Их обряд – «Принятие Страдания» – сутки в обсерватории, в созерцании мук тяжелораненых, без права облегчить их боль, дабы научиться отличать жалость от милосердия, а профессиональный долг – от душевной слабости.