Дневник падшего ангела

Маркен Вердей

Дневник падшего ангела

Эпиграф

«Эта книга— не о судьбе одного человека. Ибо что такое судьба солдата в Крестовом Походе? Предопределённый путь к гибели или к славе? Нет. Это книга о выборе. О том, как в аду, где нет места выбору, человек обретает его в единственном, что у него осталось – в своей воле видеть ад адом, а не раем грядущим».

Маркен вердей

Пролог

Говорят, война длится вечность. Ложь. Война – это и есть вечность. Не та горняя, в лучах неземного света и тихой гармонии, а иная – земная, прогнившая, вывернутая наизнанку утроба. Ад кромешный, растянутый на полотне времени и в безбрежности пространства. Ее не начали. Ее обнаружили, словно рак, что метастазами оплел самое сердце бытия. Человечество не развязало эту войну. Человечество проснулось однажды, объятое ужасом прозрения: оно всегда в ней сражалось.

По одну сторону смрадной линии фронта – оскаленный лик Крестового Похода. Не империя то и не королевство. То – симптом. Вселенский иммунный ответ израненной плоти человеческой расы на смертоносную заразу. Солдаты его – не витязи в латах, осиянных небесным светом, хотя и такие еще теплятся где-то вдалеке, на парадах в златоглавых Семиградьях. Настоящий Поход – это липкая грязь окопная, это легионеры в проржавевших кирасах, вооруженные заточками из богослужебных ножей. Это артиллеристы, шепчущие псалмы над чугунными чревами снарядов, освященных слезами кающихся исповедников. Это инквизиторы, что предать огню готовы не только бесов заморских, но и своих, в чьих глазах застыл не ответ, но мучительный вопрос. Вера их – не маяк, указующий путь, но оплывшая окопная свеча, чадящая в смрадном подземелье. Во имя Бога сражаются они, Бога, Которого никто из них воочию не видел, в мире, из которого Он, кажется, давно отринулся. Сила их – в слепой дисциплине, в мертвящей догме, в чудовищной, бездушной машинерии, что перемалывает своих же, лишь бы отвоевать пядь земли. Оплот их – не свет веры, но упрямство дикое. Инстинктивное, животное отрицание жуткой бездны небытия, что разверзлась по ту сторону бытия.

А по ту сторону – зияющая Пустота. Иначе ее не называют. Не армия то в привычном нам понимании. То – анти-творение. Само пространство, искривленное болью, отчаянием и смрадным человеческим пороком, обрело зловещую форму. Здесь воют легионы падших душ, чьи тела сплетены из гниющей плоти, извивающихся червей и ржавого металла. Здесь ползают твари, для которых законы нашей физики – лишь безумный, кошмарный сон, которые видят плоть бренную как дверь, а бессмертную душу – как пищу. Здесь правят Архидемоны, не существа, но воплощенные концепции всепоглощающей жестокости, безмерной гордыни и неумолимого разложения. Оружие их – не сталь и огонь, но сам воздух, отравленный безумием и безысходностью. Сила их – в лукавом обещании. Они не сулят победы. Они предлагают лишь скорый конец. Конец изнурительной борьбе. Конец истязающей вере. Конец нестерпимой боли. Превращение в благословенное ничто, что слаще любой самой святой благодати.

Не битва то добра и зла. То – вечная война между Упрямством и Ничто. Между закостенелым Катехизисом и могильным Молчанием. Между молитвой, что шепчут, захлебываясь в грязи, и тихим, всепоглощающим шепотом, что неотвязно твердит: «Все это бессмысленно».

И где-то между этими зияющими безднами, в грязной траншее, полной смёрзшейся крови и первобытного страха, затерялся одинокий солдат. На жетоне его выбито: «Легионер Маркен». Единственная реальность его – это следующий вдох. Следующий бессмысленный приказ. Следующее гнетущее сомнение. И история его – не история бессмысленной войны. То – скорбный рассказ о том, что от человека остается, когда безжалостная вечность решает перемолоть его в смрадную пыль.

Ветер в траншее был единственным проповедником, чьи слова не источали лжи. Он не дарил надежды, не отпускал грехов. Он выл одну и ту же отчаянную молитву: ты здесь, тебе ледяняще холодно, и смерть дышит в затылок. Он свистел в узких бойницах, цеплялся за ржавые усы колючей проволоки, словно лезвием впивался в щеку – отточенный на тысячах агоний. Легионер Маркен вжался в склизкую глинистую стену окопа, стремясь слиться с ней, стать неотъемлемой частью этой вечной, пропитанной смертью и сыростью земли. Его мир съежился до размеров, ощутимых на ощупь: вот шершавая древесина подпорки, вот ледяная, как могильный холод, лужа у ног, вот затвор его «Искупителя» – тяжелый, родной до боли кусок железа. Он не позволял себе думать о Пустоте. Не смел помышлять о Боге. Он сосредотачивался на онемевших пальцах левой ноги, не зная, гангрена это или просто обморожение. Оба варианта казались одинаково вероятными и одинаково безнадежными. «Следующий вдох, – беззвучно шептали его обветренные губы, превращая это в привычный, почти бессознательный ритуал. – Следующий приказ». Но приказа не было. Лишь звенящая тишина. Та самая, обманчивая, что страшнее демонического вопля. В ней вызревали мысли. А мысли были куда опаснее любого снаряда. Снаряд уничтожал лишь бренную плоть. Мысль могла убить душу, сделав ее уязвимой для скользкого шепота из-за нейтральной полосы, обещавшего покой. Он провел дрожащей рукой по лицу, сдирая ледяную корку с колючей щетины. Его взгляд зацепился за жетон, висящий на промокшей форме. «Маркен. Легион 17-й, когорта «Стойких». Ни имени, ни прошлого. Лишь функция. Лишь номер в бездушной машине войны. Именно в этот миг давящей тишины, между вдохом и выдохом, между ожидаемым приказом и его исполнением, из глубин души поднялось оно. Сомнение. Не громогласное, не яростное. Тихое, словно ползучий туман над проклятой землей. А что, если они правы? Это была не мысль, а зловещее предчувствие. Червь, прогрызшийся в саму сердцевину его служения. Что если все это – и пафосные молитвы комиссара, и освященные кровью штыки, и горы изуродованных трупов – не ведет к долгожданному спасению? Что если эта война – не путь к Богу, а всего лишь… бессмысленная бойня, возведенная в абсолют? Вечный жернов, перемалывающий души в прах, а не зерно? Он с трудом сглотнул ком в пересохшем горле. Это было страшнее, чем вой приближающегося залпа. Страшнее было то, что в этом крамольном вопросе он не ощущал святотатства. Он чувствовал… облегчение.

Маркен откинул голову на холодную, липкую от сырости земляную стену, устремив невидящий взгляд в свинцовое, равнодушное небо. Обрывки воспоминаний о мирной жизни, о хлебе, испеченном руками матери, мгновенно развеялись, вытесненные суровой реальностью катехизиса, вбитого в него с первого дня адских тренировок. Верующие. Это слово следовало понимать буквально. Они – не просто воины; они – единственная допустимая форма человеческого существования, дарованная этому падшему миру.

Их государство – Теократия Святого Престола, хотя у многих на языке вертится другое, неофициальное, но более правдивое название: Военный Лагерь Человечества. Их общество – это строгая иерархия, осененная лицемерной молитвой и выверенная жестоким уставом.

Во главе – Святой Престол, фигура полумифическая, окутанная тайной, говорят, ни разу не покидавшая Священный Град-Крепость Aeternum. Его слово – непререкаемый закон, переданный через хитрый Конклав Кардиналов-Командиров, которые железной рукой правят семью Армиями-Епархиями. Ниже – Инквизиция, «совесть Похода», наделенная безграничной властью карать и искоренять любое инакомыслие, от грязного окопа до роскошных штабных кабинетов. Затем – Братья-Комиссары, политические офицеры, чья гнусная задача – поддерживать искусственный огонь веры в измученных сердцах солдат и гасить даже малейшие искры паники и сомнения. И уже в основании этой зловещей пирамиды – бесчисленные Легионы, безликое мясо и сталь войны. Их сила – не только в слепой вере. Их сила – в тотальной мобилизации всего и вся. Каждый ребенок, едва достигший десяти лет, обучается обращению с оружием и зубрит наизусть «Священный Катехизис Воина». Наука служит лишь одной циничной цели – создавать более эффективные орудия для тотального уничтожения врага. Искусство – это лживые гимны и пафосные иконы, воспевающие подвиги святых мучеников и героизирующие бессмысленную смерть.

Их мир – это мир непрекращающейся, кровопролитной борьбы, где нет места ни жалости, ни состраданию. Милосердие – это отправка чудом выжившего раненого в тыл, только если он еще способен снова взять в руки оружие и убивать. Ересь – это любое, даже самое незначительное отклонение от догмы. Любой робкий вопрос "почему?" может стать твоим смертным приговором. Они – последний бастион. Жестокий, беспощадный, но все же бастион. Без них человечество было бы сметено с лица земли. Эта мысль вбивалась в измученные головы солдат снова и снова, как гвоздь в крышку гроба. Они – стена, и каждый кирпич в этой стене должен быть прочным, непоколебимым. Или его безжалостно заменят.

А по ту сторону стены – Еретики.

Это слово тоже следовало понимать буквально. Это не просто враги. Это – сама кровоточащая Болячка на теле реальности, живой, пульсирующий симптом смертельного заражения мира зловещей Пустотой. Они ужасны не своей грубой силой, а своим чудовищным разнообразием и противоестественной природой.

Среди них были:

· Падшие Легионеры – бывшие братья по оружию, чья вера надломилась под чудовищным бременем ужаса или кто поддался сладкому, лживому шепоту из Пустоты. Они досконально знают тактику Верующих, их уязвимые места, их слабости. Они – презренные предатели, и оттого ненавидимы больше всех.

· Проклятые культисты – обезумевшие люди из разрозненных, полуразрушенных мирных поселений, которые, отчаявшись выжить, стали поклоняться темным силам Пустоты как новым богам, надеясь на сомнительную пощаду или призрачную власть.

· Порождения Пустоты – чудовищные существа, в которых никогда не было даже намека на человеческую сущность. Твари, сотканные из гниющей плоти, ржавого металлолома и чистейшей злобы, чьи уродливые формы бросают вызов самим законам природы и здравому смыслу. Они не идут в атаку – они изливаются, словно гной из вскрывшегося нарыва, отравляя все вокруг.

· Демонические скверны – бестелесные сущности, вселяющиеся в безжизненную технику, гниющие трупы или даже живых людей, превращая их в послушные орудия хаоса и разрушения.

Но самый главный, леденящий душу ужас Еретиков – это Искажение. Они не просто убивают. Они – проповедуют, извращая все святое.

Они не просто убивают. Они оскверняют. Земля, где они лишь ступают, становится ядовитой и бесплодной, проклятой навеки. Воздух наполняется кошмарными видениями и лживыми шепотами, медленно сводящими с ума. Их гнилое присутствие медленно, но необратимо переписывает саму ткань реальности, превращая ее в кромешный ад. Они – ходячее отрицание всего, что Верующие считают святым: порядка, непоколебимой веры, самой человечности. Они – воплощенный кошмар, обещающий долгожданный конец бессмысленной борьбе. И в звенящей тишине вонючих окопов этот конец иногда кажется таким желанным и манящим…

Маркен с силой протер заледеневшее лицо, словно пытаясь стереть наваждение. Он оказался между молотом и наковальней. Молот безжалостной, но упорядоченной веры, готовой раздавить его за малейшую слабость, за мимолетное сомнение. И наковальней безумного, всепоглощающего хаоса, сулящего призрачную свободу ценой вечной души. Его война была не за победу. Его война – это отчаянная борьба за то, чтобы не стать ни тем, ни другим.

Глава первая: За десять дней до Падения Ангела

Решение созрело в нем не просто как единственный выход, но как внезапное, ослепительное откровение, пронзившее пепельную тишину. Это был не просто приказ – это было само Призвание. Его городок, Вердикт-Секундус, пал не просто жертвой разрушения, он был осквернен. И когда на третий день возникли Верующие, Маркен увидел в них не измотанных солдат, а архангелов, сошедших с небес в ореоле копоти. Их доспехи, тронутые гарью, сияли в его воспалённом взоре праведным металлом. Каменные лица застыли не в гримасе выгорания, но в маске непоколебимой решимости. В методичной, безжалостной поступи их действий – в погребении павших, в шепоте молитв над братскими могилами – он узрел не рутину, но священный ритуал. Очищение. Слова капеллана, чье лицо было иссечено шрамами словно карта сражений, упали на благодатную почву его юношеской боли и ярости. «…Или возьми в руки оружие и стань тем, кто не допустит, чтобы подобное случилось с другим городом. С другим мальчиком».

В то мгновение для Маркена все обрело кристальную ясность. Его личная трагедия перестала быть бессмысленной жестокостью. Она стала искрой, запалившей в его душе пламя святой мести. Он бежал не от призраков, он поднял знамя, выпавшее из слабеющих рук отца. Глядя на легионеров, шагающих по улицам разрушенного города, его сердце сжималось не от страха, а от восторженного трепета. Вот они – Воины Света, живые воплощения веры. Они дышали порохом и святостью, и он, Марк, сын пекаря, мог стать одним из них. Он будет сражаться. За память о запахе свежего хлеба, за право других детей узнать этот аромат. Он станет частью великой, неприступной стены, что отделяет человечность от хаоса. Когда он зачерпнул горсть пепла с пепелища, где некогда стоял его дом, это был не просто отчаянный порыв. Это была клятва, священная реликвия павших мучеников, топливо для его пылающей веры. В палатке сержанта он выпрямился, и его голос прозвучал твердо и ясно, без намека на колебание: «Я хочу в Легион. Я хочу сражаться». В те первые дни его вера была проста, как удар молота по наковальне. Есть Добро – строгое, дисциплинированное, закованное в сталь. И есть Зло – хаотичное, оскверняющее, воплощенное в еретиках. Между ними – ясная, как сталь клинка, линия фронта. Он с готовностью встал на ту сторону, где, как ему казалось, сиял Свет. Юный, с душой, израненной горем, он жаждал этой простой, бескомпромиссной, святой правды. Он еще не знал, что самая страшная ложь – это полуправда, искусно вплетенная в ткань реальности. И что война безжалостно стирает все четкие линии с карты души, оставляя лишь грязное, серое ничейное поле, где невозможно отличить свой окоп от вражеского.

Его крестовый поход начинался с гимна на устах и с пламенным сердцем. Пламя это угаснет очень скоро, задолго до того, как в небесах над его сектором рухнет первый Ангел. Оно должно угаснуть, чтобы в окружающей тьме он смог разглядеть не только чужой, но и свой собственный мрак.

День 1-й: призыв и первая ложь

Пыль была не просто пылью. Это была взвесь из пепла, растертой в пудру глины, микроскопических осколков кости и ржавого металла. Она висела в воздухе неподвижным коричневым саваном, пронизанном косыми лучами багрового, умирающего солнца. Гусеницы бронетранспортера «Кающийся грешник» грохотали, перемалывая не дорогу, а то, что от нее осталось. Маркен сидел на жесткой деревянной скамье, вжавшись в холодный стальной борт, и пытался глотать воздух ртом, короткими, прерывистыми вздохами. Воздух внутри был густым, осязаемым. Он состоял из трех ядовитых слоев: верхний – едкая химическая гарь солярки и раскаленного металла; средний – кисловатый запах человеческого пота и испарений от мокрой от сырости шерсти униформы; и нижний, самый стойкий – приторный привкус гниения, который въелся в стены машины и в легкие всех, кто в ней когда-либо ехал. Он смотрел в узкую бойницу, забранную бронестеклом. Пейзаж за окном был монотонным и безнадежным. Это не были эпичные руины, воспетые в балладах. Это была земля после патологоанатома. Развороченные поля, усеянные черными, обугленными пнями, торчащими из земли, словно сломанные зубы. Скелеты деревьев, скрюченные в немом вопле. Раздавленная телега, из-под которой извергалась истлевшая солома, смешанная с чем-то темным и вязким. Остов каменного дома, где на втором этаже, словно окровавленный знамя, алел один-единственный, чудом уцелевший клочок занавески. Он трепетал на ветру, бессмысленный и вызывающий. Маркен искал взглядом следы героической битвы – величественные траншеи, воронки от святых снарядов, знамена, воткнутые в землю победителями. Он находил лишь следы методичного, тотального и абсолютно безразличного уничтожения. Словно слепой молот великана обрушился на землю, не разбирая, где плоть, где камень. Он вспомнил слова капеллана у развалин его дома. «Они – язва на теле мира. Мы – каленое железо, что прижигает ее. Больно, но необходимо». Маркен сжал кулаки. Он должен стать этим железом. Он должен очистить мир от скверны. В его груди разгорался знакомый огонь – смесь ярости, горя и святой решимости. И тут его взгляд упал на легионера, сидевшего напротив. Тот был не седым – старым. Его лицо напоминало не лицо, а карту местности, где долго шла война: сеть глубоких морщин вокруг глаз, шрам, пересекающий щеку от виска до угла рта, искажая улыбку в вечную гримасу – не то презрения, не то боли. Он не смотрел в бойницу. Он не молился. Он не спал. Он просто сидел, расстегнув ворот своей потертой униформы, и курил самокрутку из какой-то желтой, дурно пахнущей травы. Его движения были экономными, выверенными до миллиметра, как у механизма, работающего на последнем издыхании. Их взгляды встретились. Маркен попытался вложить в свой взгляд всю свою юношескую решимость, весь пыл новообращенного. «Взгляни на меня, брат. Я один из вас. Я пришел, чтобы сражаться». Старый легионер медленно выдохнул едкий дым. Его глаза, цвета мокрого пепла, скользнули по лицу Маркена, по его новенькой, еще не запятнанной брони, по его сжатым кулакам. И в этих глазах не было ни одобрения, ни братского огня, ни вражды. В них было нечто куда более страшное – полное, абсолютное безразличие. Взгляд сторожа скотного двора на новоприбывшего бычка, чью участь он видел уже тысячи раз. Взгляд, который говорил: «Твое горение, твоя вера, твоя боль – все это статистика. Шум. Ты – еще один ресурс. Еще один номер». Этот взгляд был холоднее ветра, гулявшего по руинам. Он был острее иглы, вживившей ему чип. Трещина в его вере, тонкая, как волос, прошла от самого основания до вершины. Бронетранспортер дернулся, трогаясь с места, кто-то сзади грубо толкнул его, и чей-то голос прокричал: «Держись, щенок! Ад только начинается!»

Его священная война началась не с боевого клича и сияния стали, а с глухого урчания двигателя, удушливого смрада и одного молчаливого взгляда, от которого мир внезапно стал огромным, холодным и абсолютно безразличным к его личному крестовому походу.

День 3-й: стандартизация души

Лагерь «Новобранец» был огражден не стенами, а звуком – плотной, многослойной звуковой стеной, что вбивалась в сознание с первого мгновения. Этот гул зарождался где-то за висками и разливался по всему телу, заставляя внутренности резонировать в унисон с невидимым, всепроникающим ритмом. Если бы звук можно было увидеть, он предстал бы перед глазами серой, безликой массой, лишенной малейших оттенков и полутонов. Симфония лязга металла о металл, приглушенных команд, отдаваемых хриплыми, бесцветными голосами, мерной, почти механической дроби сотен подошв по каменной земле и далекого, монотонного бормотания молитв из динамиков, искаженных статическим треском. Голос из репродуктора был настолько мертвенным, что слова «…и да озарит Свет Непреклонный путь наш во тьме…» звучали как сухой перечень деталей из технического регламента. Воздух здесь был иным, чем в зоне высадки. Он не хранил в себе воспоминаний о смерти и разрушениях. Он благоухал порядком. Резкий, химический запах дезинфицирующих средств переплетался с тяжелым духом машинного масла и едкой щелочной пылью стирального мыла. Этот ядовитый коктейль заглушал все прочие ароматы, вытравляя саму память о внешнем мире: о запахе дождя на полях, о сладковатом дыме из печей, о теплом дыхании свежего хлеба. Здесь пахло стерильностью, но стерильностью скорее скотобойни, нежели операционной. Их, еще нестройную, растерянную толпу мальчишек, выстроили в подобие шеренги на плацу. Земля под ногами была неестественно гладкой, прилизанной катком, не допускавшим ни единого бугорка, ни единой травинки. Перед ними возник сержант-инструктор. Казалось, он не подошел, а соткан из самого воздуха, из этой серой звуковой массы. Его лицо было выморожено, лишено не только возраста, но и каких-либо признаков эмоций. Лишь кожа, туго натянутая на выступающие скулы и волевую челюсть, и два уголька антрацита вместо глаз. Эти глаза обводили строй, и каждый кожей чувствовал холодное прикосновение этого взгляда, словно его ощупывали калибром. «Рекруты!» – его голос обрушился на них, как чугунная плита, обрывистый, грубый, не терпящий возражений. Звук, казалось, не достигал ушей, а ввинчивался прямо в кость. – «С этой секунды вы – глина. Серая, бесформенная, никому не нужная глина. Вы – сырье. Наша задача – вымесить вас, отсеять шлак, обжечь в печи долга и выковать из вас кирпичи. Кирпичи для Великой Стены, воздвигнутой между человечеством и его погибелью. Ваши имена…» Он выдержал театральную паузу, и в его глазах на миг промелькнула тень презрения. «…Ваши прошлые жизни, ваши матери, ваши слезы и ваши страхи – это шлак. Он будет отброшен. Первая очистка начинается прямо сейчас». Их погнали, нет, не погнали – протащили по конвейеру белых палаток, выстроенных в идеально ровную линию. Первая остановка – медицинский блок. Резкий переход из полумрака плаца под ослепительные, ледяные лучи керосиновых ламп был подобен удару хлыстом. Белые простыни стен и потолка слепили, заставляя щуриться. Воздух здесь был еще более густым от паров спирта, йода и призрачного привкуса металла – возможно, крови. Порядок, доведенный до исступления. Врачи и санитары в застиранных до серости, промасленных халатах, больше похожие на бездушных автоматов или механиков, обслуживающих сложную машину, молча, с идентичными, выхолощенными лицами, выполняли свои манипуляции. Никто не смотрел им в глаза. Холодные и чужие руки в резиновых перчатках тыкали, поворачивали, заставляли приседать, отжиматься, читать с расстояния буквы на затертом, потрескавшемся плакате. Маркен стоял в строю таких же голых, съежившихся от стыда и холода мальчишек. Он смотрел на свои руки – руки пекаря, сильные от замешивания тугого теста, но все еще хранящие мягкость, память о теплой, живой работе. Теперь они были просто объектом исследования. Инструментом, проверяемым на функциональность. Деталью, осматриваемой на предмет брака. «Руку». Техник, не отрывая взгляда от страниц засаленного журнала, небрежным жестом указал на металлический стол, залитый беспощадным светом лампы. Маркен протянул левое предплечье. Прикосновение было отстраненным и стремительным. Холодная, резко пахнущая спиртом салфетка протерла кожу. Затем – жгучая, пронзительная боль, словно в тело вонзили раскаленную добела иглу. Боль острая, локализованная и невероятно унизительная. Ничего общего с подвигом или раной, полученной в бою. Это была боль клеймения. Он не сдержал короткого, задавленного вскрика. Иглу извлекли с тем же равнодушием, оставив под кожей маленький, холодный и твердый прямоугольник. Чужеродное тело, вживленное в его плоть. «Номер 8817-Дельта. Не трогать три дня. Не мочить. Следующий». Он сошел с табурета, пошатываясь, инстинктивно прижимая ладонь к месту укола. Под кожей пульсировала боль и отдавалось странным, неприятным чувством инородного вторжения. Он разжал пальцы и посмотрел на маленькую, уже запекшуюся каплю крови над едва ощутимым чипом. Его плоть. Его тело, которое когда-то принадлежало только ему. Теперь оно было помечено, каталогизировано, внесено в реестр. Капеллан в Вердикт-Секундусе, наверное, назвал бы это «знаком избранности», «печатью служения», «неразрывной связью с Походом». Но здесь, под ярким, беспощадным, иссушающим светом ламп, это было лишь клеймо. Тавро. Он – собственность. Номер 8817-Дельта. И этот номер теперь был важнее всего, что он знал о себе прежде. Вечером, когда солнце уже скрылось, окрасив серое небо в грязные багровые тона, им выдали униформу. Ее свалили стопками на краю плаца, и она представляла собой груду грубого, колючего сукна цвета грязной, перемешанной с глиной земли. От ткани исходил едкий, химический запах дезинфектанта, настолько сильный, что он перебивал все прочие ароматы, будто стремясь выжечь саму возможность иного запаха. Куртка сидела на нем мешком, сползая с плеч, рукава были длинноваты, а штаны заканчивались выше щиколоток. Но самым жутким было большое, размытое бурое пятно на спине, между лопаток. Оно проступало сквозь ткань, несмываемое. Что это? Пот десятков прежних владельцев? Засохшая кровь? Следы чего-то ржавого? Пятно от неведомого реактива? Он не решался спросить. Это пятно было такой же неотъемлемой частью униформы, как и нашивка с номером легиона. Оно было частью его новой идентичности. Казарма, куда их в итоге загнали, представляла собой длинный, низкий барак с голыми, продуваемыми всеми ветрами стенами из грубого дерева. Внутри стояли длинные ряды двухъярусных нар, голые доски, застеленные серыми, тонкими одеялами. Ни тумбочек, ни стульев, ни каких-либо признаков личного пространства. Лишь прикроватные крючки для будущей амуниции. Воздух был густым и тяжелым, насыщенным дыханием сотни людей, запахом пота, страха и той самой едкой химией, что исходила от их новой одежды. Маркен сидел на краю своей койки, нижнего яруса в самом углу, и смотрел на свой жетон, который он сжимал в руке. «Маркен. Легион 17-й». Две строчки. Его имя. Его прошлое. Все, что осталось от Марка, сына пекаря из Вердикт-Секундуса, который всего несколько дней назад знал, что такое счастье от хорошо выполненной работы и тепла семейного очага. Он провел пальцами по шершавой, холодной поверхности жетона, затем переместил их на собственную руку, к гладкому, холодному бугорку под кожей, который отзывался тупой болью. Он больше не Марк. Он – Дельта. Глина, которую только что поместили в формовочный станок. Ресурс, который только начали обрабатывать. И конвейер, беззвучно лязгнув своими шестернями, лишь начал свою работу. Впереди – формовка под давлением, обжиг в огне муштры и ковка в бою. И он с растущим, леденящим душу ужасом начинал понимать, что та острая, физическая боль от иглы была не самой страшной. Самое ужасное, самое мучительное было впереди – боль от методичного, планомерного стирания всего, что он из себя представлял, боль утраты самого себя. И первый, самый глубокий надрез на его душе уже был сделан.