Полная версия
Страх.
Дом на холме принял нас. Первый акт был сыгран. Дверь за нами тихо, но окончательно захлопнулась.
Глава 2: Ключ от счастья
Свет горел. Это было самым странным и единственным бесспорно положительным фактом. Не тусклое мерцание лампочки-ильича, а ровное, яркое, даже немного агрессивное освещение по всей прихожей и видимой части гостиной. Оно не успокаивало. Оно выставляло всё напоказ.
Мы стояли посреди пустоты, и эта пустота звенела в ушах громче любого шума. Я потянул носом воздух. Ожидал запаха пыли, затхлости, старого дерева – классического аромата «дома с историей». Вместо этого лёгкие заполнил едкий химический коктейль: краска, синтетическая грунтовка, что-то ещё, похожее на новый линолеум или пластик. Пахло как в только что сданной новостройке или… в больничном стационаре после генеральной уборки.
– Ремонт, – сказал я, и моё слово упало на бетонный пол, не оставив эха. – Они сделали ремонт. Смотри, всё идеально.
Мария не отвечала. Она медленно, как лунатик, прошла в гостиную. Её пальцы протянулись и провели по подоконнику огромного окна. Она посмотрела на кончики. Ни пыли. Даже малейшей бархатистой плёнки, которая оседает везде, куда может дотянуться человеческое жильё. Пол был холодным, гладким, без единой трещинки. Стены – будто их выровняли по лазерному уровню и зашпаклевали вчера.
– Идеально, – повторила она, и в этом слове не было ни капли радости. – Слишком идеально. Как будто здесь никто и никогда не жил.
– В этом-то и плюс! – мой голос прозвучал неестественно громко, я пытался заполнить им эту давящую стерильность. – Нам не придётся тратить месяцы на расчистку хлама и борьбу с плесенью. Чистый лист. Ты же всегда хотела чистый лист?»
Она посмотрела на меня. В её взгляде читалась усталая покорность.
– Чистый лист, Алекс, – сказала она тихо, – это когда есть на чём писать. Здесь нет даже бумаги. Здесь есть только… здесь.
Её метафора висела между нами, точная и неуютная. Я отвернулся, решив действовать. Действие – лучший способ заглушить сомнения, которые начали шевелиться в мозгу, как черви в дохлой птице.
– Давай осмотрим наш замок, ваша светлость, – попытался пошутить я, взяв её за руку. Её ладонь оставалась холодной. – Может, там, где-то, они оставили нам бутылку шампанского и корзину печенья. Стандартный набор для новосёлов.
Мы двинулись по коридору. Наш дом – наш. Я пытался вбить себе это в голову. Наш дом. Его стены, его тишина, его неестественно ровные углы в девяносто градусов. Я, архитектор, должен был бы ликовать. Это же мечта: пространство, не обременённое чужими ошибками, готовое принять твой замысел. Но почему-то я чувствовал себя не творцом, а бактерией, помещённой на предметное стекло под микроскоп.
Кухня. Ни одной полки, ни шкафчика. Только аккуратно выведенные из стены розетки и трубы, торчащие из пола там, где должна быть раковина. Вентиляция – идеально чистая решётка, из которой тянуло тем же больничным воздухом. Ни крошки, ни пятнышка, ни намёка на жир или воду.
– Пространство для твоей кухни-мечты, – сказал я, разводя руками. – Итальянская техника, остров посередине, барная стойка…
– Куда поставим мусорное ведро? – перебила Мария своим новым, плоским голосом. – Или здесь мусор не предусмотрен?
Спальни. Три одинаковые коробки с окнами, выходящими на туман, который теперь полностью поглотил мир, превратив окна в матовые белые экраны. Ни гардеробных, ни ниш. Просто кубы.
– Максимализм, – пробормотал я. – Освобождение от лишнего.
– Освобождение от всего, – поправила Мария.
Она зашла в самую маленькую комнату, в дальнем конце коридора. Я остался в дверях. Она стояла ровно посередине, повернувшись ко мне спиной.
– Здесь будет мой кабинет, – сказала она не вопросом, а констатацией. – Здесь. Где нет ни одной полки для книг. Где даже гвоздь в стену не воткнёшь – бетон.
В её голосе прозвучала первая за сегодня живая нота – горечи.
– Мари, всё можно сделать. Мы закажем мебель на заказ, сделаем стеллажи…
– Из чего, Алекс? – она резко обернулась. – У нас остались деньги после этой покупки на «кухню-мечту» и «стеллажи на заказ»? Мы вложили всё, что было. Всё. В этот… в этот пустой куб.»
Она была права. Мы выжгли все мосты. Продали квартиру в городе, доплатив за этот холм. Осталось немного на жизнь и на самую необходимую мебель. Моя авантюра обрела вдруг чёткие, безрадостные финансовые контуры.
– Мы справимся, – сказал я, но это прозвучало глухо. – Главное, что у нас есть крыша над головой. И она… она в идеальном состоянии.»
В этот момент где-то в глубине дома раздался звук. Короткий, металлический, влажный. Щелк-шшш.
Мы оба замолчали, застыв. Мария широко открыла глаза.
– Что это?
– Трубы, – сразу сказал я. – Старые трубы. Воздух в системе. Или вода включилась.
Мне нужно было рациональное объяснение. Мне оно было нужно позарез.
Мы вышли из комнаты и пошли на звук. Он повторился – уже ближе, из-за угла. Там была дверь. Единственная закрытая дверь во всём доме. Мы осмотрели все комнаты – все они были открыты, пусты. А эта – нет.
Она была такая же, как и все остальные – гладкая, бежевая, без намека на фурнитуру, кроме простой стальной ручки. Я потянул. Заперто. Или заело.
Щелк-шшш.
Звук раздался прямо из-за двери.
– Там кто-то есть, – прошептала Мария, отступая на шаг. В её голосе снова был тот же испуг, что и на лестнице. – Агент. Или… или кто-то другой.»
– Не говори ерунды, – рявкнул я, но мое собственное сердце заколотилось чаще. Я постучал. – Эй! Кто там?»
Ответом была тишина. Потом – едва уловимый, скрипучий звук. Будто что-то тяжёлое и не очень гибкое пошевелилось за дверью.
Я нажал на ручку сильнее, упёрся плечом. Мария схватила меня за рукав.
– Не надо, Алекс! Не открывай!
– Это наш дом, чёрт возьми! – вырвалось у меня. – Я имею право знать, что в каждой его комнате!»
Я рванул дверь на себя. Дерево затрещало, но не поддалось. Замок был крепким. Я отступил, разозлённый, чувствуя себя идиотом. И тут мой взгляд упал на пол. Из щели под дверью, тонкой, как лезвие бритвы, тянулась наружу… вода? Нет. Что-то более густое, тёмное. И пахло. Не краской. Чем-то землистым, сладковато-гнилостным. Тот самый запах, который я уловил на пороге, но который потом перебила химия.
Этот запах был настоящим. Он принадлежал этому месту.
Мария тоже его почуяла. Она прикрыла нос ладонью.
– Что это?
– Сырость, – автоматически ответил я. – В подвале, наверное. Конденсат.
Но щель под дверью была сухой. Тёмная полоска исчезла, будто её и не было. А запах всё ещё висел в воздухе, медленно уступая натиску стерильной вони краски.
– Нам нужен ключ, – сказала Мария. – От этой двери.
– У нас целая связка, – я полез в карман и вытащил ржавые ключи. Их было штук десять, все разные, все старинные, неподходящие к этим современным, простым замкам. – Но они… не от этого.»
Я попробовал пару самых мелких – они даже не входили в скважину. Остальные были огромными, от амбарных замков. Я почувствовал приступ бессильной ярости. Дом дарил нам иллюзию контроля – свет, тепло, пустота, в которой не за что зацепиться. Но одну дверь он запирал. И ключа от неё у нас не было.
– Позвоним агенту, – предложила Мария, уже доставая телефон. – Спросим. Может, это техническое помещение. Котельная или что-то в этом роде.
Она посмотрела на экран и медленно опустила руку.
– Нет сети. Вообще. Ни одной палочки. Как и в машине.
– Значит, котельная, – быстро заключил я. – Там стоит котёл, насосы. Оттуда и звуки. Запах топлива, может. Ничего страшного.
Я говорил это, глядя на дверь. Она смотрела на меня. Мы оба лгали друг другу и самим себе, и мы оба это понимали. Но эта ложь была сейчас единственным клеем, который мог скрепить наше шаткое спокойствие.
– Хорошо, – сказала Мария, вдруг сдаваясь. В её плечах появилась усталая расслабленность. – Котельная. Потом разберёмся. Я… я хочу посмотреть, где мы будем спать. Или где мы будем пытаться спать сегодня.»
Мы вернулись в самую большую спальню. Туман за окном был настолько густым, что создавал иллюзию стены. Комната казалась герметичным боксом, отрезанным от вселенной.
Мы расстелили на полу наши спальники, поставили рядом две бутылки с водой. Цивилизация. Сидя на этом импровизированном лагере, я вдруг осознал всю сюрреалистичность ситуации: двое взрослых людей, добровольно запертые в пустой каменной коробке на вершине холма, в полной изоляции, с запертой дверью в конце коридора, от которой пахнет землёй и тленом.
Мария сидела, обхватив колени, и смотрела в белую мглу за окном.
– Знаешь, о чём я думаю? – тихо спросила она. – Я думаю о тех людях, которые жили здесь до нас. Почему они ушли? И почему… почему они ничего после себя не оставили? Ни одной забытой игрушки под полом. Ни одного гвоздя в стене. Ни одного рисунка на подоконнике. Это же… неестественно. Даже если выезжали, всегда что-то остаётся. Пыль. А здесь… здесь будто всё отдраили кислотой.
Я молчал. Этот же вопрос сверлил и меня. Архитектура – это след. Жизнь оставляет вмятины, царапины, следы ремонта, наслоения обоев. Здесь ничего не было. Как будто дом умел зализывать раны. Или сбрасывать кожу.
– Может, они были такими же минималистами, как ты, – слабо пошутил я.
Она не улыбнулась.
– Алекс, а что если… что если их никто не вывозил? Что если они просто… растворились? И дом приготовился к новым жильцам? К нам?
Её слова повисли в холодном воздухе комнаты. Снаружи, в тумане, что-то хрустнуло. Один раз. Будто большая ветка сломалась под чьим-то весом.
Мы обменялись взглядом. В этом взгляде не было уже ни раздражения, ни усталости от друг друга. Был общий, чистый, животный вопрос: «Ты это слышал?»
Я поднялся и подошёл к окну, прижался лбом к холодному стеклу. Ничего. Только белизна, непроглядная и равнодушная.
– Это лес, – сказал я, отходя. – Старый лес. Всё время что-то трещит.
Мы легли в спальники, спиной друг к другу, как всегда спали последнее время. Свет мы выключили – щёлк, и тьма поглотила нас мгновенно, без полутонов. Она была ещё гуще, чем туман за окном. Я лежал и слушал. Тишина. Та самая, полная, в которой звенит в ушах. И сквозь этот звон мне начали чудиться другие звуки. Едва уловимые. Скрип. Шорох. Как будто само здание, остывая, сжималось, и его каменные мускулы потихоньку напрягались.
А потом, очень отчётливо, из конца коридора донёсся знакомый звук.
Щелк.
Пауза.
Шшшшш…
Долгий, влажный выдох. Как будто та самая дверь наконец приоткрылась. Или кто-то за ней вздохнул с облегчением.
Я замер, не в силах пошевелиться. Рядом я чувствовал, как замерла Мария. Она тоже слышала.
– Алекс?… – её шёпот был едва слышен, полный детского ужаса.
Трубы, – прошептал я в ответ, и моя ложь в кромешной тьме звучала жалко и беспомощно. – Спи. Это всего лишь трубы.
Но мы не спали. Мы лежали и слушали, как наш новый дом потихоньку начинал дышать. А ключ от счастья, как оказалось, открывал нечто совсем иное.
Глава 3: Шёпот стен
Сон, если он и был, оказался тонкой, рваной тканью, сквозь которую постоянно просачивался ужас. Я просыпался от каждого скрипа, от каждого собственного слишком громкого сердцебиения, и каждый раз, открывая глаза, натыкался на абсолютную, бархатную тьму. Она не была мирной. Она была плотной, как сукно, и казалось, что, если протянуть в неё руку, пальцы встретят не воздух, а что-то упругое и холодное.
Мария лежала неподвижно, но по её дыханию – слишком ровному, натужно-медленному – я понимал, что она не спит. Мы оба притворялись, из последних сил сохраняя этот жалкий ритуал: закрытые глаза, тишина. Притворялись, что не слышим.
А слышать было что.
После того влажного шшшш из-за двери, тишина не вернулась. Она стала другой. Не полной, а насыщенной. В неё, как острые иглы, вплетались звуки. Сначала редкие, разрозненные: скрип, похожий на шаг на чердаке, который, если верить плану, был наглухо заколочен. Короткий, сухой стук – будто костяшкой пальца по трубе где-то в стене. Шорох, который можно было принять за мышиный, если бы не его странная ритмичность, похожая на осторожное перебирание бумаг.
Под утро звуки сменились голосами.
Не полноценными словами. Нет. Это было похоже на радиопомехи, сквозь которые пробиваются обрывки разговора из другой эпохи. Мурлыкающий, бессмысленный подтекст, и вдруг – отчётливый, но безэмоциональный шёпот прямо над ухом: «…никто…». Или глухой вздох, сливающийся со свистом ветра в щелях, которого не было: «…уходи…».
В какой-то момент я не выдержал.
– Ты слышишь это? – спросил я шёпотом, и мой голос в темноте показался мне голосом незнакомца.
Долгая пауза. Я уже подумал, что она всё-таки заснула.
– Да, – так же тихо ответила Мария. – Трубы?
– Нет, – честно сказал я. – Не трубы.
Мы снова замолчали, но теперь претензия на нормальность была разрушена. Признавшись друг другу в этом, мы узаконили кошмар. И дом, будто почувствовав нашу капитуляцию, усилил натиск.
Где-то в глубине коридора, прямо в темноте, кто-то тихо-тихо засмеялся. Не весело, не злобно. Апатично. Как человек, который забыл, зачем смеётся, но механизм ещё работает. Смешок был сухим, как шелест опавших листьев.
Я резко сел. Сердце колотилось так, что я боялся, оно разорвёт грудную клетку.
– Всё, хватит, – я прорычал, больше самому себе. – Это… это ветер. Сквозняк в вентиляции. Играет со звуком.
Я потянулся к рюкзаку, нащупал фонарик. Щёлк. Узкий луч света прорезал тьму, выхватывая из небытия голую стену, пыль, взметнувшуюся с пола от моего резкого движения, испуганное лицо Марии. Она прикрылась рукой от света, и в её глазах я увидел не просто страх. Я увидел отчуждение. Она смотрела на меня, как на источник этой жути, как на того, кто завёл её в эту ловушку.
Я встал, направил луч на дверь спальни, открытую в чёрный прямоугольник коридора.
– Я проверю. Должно быть объяснение.
– Алекс, нет! – она схватила меня за рукав спальника. – Не ходи туда. Сиди здесь.
В её голосе была мольба. Но и в этой моле было обвинение:
– Ты уже натворил дел, сиди и не делай хуже.
Я вырвал руку.
– Я не могу просто лежать и слушать это!
Я вышел в коридор. Луч фонаря плясал по стенам, превращая знакомую пустоту в театр теней. Каждый собственный шаг отдавался гулко, но под этим гулом, чуть тише, продолжал течь тот самый подтекст – бормотание, шорох, поскрипывание. Звуки теперь, казалось, шли не из одной точки, а из всех стен одновременно. Будто дом говорил. Не через одну «пасть» той двери, а всей своей штукатурной кожей.
Я дошёл до роковой двери в конце. Она была закрыта. Из-под неё ничего не сочилось. Я прислонился к ней ухом, задержав дыхание. Тишина. Абсолютная. Как будто всё, что издавало звуки, затаилось, почуяв мое приближение. Я потянул ручку. Заперто. Тогда я ударил по ней кулаком.
– Эй! Кто там?! Открой!
Удар отдался глухим стуком, и сразу же, в ответ, прямо из-за двери, раздался звук. Не смешок, не шёпот. Чёткий, ясный скрежет. Как если бы кто-то провёл длинным ногтем по внутренней стороне дерева. Один раз. Снизу вверх.
Я отпрыгнул от двери, как от раскалённой плиты. Адреналин ударил в голову, кровь загудела в ушах. Рациональность дала трещину, и на секунду я увидел это: что-то высокое, согнутое в темноте за дверью, медленно проводящее когтистой рукой по дереву, слушая, как я отступаю.
– Алекс? – позвала Мария из спальни. Её голос был тонким, надтреснутым.
Я молча вернулся. Вошёл в комнату и сел на спальник, спиной к стене, уперев фонарь в противоположную. Руки дрожали.
– Ну? – спросила она.
– Никого, – выдавил я. – Крысы. Или… или птица в вентиляции. Надо днём всё проверить.»
Мы не спали до рассвета. Сидели спиной к спине, как два путника, заблудившиеся в снежной буре, делящиеся последним теплом, которого уже нет. Фонарь горел, отгоняя тьму на метр вокруг, создавая жалкий островок безопасности. А за его пределами дом продолжал своё бормотание.
***
Утро не принесло облегчения. Оно принесло серый, разбавленный свет, который не освещал, а лишь окрашивал пустоту в новый, невыразительный цвет. Туман за окном стоял такой же плотный, отрезая нас от мира прочнее любой стены.
Мы молча собрали спальники. Молча съели по шоколадному батончику. Натянутая тишина между нами звенела громче ночных шёпотов. Нужно было что-то делать. Действовать. Иначе мы бы сошли с ума прямо здесь, на этом бетонном полу.
– Я осмотрю дом снаружи, – заявил я, ломая молчание. – Проверим фундамент, вентиляционные отверстия. Может, там гнездо каких-нибудь животных. Или… или что-то застряло.
Мария кивнула, глядя в пустую чашку, которую держала в руках.
– Я пойду с тобой.
– Тебе лучше…
– Я ПОЙДУ С ТОБОЙ, Алекс! – она крикнула, и это был первый живой, неконтролируемый звук с её стороны за многие часы. Крик был полон такой голой, беззащитной паники, что у меня сжалось сердце. Она боялась оставаться здесь одна. Боялась больше, чем идти со мной в этот сдавленный туманом лес.
Мы вышли через парадную дверь. Холодный, влажный воздух обжег лёгкие после стерильного домового. Мир за порогом был не лучше. Туман висел так густо, что наш «Форд», стоящий в двадцати метрах, казался призрачным силуэтом. Лес вокруг был безмолвной, тёмной стеной.
Мы молча обошли дом. Камни фундамента были массивными, тёмными, местами покрытыми скользким мхом. Но ни одной трещины, ни одной норы. Вентиляционные решётки – чистые, новые, плотно прикрученные. Ни следов, ни перьев, ни помёта. Дом был герметичным, как подводная лодка. Он не пускал ничего внутрь. И, страшная мысль, не выпускал ничего наружу.
На заднем фасаде я нашёл то, что пропустил вчера. Маленькую, неприметную дверцу, почти вровень с землёй. Люк в подвал. Он был стальным, тяжелым, и тоже заперт на огромный висячий замок, ржавый и древний. Ключа от него на нашей связке не было.
– Вот, – сказал я, пиная его ногой. Люк глухо звякнул. – Отсюда, наверное, и запах. И звуки. Сырость, грибок…
Мария стояла, скрестив руки на груди, и смотрела не на люк, а на стену дома над ним.
– Алекс, посмотри на окна.
Я поднял голову. На втором этаже было три окна. Одно из них – в той самой комнате с запертой дверью.
– Что с ними?
– Они грязные.
Я присмотрелся. Она была права. Все окна в доме были кристально чистыми, будто их только что вымыли. А это одно – самое дальнее – было покрыто изнутри тонким, мутным налётом, как стаканы в баре курильщика. Но это была не пыль. Это был конденсат, смешанный с чем-то тёмным, образующим странные, тягучие подтёки. И в центре, на этом мутном фоне, чётко отпечаталось… что-то. Не отпечаток ладони. Что-то большее, расплывчатое, с несколькими тёмными точками внизу, как будто кто-то прислонился к стеклу лбом и плечами и долго смотрел наружу.
Холод пробежал по моей спине.
– Это… конденсат не равномерно лёг. Или тени от деревьев.
– Каких деревьев? – безжалостно спросила Мария, указывая на голую стену дома. – Их тут нет. И почему только на этом окне?»
Я не нашёлся, что ответить. Мы стояли и смотрели на это грязное, слепое окно. И мне снова, как и прошлой ночью, показалось, что за мутным стеклом, в глубине комнаты, что-то шевельнулось. Медленное, едва уловимое смещение тени.
– Пойдём обратно, – резко сказала я. – Здесь холодно.
Мы почти побежали к парадной двери, к нашему жалкому убежищу, которое за ночь превратилось из тюрьмы в крепость. Пусть и крепость с призраками.
Войдя внутрь, мы оба вздрогнули от контраста. После влажного холода снаружи, сухой, тёплый воздух дома показался неестественно гостеприимным. И снова этот запах краски и чистоты. Он уже не казался отталкивающим. Он казался… безопасным. Как будто дом, заметив нашу попытку бегства, решил проявить снисхождение.
Мы просидели в гостиной на полу, у самого большого окна, почти весь день. Говорили мало. Обо всём, кроме того, что происходило. О том, какую мебель закажем первой. О том, что, может, стоит купить генератор на случай отключения электричества. О том, что надо найти мастера, чтобы вскрыть ту дверь и люк. Это был странный, сюрреалистичный диалог двух людей, строящих планы на берегу тонущего корабля. Мы цеплялись за быт, как за спасательный круг. Потому что альтернатива – признать, что наш корабль уже на дне, а мы просто ещё не начали тонуть, – была невыносима.
К вечеру тишина снова стала меняться. Не так, как ночью. Более тонко. Сначала Мария сказала, что слышит, как её зовут. Шёпотом. Из коридора.
– Это ветер, – сказал я. – Играет со слухом.
Потом я сам услышал. Не своё имя. А обрывки фраз, которые будто выдёргивали из моей собственной памяти. Голос моего старого преподавателя, который всегда говорил, что из меня ничего не выйдет: «…посредственность…». Шёпот был таким тихим, что его можно было принять за мысль.
Я посмотрел на Марию. Она сидела, обхватив голову руками.
– Ты слышишь? – спросил я.
– Он говорит обо мне, – прошептала она, не поднимая головы. – Он говорит, что я ничего не добилась. Что я сбежала.»
– Кто? – у меня перехватило дыхание.
– Голос. Из стены. Ты же слышишь! Ты притворяешься, что не слышишь! – она подняла на меня лихорадочный взгляд.
– Мари, это не голос. Это усталость. Галлюцинации от недосыпа.
– ТЫ ВРЁШЬ! – она закричала, и в её крике была истерика. – Он шепчет и тебе! Я вижу по твоим глазам! Почему ты лжёшь?!
Я подошёл к ней, попытался обнять. Она вырвалась, отползла, как от прокажённого.
– Не трогай меня! Это из-за тебя мы здесь! Ты привёл меня в это место! Ты хотел «исправить всё»! Ну поздравляю, ты исправил!
Её слова ранили больнее любых призрачных шёпотов. Потому что в них была правда. Горькая, неприкрытая правда, которую мы так тщательно замалчивали. И дом, казалось, ждал именно этого. Ждал, когда его стены перестанут просто скрипеть и начнут резонировать с нашими внутренними демонами.
Наступила ночь. Мы снова легли в спальниках, но теперь между нами лежала не просто тишина, а целая пропасть из страха, обвинений и недоверия. Свет мы не выключали. Лампы горели на полную мощность, заливая комнату безжалостным светом, в котором не было уюта, только тревожная бдительность.
И тогда стены заговорили по-настоящему.
Это не были обрывки. Это был поток. Тихий, настойчивый, разноязычный. Мужские и женские голоса, детский плач, стариковское бормотание. Они не обращались к нам. Они разговаривали друг с другом. Спорили. Вздыхали. Плакали. Звук шёл не из одной точки. Он исходил отовсюду. Из-под пола, из потолка, из самой штукатурки. Словно в стенах были замурованы не камни, а воспоминания, и сейчас, в полнолуние или по какому-то другому проклятому расписанию, они оживали.
Мария зарылась головой в спальник, затыкая уши. Но это не помогало. Шёпот был не снаружи. Он был внутри. В голове.
Я сидел, прижавшись спиной к стене, и чувствовал, как по спине бегут мурашки. Я различал слова. «…никогда не выйдешь…» «…здесь тепло…» «…становись частью…»
А потом один голос, низкий, хриплый, выделился из общего гула. Он говорил чётко и медленно, прямо в моё правое ухо, будто кто-то сидел рядом:
«Она тебя ненавидит. Смотри на её спину. Она сгорбилась, чтобы оттолкнуть тебя. Она думает о том, как бы уйти. Как бы оставить тебя здесь одного. С нами.»
Я зажмурился.
– Замолчи, – прошептал я. – Замолчи.
«Она уже почти готова. Её страх перед тобой сильнее страха перед нами. Интересно, что она слышит сейчас о тебе?»
Я посмотрел на сгорбленную спину Марии. Она дрожала. А вдруг… вдруг ей шепчут то же самое? Вдруг какой-то голос сейчас нашептывает ей, что я её ненавижу, что я привёл её сюда нарочно, что я хочу от неё избавиться?
– Мари, – хрипло позвал я. – Не слушай их. Они лгут. Они играют на нас.»
Она не ответила. Не пошевелилась.
«Видишь? – с удовольствием прошептал голос. – Она тебя игнорирует. Она уже слышит нашу правду.»
Я не выдержал. Я вскочил, подбежал к стене и изо всех сил ударил по ней кулаком.
– ЗАМОЛЧИТЕ, ЧЕРТИ!
Боль пронзила костяшки, но я ударил снова. И снова. Голоса на секунду стихли, будто удивлённые. Потом они вернулись – не шепотом, а смехом. Тихим, множественным, издевательским смехом, который пополз по всем стенам, заполняя комнату.
Мария подняла голову. Её лицо было мокрым от слёз, глаза – огромными, полными нечеловеческого ужаса.
– Они… они смеются, – простонала она. – Боже, Алекс, они смеются над нами.
Я опустился на пол, сжимая окровавленные кулаки. Смех стих, перетекая обратно в безразличный, многоголосый шёпот. Концерт продолжался. Мы были его пленными зрителями. И актёрами.