Полная версия
Сергей Тейхриб
Дом на холме
Всё начиналось с бетона. Не с того чёрного, пропитанного древним ужасом камня с холма, а с чистого, пахнущего пылью и возможностями бетона строящегося бизнес-центра «Северная Башня». Именно там, на двадцатом этаже, среди чертежных столов и макетов из пенокартона, я впервые увидел Марию.
Тогда её звали не Мария. Для всех она была Машей Соколовой, начинающим дизайнером интерьеров, пришедшей на стажировку в наше бюро «Атриум». Меня, Алексей Гринев, только что повышенного до ведущего архитектора проекта, попросили «присмотреть за стажеркой». Я ожидал увидеть застенчивую девочку в очках, робко перерисовывающую эскизы. Я ошибался.
Она ворвалась в нашу размеренную, выверенную мужскую вселенную на каблуках, от которых звенел пол, с портфелем, битком набитым не чертежами, а какими-то арт-буками, образцами абсурдных обоев и книгой по философии пространства. Её первая фраза, обращенная ко мне, была: «А почему здесь коридор ведет в тупик эмоций, а не в зону коммуникации?»
Я уставился на план, потом на неё.
– Это коридор. Он ведет в конференц-зал. Эмоции – не архитектурная категория.
– Всё является архитектурной категорией, – парировала она, щуря карие глаза, в которых плескался вызов. – Пространство говорит. Оно может кричать о власти, шептать об уюте или, как вот этот ваш коридор, скучать. Он скучает, Алексей. Посмотрите на эти пропорции – два метра восемьдесят в высоту при ширине в метр шестьдесят. Это не коридор. Это шахта лифта, который забыл, куда ехать.
Мои коллеги усмехнулись. Я покраснел. Но не от злости. От внезапного озарения. Я пять лет проектировал такие коридоры, потому что так было эффективно, экономично, стандартно. И ни разу не задумался, что они могут «скучать».
– И что вы предлагаете? – спросил я, сдерживая улыбку.
– Сломать стену. Вот здесь. – Её палец, с коротко подстриженным ногтем без лака, ткнул в перегородку между будущим залом и коридором. – Сделать арочный проем. Пустить туда свет со второго светового этажа. И поставить тут огромный, уродливый, но живой фикус. Чтобы было, о чем поговорить, пока идешь.
Фикус. В бизнес-центре класса А. Это было безумием. И гениальностью. Я посмотрел на её руки – они слегка дрожали от смелости и адреналина. И понял, что моя жизнь только что разделилась на «до» и «после». До Маши пространство было функцией. После – стало языком. И она была единственным человеком, с кем я хотел на этом языке говорить.
***
Наши первые дни не были похожи на романтическую комедию. Скорее на дуэт безумных ученых. Мы спорили до хрипоты о радиусе поворота лестницы (я – за эргономику, она – за «ощущение полета»), о цвете фасада (я предлагал безопасный бежевый, она – темно-синий, «цвет глубокой воды перед погружением»), о смысле окна (я видел в нем источник света, она – «глаз в мир, который должен что-то показывать, а не просто быть»).
– Ты не архитектор, ты – скульптор, работающий с пустотой, – как-то сказал я ей поздно вечером, когда мы остались вдвоем в офисе, заваленном кофейными стаканчиками.
– А ты не инженер, ты – поэт, который боится рифмовать, – парировала она, откидывая со лба прядь каштановых волос. – Ты всё просчитываешь, но не чувствуешь. Ты строишь клетки и называешь их домами.
– Я строю надежность! – вспылил я. – Клетка, как ты выражаешься, защищает от ветра, дождя, хаоса!
– А от чего она защищает тебя самого, Алекс? – спросила она тихо. – От каких ветров?
Я не нашёлся, что ответить. Потому что в её вопросе была та самая правда, которую я всю жизнь замуровывал в бетонные стены расчетов. Правда о том, что сам я был самым заброшенным своим проектом.
Мария выросла в семье искусствоведов. Её детство прошло среди запаха старых книг, разговоров о перспективе в живописи Ренессанса и тихой, интеллигентной грусти родителей, не сумевших приспособиться к новому времени. Она научилась читать эмоции, как другие читают текст. Моя же история была другой: отец-строитель, мать-бухгалтер. Мой мир состоял из смет, графиков, незыблемых правил. Красота была для меня производной от функциональности. Мы были с разных планет. И притягивались друг к другу с силой, не оставляющей шансов на сопротивление.
Наше первое свидание случилось спонтанно. Мы засиделись над проектом, вышли затемно, и пошел дождь – холодный, осенний, проливной. Я предложил подвезти. В её машине, стареньком «Рено», пахло масляными красками и мокрой шерстью (она подбирала бездомных собак, но тогда я этого ещё не знал). Радио играло какую-то меланхоличную французскую музыку.
– Выключи, пожалуйста, – попросила она. – Давай послушаем дождь.
И мы сидели в припаркованной у её дома машине и слушали, как капли барабанят по крыше. Никаких поцелуев. Никаких признаний. Просто тишина, наполненная шумом воды, и её профиль, освещенный тусклым светом фонаря. В этот момент я понял, что пространство внутри этой дешёвой иномарки стало самым значимым из всех, что я когда-либо проектировал.
***
Мы поженились через год. Не из-за беременности или давления семьи. Просто однажды утром, за завтраком в нашей первой съемной однушке (с окнами во двор-колодец и вечно капающим краном), я сказал:
– Знаешь, я просчитал все риски. Совместная проектная деятельность, объединение активов, долгосрочная перспектива совместной эксплуатации жилплощади. Коэффициент положительный.
Она подняла на меня глаза, в которых играли искорки.
– Это самое дурацкое предложение, которое я когда-либо слышала.
– Согласна ли сторона Б принять условия стороны А? – не сдавался я, чувствуя, как холодеют кончики пальцев.
Она отложила ложку, облизала губы, на которые я уже смотрел как на величайшее произведение искусства.
– Только при условии, что сторона Б получает право вето на все будущие цветовые решения и право на одного фикуса в каждом помещении.
– Принято, – сказал я, и мы оба рассмеялись, а потом я плакал, прижавшись лицом к её шее, а она гладила мои волосы и шептала: «Всё хорошо, поэт. Всё хорошо».
Наша свадьба была маленькой. Из родни – только её родители, тихие, улыбчивые люди, смотревшие на меня с одобрением, и мой отец, который всё время спрашивал, уверен ли я в «несущей способности фундамента». Друзья – пара коллег и Лика, её университетская подруга, взрывная, ироничная журналистка, которая тостировала словами: «Наконец-то ты нашла себе стену, в которую можно вбивать гвозди! Держи, Машка, молоток!»
После свадьбы мы сняли квартиру побольше. Я делал карьеру. Мария ушла из бюро и открыла своё маленькое дело – «дизайн с душой», как она его называла. Она обустраивала квартиры, кафе, маленькие офисы, вкладывая в каждый проект частичку того самого философского подхода. Клиентов было немного, но фанатично преданных. Наш дом стал полигоном. Стены то красились в немыслимые оттенки («Это не фиолетовый, это «полночная грусть», Алекс!»), то обрастали полками причудливой формы, то освобождались ото всего, превращаясь в подобие дзен-сада. Я ворчал, но обожал приходить домой, потому что никогда не знал, что увижу. Она была живым воплощением хаоса, творчества, жизни. Я был её якорем, её берегом. И нам казалось, что это идеальный баланс.
Первые трещины появились незаметно. Не в стенах. В воздухе между нами.
***
Это началось не с громких скандалов. Скорее, с тишины. Тишины, которая стала появляться там, где раньше жили споры и смех.
Я всё больше погружался в работу. Не просто из-за амбиций. Проект нового культурного центра на набережной был моим шансом. Шансом оставить след. Создать не просто здание, а символ. Я пропадал на работе днями и ночами. Мария сначала шутила: «Что, опять твои бетонные любовницы не отпускают?» Потом шутки стали суше. Потом исчезли.
Однажды, придя домой под утро, я застал её сидящей у окна в гостиной. Не с книгой, не с чашкой чая. Просто сидящей. В темноте. Её лицо в свете уличного фонаря было пустым и усталым.
– Маш? Что не спишь?
– Ждала, – сказала она, не оборачиваясь. – Хотела показать тебе эскиз. Для кафе на Арбате. Но, кажется, уже поздно.
– Никогда не поздно, – я подошёл, сел рядом. Она молча протянула планшет.
Это был блестящий проект. Остроумный, тёплый, с той самой «душой». В нём было всё, что я любил в её работе.
– Гениально, – искренне сказал я. – Как всегда.
– Спасибо, – она взяла планшет обратно, выключила его. – Заказчик сегодня отказался. Сказал, слишком… «неформатно». Выбрал проект какого-то выпускника Британки. Стекло, хром, ничего лишнего.
– Дурак, – выругался я. – Его потеря.
– Да, – согласилась она, но в её голосе не было огня. Была покорность. – Наверное. Но таких «дураков» сейчас большинство, Алекс. Они не хотят душу. Они хотят лайки в соцсетях. Стильный фон для селфи.
Она встала и пошла в спальню. Я остался сидеть у окна, глядя на её эскиз, замерзший на черном экране планшета. Впервые я почувствовал холодок страха. Не за неё. За нас. Потому что её творческий огонь, тот самый, что когда-то зажёг мою жизнь, теперь тлел под пеплом разочарований. А я был слишком занят, чтобы раздувать его.
***
Мой культурный центр провалился. Не технически. Он был построен, открыт, даже получил пару профессиональных премий. Но он стал не символом, а памятником моему тщеславию. Громадная, вычурная, холодная конструкция из стекла и стали. В отзывах писали: «Впечатляюще, но не хочется возвращаться». «Похоже на космический корабль, приземлившийся в городе». «Нет души». Последние два слова резали, как нож. Потому что это были её слова. Слова, которые она сказала мне на ранней стадии проекта, а я отмахнулся: «Душа – не инженерный термин, Мари. Нужна смелая форма, вызов!»
Я пришёл домой с бутылкой дорогого виски, которого мы не могли себе позволить. Мария сидела за своим столом, что-то чертила.
– Провал, – сказал я, падая в кресло. – Полный. Ты была права. Нет там души. Там только моё грёбаное эго в три этажа.
Она подняла на меня глаза. Не с упрёком. С жалостью. И это было в тысячу раз хуже.
– Я знаю. Я видела фотографии.
– Почему ты не остановила меня? – вдруг вырвалось у меня, гневно, несправедливо.
– Я пыталась, Алекс. Ты не слышал. Ты уже давно меня не слышишь.
Тишина повисла тяжёлым занавесом. Мы пили виски молча. Она – маленькими глотками, я – залпом. А потом, уже ночью, в постели, она сказала в темноту:
– Нам нужен перерыв.
– От работы? Согласен, я…
– Не от работы, Алекс. Друг от друга.
Сердце упало куда-то в ботинки.
– Что?..
– Мы как два разных проекта на одной стройплощадке. Мешаем друг другу. Ты строишь небоскрёб, а я пытаюсь разбить сад. И каждый раз, когда я сажаю дерево, ты заливаешь под него фундамент.
– Это метафора? – тупо спросил я.
– Это реальность, – её голос дрогнул. – Я устала. Я устала быть твоим «островком творческого хаоса», пока ты строишь свою империю из правильных линий. Я устала ждать, когда ты заметишь, что дерево, которое ты считал фикусом, уже давно выросло и хочет собственного неба.
Мы проговорили до утра. Не кричали. Говорили тихо, устало, с больничной отстраненностью врачей, констатирующих неутешительный диагноз. У нас не было громких измен, предательств. Была медленная, почти незаметная эрозия. Общие друзья, кроме Лики, разошлись по своим парам и детям. Общие темы исчерпались – она говорила о цвете, я – о нагрузках. Даже секс стал редким и каким-то… техничным. Как будто мы выполняли супружеский долг перед какой-то абстрактной инстанцией, а не друг перед другом.
– Я не хочу разводиться, – сказала она на рассвете, глядя в окно, где занималась серая заря. – Я ещё люблю тебя. Но я не могу больше жить в этом… в этом молчаливом договоре о взаимном невмешательстве. Нам нужно что-то менять. Кардинально.
– Что? – спросил я, чувствуя себя загнанным в угол.
– Не знаю. Может, съездить куда-то. На месяц. В Италию, смотреть архитектуру. Или в глухую деревню. Куда угодно. Где не будет ни моих разочарованных клиентов, ни твоих провальных небоскрёбов. Где мы будем просто Алекс и Маша. Если они ещё остались.
Так родилась идея побега. Не отпуска, а именно побега. От самих себя, от того, во что мы превратились. Италия оказалась слишком дорогой после моего провального проекта. Деревня… Я не мог представить себя в деревенской глуши. И тогда, в отчаянии, я начал искать компромисс. Место, где было бы тихо, далеко, но при этом… архитектурно интересно. Какой-нибудь старый дом, который можно было бы отреставрировать. Совместный проект. Последний шанс построить что-то вместе, в буквальном и переносном смысле.
Я рылся в интернете днями, пока не наткнулся на объявление. Скупое, без фотографий: «Продается каменный дом на холме. Изолированно. Требует реставрации. Цена ниже рыночной. Срочно.»
Я показал его Марии.
– Смотри. Каменный дом. На холме. Вид на долину. Полная тишина. Мы могли бы… восстановить его. Вместе. Наши правила. Твой дизайн, мои расчеты. Как в старые времена.
Она посмотрела на текст, потом на меня. В её глазах вспыхнул слабый, давно забытый огонёк интереса.
– Каменный дом? – переспросила она. – Полная изоляция?
– Да. Никаких клиентов. Никаких коллег. Только мы и… проект. Наш общий проект.
– Это похоже на бегство, – сказала она.
– Иногда бегство – единственный способ остаться на месте, – процитировал я какую-то глупую фразу, которую где-то вычитал.
Она улыбнулась. Впервые за долгие месяцы – не кривой, не грустной улыбкой, а той самой, задорной, с ямочкой на щеке.
– Ладно, архитектор. Показывай, что там за руины.
Я не стал говорить ей, что фотографий нет. Что агентство, разместившее объявление, было каким-то кустарным, с сайтом-одностраничником. Что телефонный номер часто не отвечал. Я боялся, что этот хрупкий интерес угаснет. Я продал нашу квартиру в городе, вложив все деньги в этот таинственный дом на холме, добавив к ним и остатки наших сбережений. Я представлял это как великий жест, акт веры в нас. На самом деле это была авантюра отчаявшегося человека, хватающегося за соломинку в виде старых камней.
Мы собрали вещи. Не много. Мария взяла свои скетчбуки и книги по искусству. Я – инструменты и ноутбук. Лика, провожая нас на пороге нашей старой квартиры, схватила Марию за руку.
– Ты уверена, дура? Какая-то чёртова гора в глуши. Вы с ним там друг друга съедите за месяц.
– Может быть, – ответила Мария, но в её глазах был вызов. – Но по крайней мере, это будет честно. Не как здесь.
Лика покачала головой и сунула мне в руку бутылку коньяка.
– На случай, если стены начнут шептать. Или вы друг другу. Звоните, если что. Я приеду, вытащу ваши трупы из этой романтической помойки.
Мы смеялись. Тогда это казалось шуткой.
***
Дорога на холм была долгой. Мы ехали молча, но это молчание было другим – не тягостным, а наполненным ожиданием. Мы играли в старую игру – обменивались колкостями, но теперь в них была не злость, а что-то вроде ностальгической грусти. Как будто мы пытались вспомнить язык, на котором когда-то говорили.
– Похоже на путь к цитадели злого волшебника, – сказала она, глядя на смыкающийся над дорогой лес.
– Вороньё умнее, – пробормотал я. – Оно бы сюда не полетело.
И тогда, на последнем повороте, он появился. Не постепенно, а сразу. Весь. Чёрная индустриальная глыба, брошенная на плечо холма. Моё профессиональное сердце, обычно бьющееся в ритме золотого сечения, дрогнуло и замерло. Это была не архитектура. Это был вызов. Ошибка. Проклятие, воплощенное в камне.
Но я не сказал этого вслух. Потому что видел, как Мария смотрит на дом не с ужасом, а с тем самым критическим, оценивающим взглядом, который когда-то обратила на мой скучный коридор. В её глазах горел интерес. Пусть и мрачный.
– Добро пожаловать в новое начало, – сказал я, и слова прозвучали фальшиво, но она уже выходила из машины, делая первый шаг к нашему общему будущему. К нашему общему концу.
Мы ещё не знали, что дом уже ждал нас. Что он был не просто строением, а голодом. И что мы, со своим грузом тихих обид, невысказанных претензий и отчаянной надежды, были для него не жильцами, а долгожданным, изысканным блюдом. Мы шли навстречу своему кошмару, думая, что идём навстречу друг другу. И в этом была самая горькая ирония нашей предыстории: самый важный проект нашей жизни мы начали, даже не прочитав техническое задание. А задание было простым и страшным: стать пищей для древнего ужаса, который научился говорить на языке человеческих страхов. И первым словом, которое он выучил, было «любовь». Вернее, её мучительное, тихое умирание.
Часть 1: Приглашение
Глава 1: Последний поворот
Иногда дома не просто стоят на земле. Они вгрызаются в неё. Они становятся её раковой опухолью, искажающей ландшафт, магнитной аномалией для несчастий. Я, как архитектор, знаю это лучше многих: есть постройки, которые рождаются неправильными. Не из-за кривых стен, а из-за изначального, заложенного в проект проклятия – геометрии, противоречащей не только здравому смыслу, но и чему-то более глубокому, инстинктивному. Тот дом на холме был именно таким.
Мы купили его не потому, что не видели этого. Мы купили его потому, что к тому моменту наша собственная жизнь уже настолько напоминала кривое зеркало, что перспектива жить в физическом его воплощении казалась нам если не справедливой, то логичной.
Машина рывком съехала с асфальта на грунтовку, и этот стук колёс стал похож на отсчёт последних секунд перед неким неизбежным событием. Тишина в салоне «Фокуса» была не просто отсутствием разговора. Это была плотная, осязаемая субстанция, продукт пяти лет брака, из которых последние два мы потратили на то, чтобы методично, по кирпичику, возвести между собой эту тихую, удобную стену.
Я смотрел на профиль Марии, прильнувшей к окну. Она изучала подступающий лес с видом критика, оценивающего декорации к плохой пьесе.
– Похоже на путь к цитадели злого волшебника, – сказала она, не оборачиваясь. Голос был ровным, без эмоций. – Не хватает только воронья на ветках.
– Вороньё умнее, – пробормотал я, цепляясь за руль на очередной колдобине. – Оно бы сюда не полетело.
Это была наша старая игра – обмениваться колкостями, притворяясь, что это остроумие. Когда-то это смешило. Теперь это просто ритуал, как перекрёстное клацанье шпагами перед началом дуэли, на которой оба уже смертельно устали.
Дорога вилась вверх, сосны смыкались над ней, создавая туннель, поглощавший и без того скудный свет хмурого осеннего дня. Я думал о термине «архитектурная агрессия». Есть здания, которые нависают, давят, стремятся подавить. Этот дом, судя по фотографиям, использовал другую тактику. Он заманивал. Он предлагал себя как решение. Уединение. Покой. Новый старт. Он был идеальным зеркалом для нашего отчаяния, и мы клюнули, как одуревшие рыбы на блестящую, пустую внутри блесну.
– Последний поворот, – объявил я, хотя навигатор уже давно умер, а эту дорогу я выучил по памяти, изучая спутниковые снимки с маниакальным упорством, с каким обречённые изучают карту местности, где им суждено сражаться.
И он появился.
Не постепенно, не проступая сквозь листву. Нет. Дорога вырвалась на открытое плато – и он был просто там. Весь. Сразу. Как будто его не построили, а материализовали, нарушив все законы перспективы.
Он был чёрным. Не в переносном, а в прямом смысле. Камень, из которого он был сложен, поглощал свет, отливая тусклым, влажным багрянцем, как запёкшаяся кровь. Это была не готика, не романтика. Это была индустриальная глыба, брошенная на зелёное плечо холма с силой метательной машины.
Мои профессиональные инстинкты, обычно щебечущие о пропорциях и стилях, онемели. Мозг пытался разложить его на составляющие – окна-бойницы, плоскую линию карниза, слишком массивный для такого склона фундамент – и отказывался складывать обратно в целое. Это была не архитектура. Это был объект.
Я заглушил двигатель. Тишина, нахлынувшая вслед, была абсолютной, мёртвой, как в вакууме. Ни шелеста, ни щебета, ни гула насекомых. Даже ветер, секунду назад теребивший верхушки сосен, здесь, на плато, затих, будто наткнувшись на невидимый барьер.
– Добро пожаловать в новое начало, – сказал я, и мои слова прозвучали похабно громко, кощунственно, как крик в часовне.
Мария молча вышла из машины. Она не смотрела на дом. Она смотрела под ноги, на землю. Потом медленно подняла голову и обвела взглядом периметр плато. Её лицо, было таким выразительным и пустым.
– Здесь ничего не растёт, – констатировала она. – Ни травинки. Только щебень и это…
Я последовал за её взглядом. Она была права. Чёткая граница – со стороны леса чахлая, но жизнь: мох, папоротник, мертвая трава. И со стороны дома – стерильная полоса шириной метров в десять, будто земля здесь была отравлена или выжжена. Дом стоял в центре этого мёртвого круга, как алтарь.
Холодный комок, не имеющий отношения к погоде, сформировался у меня под рёбрами. Это был инстинкт, древний и глупый, кричащий «место силы» и «не входить» на языке доисторического страха. Я загнал его поглубже, наступив на него всей тяжестью рациональности. Геология. Близко к поверхности скальная порода, бедные почвы. Всё объяснимо.
– Зато вид… – начал я, но голос сломался. Вид был. Вид на долину, тонущую в стелющемся снизу, как молоко, тумане. Он был одновременно грандиозным и удушающе клаустрофобическим. Мы были на вершине мира, но мир вокруг нас исчезал.
– Ключ, – напомнила себе Мария, словно пробуждаясь от ступора. – У нас есть ключ? И где тот агент?»
Я похлопал по карману, где лежала тяжёлая, ржавая связка.
– Прислали почтой. Сказали, встретит на месте. Наверное, опаздывает.
Я не стал говорить о том, что последний раз связывался с агентством три дня назад, и трубку взял какой-то невнятный человек, сказавший «да-да, всё в порядке» и бросивший её.
Мы двинулись к лестнице, грубо сколоченной из тех же чёрных камней. Воздух стал плотнее, холоднее. На середине подъёма Мария замерла.
– Алекс.
– Что?
– Ты чувствуешь?
– Что?
– Тишину, – она обернулась ко мне, и в её глазах впервые за долгие месяцы я увидел не усталость или раздражение, а чистый, детский испуг. – Настоящую тишину. Её нет даже в глухой тайге. Здесь… здесь звук просто не рождается.
Я прислушался. Она была права. Не было даже привычного фонового гула в ушах. Будто мы вошли в звуконепроницаемую камеру. Это было настолько противоестественно, что у меня закружилась голова.
– Идём, – резко сказал я, беря её за локоть. Её рука была ледяной. – Промёрзли уже. Надо зайти внутрь.
Дверь поддалась не сразу. Ржавый ключ с скрежетом провернулся в замке, и когда я нажал на чугунное кольцо, тяжёлое полотно отворилось с протяжным, скрипучим вздохом, который прокатился эхом по пустоте внутри – первому звуку, который мы услышали от дома. Он звучал как приглашение. Или как предупреждение.
Из темноты пахнуло не сыростью и не тленом. Пахнуло стерильным холодом, озоном после грозы и чем-то ещё… металлическим, сладковатым. Я шагнул через порог, моя тень упала на гладкий бетонный пол.
– Здравствуйте? – крикнул я, и моё «эхо» ушло вглубь, не встретив ни единого препятствия, ни одной поверхности, готовой его вернуть.
В ответ щёлкнул выключатель.
Резкий, белый, безжалостный свет залил пространство. Он был настолько ярким, таким современным и чужеродным в этой каменной шкуре, что я зажмурился. Когда я открыл глаза, то увидел прихожую.
Она была абсолютно пуста. Идеально отштукатурена и выкрашена в нейтральный бежевый цвет. Ни пылинки. Ни намёка на то, что здесь когда-то была жизнь. Это было похоже не на дом, а на чистый холст. Или на ловушку, которую только что зарядили и поставили на взвод.
Мария переступила порог, застыв у меня за спиной. Я услышал, как она задержала дыхание.
– Алекс, – её шёпот был похож на шелест сухих листьев в этой мёртвой тишине. – Здесь что-то не так. Здесь всё… неправильно.
Я обернулся, чтобы сказать ей одну из своих приготовленных успокаивающих фраз. Но слова застряли в горле. Потому что в её широко открытых глазах я увидел отражение. Не своё. А окна – того самого огромного окна в гостиной, что было у нас за спиной. И в этом отражении, в тёмном стекле, на фоне белого тумана, я на долю секунды увидел чёткий, тёмный силуэт. Человека. Стоящего снаружи и смотрящего внутрь.
Я резко обернулся.
Никого. Только густой, непроглядный туман, облизывающий стёкла.
Сердце заколотилось где-то в районе горла.
– Игра света, – хрипло сказал я. – И твоё воображение.
Но когда я снова посмотрел на Марию, я понял – она тоже это видела. Стена между нами, которую мы так тщательно строили годами, в этот момент дала трещину. Сквозь неё проглянуло нечто общее, древнее и липкое.