Искушение Ксилары. Книга десятая

Она ответила ему с той же агрессией. Её пальцы вцепились в его идеально уложенные волосы и дёрнули, заставляя его голову запрокинуться. Их губы встретились в поцелуе, который был больше похож на схватку – губы распухли, язык был не инструментом ласки, а орудием вторжения.

Никаких нежностей. Никаких прелюдий. Это была битва. Попытка через боль, через грубое, животное соединение вернуть себе ощущение реальности, отвоевать свою идентичность у того призрачного покоя.

Он сорвал с неё платье, ткань с треском разорвалась. Она впилась ногтями в его спину, царапая кожу до крови, и он застонал – не от наслаждения, а от торжества. Боль была доказательством. Его боль. Её боль.

Он прижал её к холодному, шершавому камню, и вошёл в неё одним резким, болезненным толчком. Она вскрикнула, её ногти впились ему в плечи. Не было смазки, не было готовности, лишь сухое, жгучее трение, подтверждающее, что они всё ещё здесь, в мире страданий.

Он двигался в ней с жестокой, почти механической ритмичностью. Каждый толчок был ударом, отпечатывающим его существование на её плоти. Она отвечала ему, двигаясь навстречу, её бёдра встречали его с той же яростью. Их тела столкнулись не в страсти, а в отчаянной попытке доказать что-то самим себе. Что их хаос ценнее того стерильного покоя.

Она кусала его губу, чувствуя вкус крови – медный, реальный, ужасный и прекрасный. Он схватил её за горло, не сжимая, а просто чувствуя под пальцами пульсацию её ярости, её жизни.

Это был не секс. Это было ритуальным убийством того призрака совершенства, что они только что видели. Каждый стон, рождавшийся от боли, был победным кличем. Каждая капля пота, каждая царапина, каждый синяк – знаком их сопротивления.

Когда он достиг кульминации, его тело напряглось, и он издал низкий, сдавленный крик, больше похожий на рык загнанного зверя. Его семя, горячее и живое, заполнило её, стало последним, яростным отрицанием небытия.

Она не кончила. В этом не было необходимости. Цель была достигнута. Они оба, тяжело дыша, лежали на камне, их тела были покрыты потом, кровью и следами яростных ласк. Боль пульсировала в такт их сердцам.

Они лежали молча, глядя в серое небо. Шок от увиденного в сознании солдата никуда не делся. Соблазн покоя оставался таким же сильным. Но теперь он был окрашен этим новым, горьким знанием. Они доказали свою реальность ценой боли. Но разве это не было тем самым хаосом, от которого «Серая Сфера» предлагала избавиться?

Малекар первым нарушил молчание.

– Теперь я понимаю, – прошептал он, его голос был хриплым. – Их мир… он идеален. Но он мёртв. А мы… – он повернул голову и посмотрел на неё, и в его глазах плясали знакомые искры, но теперь в них была и тень чего-то нового – уважения к врагу. – Мы – гниющая, страдающая, отвратительная плоть. И я… я выбираю гниение.

Ксилара ничего не ответила. Она просто лежала, чувствуя, как боль между её бёдрами напоминает ей о том, кто она есть. И задаваясь одним-единственным вопросом: а какой выбор сделают остальные, если увидят то, что увидели они?

Глава 6

Ночью лагерь союзников напоминал раненого зверя, который, истекая кровью, пытается зализать раны, но только раскидывает кровавые брызги по округе. От былой уверенности и боевого духа не осталось и следа. Воздух был густ от непроизнесённых обвинений, отчаяния и страха. После инцидента с Бурвиным, после яростного эксперимента Малекара и Ксилары, тонкая плёнка доверия, скреплявшая этот разношёрстный альянс, окончательно порвалась.

Хорбос обошел дозором периметр лагеря. Его копыта бесшумно ступали по чёрному песку, могучий торс был напряжён, но не от готовности к бою, а от тяжести, давившей на его плечи. Он смотрел на своих кентавров.

Они не спали. Молодые самцы, чья кровь всегда кипела жаждой бега, битвы и свободы, сидели понуро, уставившись в серую землю. Их уши, обычно чутко улавливавшие каждый звук, были безучастно прижаты к головам. Старшие воины, чьи тела были испещрены шрамами – свидетельствами былых побед, – молча чистили копыта или точили копья с видом людей, выполняющих бессмысленный ритуал. Они избегали смотреть друг на друга. Они избегали смотреть на него.

Он видел их глаза. В них не было ни ярости, ни отваги. Лишь глубокая, всепоглощающая усталость. Та самая усталость, что проникает в кости и высасывает душу. Они были детьми Степей, существами ветра и простора. А здесь, на этом проклятом острове, не было ни ветра, ни простора. Лишь удушающая, серая апатия, которая цепкими щупальцами пробиралась в их сердца.

И он видел, как они украдкой поглядывают туда, за границу лагеря, туда, где в мягком, безразличном свете ночных огней «Сферы» бродили те, кто обрёл покой. Он видел в их взглядах не отвращение, а зависть. Ту самую червящуюся, стыдную зависть, которую он и сам в себе подавлял.

Он вспомнил Тароса. Молодого, полного сил жеребца, который предпочёл унизительный, но безболезненный покой чести и борьбе. И он не мог его винить. Он, Хорбос, вождь, чья обязанность – вести свой народ к победе или славной гибели, не мог предложить им ни того, ни другого. Он мог предложить лишь медленное угасание в этой бесплодной пустоши, где даже смерть в бою казалась бессмысленной, ибо враг не ненавидел, не злился, а лишь… улыбался.

В груди у него что-то надломилось. Твердыня его воли, ковавшаяся в бесчисленных битвах и походах, дала трещину. Он был стар. Он устал. И он видел, как устали его люди. Как они, самые свободолюбивые существа в Олтании, мечтают о цепях, если те избавят их от боли.

Он принял решение. Не из страха. Не из корысти. Из отчаяния и любви. Любви к своему народу, которому он не мог дать ничего, кроме мучительного выбора между бессмысленной смертью и бесславной жизнью.

Он отошёл в тень огромной базальтовой колонны, отломил кусок странного, мягко светящегося в темноте мха, растущего на камнях острова, и, следуя полученным тайком указаниям, сжал его в руке, мысленно вызывая того, чье присутствие он почувствовал ещё днём – навязчивое, спокойное, как зов бездны.

Он ждал недолго. Из тени, словно материализовавшись из самого мрака, вышло существо. На нём была та же серая униформа, но на этот раз без оружия. Его лицо было молодым и безмятежным, а глаза смотрели на Хорбоса с мягким, почти отеческим пониманием.

– Вождь Хорбос, – произнесло оно, и его голос был тихим, убаюкивающим, как шелест листвы в безветренный день. – Вы призвали. Я чувствовал вашу боль. Она была такой… громкой в этой тишине.

Хорбос ощупал его взглядом, с ног до головы. Он был готов в любой момент раздавить это существо, сломать его хрупкие кости. Но в нём не было ненависти. Лишь тяжёлая, давящая горечь.

– Говори, – прохрипел он. – Ты обещал показать путь.

– Я не обещал, – мягко поправил его агент. – Я предлагаю. Как предлагаю всем. Мы не принуждаем. Мы лишь открываем дверь. – Он сделал шаг вперёд, и Хорбос невольно отступил, почувствовав исходящую от него волну того самого мёртвого покоя. – Ваши люди страдают, вождь. Вы сами страдаете. Во имя чего? Ради идеи свободы, которая приносит лишь боль? Ради чести, которая заставляет вас смотреть, как гибнут ваши сородичи?

– Мы воины! – попытался рыкнуть Хорбос, но в его голосе не было прежней мощи. – Мы не пресмыкаемся!

– Быть воином – это выбор, – не моргнув глазом, парировал агент. – А выбор подразумевает страдание того, кто выбирает, и того, за кого выбирают. Вы выбираете за них. Вы выбираете боль, страх, смерть. Во имя призрачных идеалов. Разве это честь? Разве это свобода? Или это тирания, которую вы сами на себя наложили?

Слова падали, как капли, размывая последние опоры. Хорбос смотрел на своё племя, на своих уставших, сломленных воинов, и видел правду в этих словах. Он вёл их на смерть. Во имя чего? Чтобы Ксилара смогла разрушить машину, которая, возможно, и впрямь была благом? Чтобы мир вернулся к хаосу, войнам, боли?

– Что ты предлагаешь? – наконец выдохнул он, и его голос был поломан.

– Избавление, – просто сказал агент. – Не для вас одного. Для всех, кто захочет. Мы не ведём войн. Мы не принуждаем. Мы даём приют. Место, где не будет ни боли, ни страха. Ни этой вечной, гложущей тоски по дому, которого уже нет. Где память останется, но перестанет ранить. Где вы сможете просто… быть. Без борьбы. Без потерь.

Он протянул руку. В его ладони лежал маленький, тускло мерцающий камень, похожий на обломок звезды.

– Это ключ. Он проведёт ваш народ через наши линии. Никто не тронет их. Им будет предоставлен выбор. Принять покой или вернуться к вам. Мы уважаем волю каждого.

Хорбос смотрел на камень, как загипнотизированный. Это был не просто предмет. Это была судьба. Его и его народа. Принять это – значит предать всё, во что он верил. Предать Ксилару, которая доверяла ему. Предать союз. Но разве не большим предательством было обречь своих соплеменников на вымирание в этой безнадёжной войне?

Он медленно, будто его рука весила центнер, протянул свою могучую, покрытую шрамами ладонь и взял камень. Он был холодным и гладким.

– Они… они будут в безопасности? – спросил он, и в его голосе прозвучала несвойственная ему неуверенность.

– Они обретут покой, – поправил его агент. – Это больше, чем безопасность. Это конец страданий. Вы дарите им величайший дар, вождь. Дар забвения от агонии бытия.

Хорбос сжал камень в кулаке. Горечь подступила к горлу, такая сильная, что он едва не задохнулся. Он совершал предательство. Но в его сердце не было злобы. Лишь бесконечная, всепоглощающая скорбь. Скорбь по своей чести. По своей свободе. По тому, кем он был.

– А что будет с теми, кто останется? С Ксиларой? – спросил он, почти не надеясь на ответ.

Агент покачал головой, и на его лице на мгновение появилось что-то похожее на жалость.

– Их ждёт боль. Хаос. И, в конечном счёте, поражение. Порядок неизбежен. Он – единственный логичный исход для вселенной, уставшей от собственных мук. Вы спасаете своих от этого. Вы выбираете для них жизнь. Какую жизнь – решать им. Но вы даёте им шанс.

Он отступил на шаг, готовясь раствориться в темноте.

– Используйте камень, когда будете готовы. Он проведёт вас. И помните, вождь… это не слабость. Это сила. Сила признать, что борьба проиграна, и спасти то, что ещё можно спасти.

Хорбос стоял неподвижно, сжимая в руке холодный камень-ключ. Он смотрел вслед агенту, исчезающему в ночи, и чувствовал, как часть его души уходит вместе с ним. Та часть, что верила в победу, в честь, в свободу.

Он повернулся и пошёл обратно в лагерь. Его походка была тяжёлой, старческой. Он прошёл мимо своих воинов, и они поднимали на него глаза, и в этих глазах он читал один и тот же немой вопрос: «Долго ли ещё?».

Он не отвечал. Он дошёл до своего уединённого места на краю лагеря и опустился на землю. Он сидел, уставившись в темноту, и его могучие плечи сгорбились под невидимой тяжестью.

Он вспомнил лицо Ксилары. Её ярость, её страсть, её непоколебимую, безумную веру в то, что хаос лучше порядка. И он понял, что их пути расходятся. Она была Бурей, неумолимой и разрушительной. А он… он был вождём, чей долг – защищать свой народ. Даже от самой Бури. Даже ценой собственной души.

Он поднёс кулак с камнем ко лбу. Камень был холодным, как прикосновение смерти, но смертью безболезненной. Он знал, что утром он отдаст приказ. Приказ, который его воины, измученные и отчаявшиеся, встретят не проклятьями, а вздохом облегчения. Он поведёт их не в бой, а в капитуляцию. И они пойдут за ним. С радостью.

А сам он? Он останется. Он должен был смотреть в глаза Ксиларе, когда она поймёт, что он сделал. Он должен был принять её гнев, её презрение. Это будет его наказанием. Его последней битвой. Битвой, в которой он заранее знал, что проиграет всё, включая самого себя.

Он сидел так до самого утра, не сомкнув глаз, слушая, как его сердце разрывается на части. И впервые за долгие годы гордый вождь кентавров Хорбос позволил тихим, горьким слезам скатиться по его суровому лицу и упасть на безжизненную, чёрную землю острова. Сладость предательства была отравленной, но он сделал этот глоток, чтобы его народ мог напиться из источника забвения. И в этой горечи была своя, страшная правда.

Глава 7

Ксилара стояла на импровизированном командном пункте – возвышении из чёрного шлака, с которого открывался вид на растянувшийся лагерь и подступы к нему. Внутри всё было пусто и холодно. После ночи с Малекаром, после осознания всей глубины пропасти, в которую они смотрели, её собственная воля казалась истерзанной, измочаленной. Она механически отдавала распоряжения, её голос звучал ровно и бесцветно. Зирах, как тень, находился в двух шагах, его демонический глаз беспрестанно сканировал окрестности, но и он казался приглушённым, его обычная яростная энергия придавлена гнётом обречённости.