Искушение Ксилары. Книга десятая

В пещере воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Малекара, погружённого в видения тотального разрушения, и сдавленными всхлипами Бурвина, превратившегося в испуганного ребенка.

И тогда заговорил Элриндор.

Он подошёл к Ксиларе так близко, что она почувствовала исходящий от него холод. Это была ледяная ярость.

– Довольно, – сказал он, и каждый его звук был отточен, как лезвие. – Довольно этих игр, Ксилара. Ты видишь? Смотри, что ты сделала!

Он жестом указал на Малекара, почти что в экстазе представляющего себе руины, и на Бурвина, рыдающего от страха.

– Ты копаешься в наших душах, вытаскиваешь наружу самое тёмное, самое уязвимое, и ты называешь это «объединением»? Ты манипулируешь нами. Ты играешь нашими самыми потаёнными струнами, чтобы заставить нас танцевать под свою дудку. Чем ты отличаешься от них? – он резко махнул рукой в сторону выхода из пещеры, туда, где находилась «Серая Сфера». – Они предлагают покой ценой потери желаний. Ты предлагаешь союз ценой потери нашей воли! Ты стала таким же манипулятором! Ты используешь свой дар точно так же, как они используют свою машину – чтобы подчинить, контролировать, сделать нас удобными!

Его слова падали, как удары молота. Каждое – точное, безжалостное, обнажающее. Ксилара чувствовала, как под ними рушатся все её оправдания. Она видела в глазах остальных – в глазах Игниса, Кэлана, Зираха – отблеск той же мысли. Шок. Разочарование. Страх. Страх перед ней.

– Я… я не хотела… – попыталась она вымолвить, но голос изменил ей.

– А чего ты хотела? – ледяным тоном продолжил Элриндор. – Объединить нас? Посмотри, что вышло. Ты принесла только хаос. Твой дар всегда был хаосом. И ты, как ни старалась, остаёшься его рабыней и источником.

Он развернулся и, не оглядываясь, вышел из пещеры. За ним, бросив на Ксилару взгляд, полный боли и непонимания, молча удалился Игнис. Кэлан последовал за ним с каменным лицом, не проронив ни слова. Малекар, словно очнувшись от транса, с насмешливым поклоном скрылся в тени. Бурвин, не в силах смотреть на неё, отвернулся, его могучие плечи всё ещё вздрагивали.

В пещере остались лишь она и Зирах. Он стоял в стороне, его лицо было искажено внутренней борьбой. Он хотел подойти к ней, защитить её, но и он был шокирован и напуган тем, что она сделала, тем, чем она становилась.

Ксилара не выдержала его взгляда. Она отшатнулась, спина её ударилась о шершавую стену пещеры. Она медленно сползла по ней на землю, обхватив колени руками. Дрожь, которую она сдерживала всё это время, вырвалась наружу. Сначала тихие всхлипы, а потом и рыдания, полные такого отчаяния и стыда, что, казалось, они должны были разорвать её грудь.

Она пыталась сделать хорошо. Она хотела их объединить. А вместо этого ранила самых сильных из них, обнажила их самые страшные тайны и доказала самому умному из них, что она – не лучше их врага.

И тогда, как будто этого было мало, ледяные голоса в её голове, до этого притихшие, снова зазвучали. Но на этот раз в них не было ни обещаний, ни уговоров. Лишь холодное, безжалостное злорадство.

«Видишь? – шептали они, и их шёпот был похож на скрип льда. – Мы же говорили. Ты приносишь только хаос. Всё, к чему ты прикасаешься, рушится. Всех, кого ты любишь, ты ранишь. Твой дар – это проклятие. Ты – проклятие. Разве не лучше было бы сдаться? Разве не лучше было бы принять порядок, где не будет ни твоего дара, ни твоей боли, ни этого вечного, бессмысленного хаоса?»

Она зажала уши ладонями, зажмурила глаза, пытаясь отгородиться от них, но голоса звучали изнутри. Они были частью её. Как и её дар. Как и тот хаос, что она только что породила.

Она сидела одна в темноте, в холодной каменной пещере, а её империя, построенная на доверии и любви, лежала в руинах вокруг неё. И её злейшие враги шептали ей на ухо самые горькие и, возможно, самые правдивые слова, которые она когда-либо слышала.

Глава 4

Бурвин шёл по чёрному вулканическому песку, и каждый его шаг отдавался в его ушах глухим, одиноким стуком. Он шёл к границе, к тому невидимому рубежу, за которым лежал их лагерь, а за ним – сердце острова, где царил тот самый покой, что так соблазнительно манил.

Он не мог больше выносить этого. Не боя – он был храбрым воином. Не усталости – его тело было крепким, как скала. Он не мог выносить разлада внутри. Того, что случилось в пещере. Взгляда Ксилары, полного ужаса и стыда. Рыков Игниса. Холодных слов Элриндора. И того, что она вытащила наружу из него самого. Того детского, животного страха, который он так тщательно скрывал под маской доброго великана.

Он был королём беаров. Он должен был быть сильным. Опорой. А вместо этого он сидел и плакал, как ребёнок, испуганный темнотой. И этот тёмный, холодный ужас перед небытием, который она вскрыла в нём, теперь жил своей собственной жизнью, разъедая его изнутри.

Он дошёл до края лагеря. Впереди лежала полоса ничейной земли, усеянная обломками чёрного базальта, а за ней – та самая зона, где солдаты «Сферы» ходили с блаженными улыбками. Оттуда не доносилось ничего. Ни ветра, ни шёпота, ни запаха. Лишь зов пустоты. Зов конца борьбы.

Он остановился, его могучие ноги вросли в песок. Он смотрел туда, и его сердце, обычно такое горячее и громкое, билось неровно, с перебоями. Рука непроизвольно потянулась к амулету на его груди – клыку его первого медведя, символа силы и чести. Но сейчас он казался ему просто куском кости. Бессмысленным.

«Просто сделай шаг, – шептал ему внутренний голос, так похожий на те ледяные шёпоты, что мучили Ксилару. – Всего один шаг. И всё закончится. Не будет страха. Не будет стыда. Не будет этой ноющей, вечной боли в груди, когда ты смотришь на неё и понимаешь, что никогда не сможешь быть тем, кто ей нужен».

Он зажмурился, готовясь переступить роковую черту.

– Бурвин.

Голос заставил его вздрогнуть. Он обернулся. На краю лагеря, в тени огромного валуна, стояла Ксилара. Она была бледной, её глаза были подкрашены тёмными кругами, но в них горел странный, лихорадочный огонь. Она смотрела на него не с упрёком, не с мольбой. Словно изучала.

– Ты не должен, – сказала она тихо, подходя ближе.

– Почему? – его собственный голос прозвучал хрипло и устало. – Ты же видела. Ты же знаешь, что там. Ты сама… ты сама показала мне мой страх. Зачем бороться с ним, если можно просто перестать его чувствовать?

Она подошла к нему вплотную. Её голова едва доходила ему до груди. Она подняла руку и медленно, почти нерешительно, положила ладонь на его могучее, покрытое шрамами предплечье. Её прикосновение было прохладным.

– Потому что ты сильнее этого, – прошептала она, но в её голосе не было веры. Был лишь холодный, отчаянный расчёт.

И в этот момент она снова заглянула внутрь. Не с помощью дара – тот всё ещё дремал, придавленный гнётом острова. Она заглянула туда с помощью той связи, что была между ними всегда. Связи, которая родилась в Священных Родниковых озерах, когда воды обнажили их души. Она искала его истинное желание. Не то, что он провозглашал – семью, дом, простые радости. А то, что пряталось в самой глубине, под слоями страха и боли.

И она увидела. Не образы её самой в его объятиях у камина в Урсхолле. Не смеющихся медвежат. Она увидела тишину. Абсолютную, беззвучную тишину. Белое, бесконечное ничто, где не было ни радости, ни горя, ни воспоминаний, ни надежд. Забвение. Покой могилы.

Её сердце сжалось от леденящего ужаса. Он был так близок. Так близок к тому, чтобы сдаться. И он был одним из столпов её альянса. Одним из тех, чья простая, чистая вера держала всех остальных. Если он падёт, рухнет всё.

Она не могла позволить этому случиться. Не могла потерять его. Не из-за стратегии. Не из-за альянса. А потому что он был Бурвином. Её большим, добрым великаном. И мысль о том, что его яркий, горячий дух угаснет в этом безразличном покое, была невыносима.

Но как его удержать? Слова? Они были бессильны. Нежность? Её собственное сердце было слишком опустошено, чтобы дарить её. У неё оставалось только одно. Её воля. Искажённый, изувеченный островом, но всё ещё живой дар.

Она знала, что это неправильно. Слова Элриндора жгли её изнутри: «Ты стала таким же манипулятором!». Но что ей оставалось? Смотреть, как он уходит?

– Бурвин, – снова позвала она его, и в её голосе появилась сталь. – Смотри на меня.

Он медленно опустил на неё свой взгляд. Его глаза были полны страдания и тоски.

И тогда она начала.

Она не пробуждала в нём страсть. Нежность была бы сейчас ложью. Вместо этого она сконцентрировалась на том крошечном искривившемся подобии дара, что ещё оставалось в её распоряжении. Она взяла свою собственную волю, свою яростную, отчаянную решимость не потерять его, и направила её на него, как луч прожектора. Она не спрашивала и не предлагала. Она внушала. Вкладывала в него свои собственные ощущения, свою собственную жажду жизни, свою боль, свою ярость – всё, что было противоположно тому холодному покою, что манил его.

Это был чистый, грубый психический насильственный акт.

Она встала на цыпочки, обхватила его лицо своими ладонями и притянула к себе, заставив наклониться. Их губы встретились. Его губы были сухими, потрескавшимися, неподвижными. Её поцелуй был не лаской, а печатью. Точкой приложения силы.

– Чувствуй, – прошептала она ему в губы, и её слова были заклинанием. – Чувствуй жизнь.

Она послала ему импульс. Вспышку воспоминания. Не его, а своего. Яркий, жгучий вкус спелого персика, съеденного ею, ещё Машей, в далёком, солнечном детстве. Восторг от этого вкуса. Простой, животный восторг.

Бурвин вздрогнул. Его губы дрогнули под её губами.

Она углубила поцелуй, её язык настойчиво проник в его рот, но это не было любовной игрой. Она вспомнила жар огня в камине в Урсхолле, тепло шкуры на каменном полу, уютную тяжесть объятий. И она силой воли вложила эти ощущения в него, заставила его нервные окончания отозваться на несуществующий жар, его кожу – почувствовать несуществующую мягкость.

– Чувствуй тепло, – приказала она, и её голос вибрировал.

Она чувствовала, как его большое тело начинало медленно оттаивать. Его руки, висевшие вдоль тела, поднялись и обхватили её, но в его объятиях не было страсти. Был голод по тому, что она ему дарила. По тем призрачным ощущениям, что она в него вкачивала.

Она повела его от костра. К ревущей крови. К радости движения. Она вспомнила полёт с Игнисом над склонами Пиков Раздора, ветер, свистящий в ушах, жар в лёгких, ликующий крик, вырывающийся из груди. И она передала ему это. Заложила этот вихрь в его застывшую душу.

Он застонал, низко, глубоко, и его объятия стали крепче. Он прижал её к себе так сильно, что у неё перехватило дыхание. Но она не сопротивлялась. Она продолжала. Она была машиной по производству иллюзий, фабрикой по изготовлению радости.

Она опустила руки, стала расстёгивать его простую кожаную одежду. Её пальцы скользнули по его груди, покрытой густой шерстью. Она не ласкала, а наносила на его кожу заклинание. Каждое прикосновение было заряжено внушением. Вспышка удовольствия от прохладной воды в жаркий день. Сладкая тяжесть усталости после честной работы. Грубый, простой восторг плоти.

Он пал на колени перед ней, его огромная голова уткнулась в её живот. Его дыхание стало тяжёлым, прерывистым. Она запустила пальцы в его густые волосы и продолжила свою работу. Она говорила ему, шептала, вбивала в его сознание: «Жизнь. Сила. Радость. Жажда. Голод. Боль. Всё это – ты. Всё это – хорошо».

Она заставила его подняться, повернула его и прижала спиной к холодному чёрному валуну. Его тело было огромным и податливым, как глина в её руках. Она сбросила с себя платье, как жрец, снимающий покровы с ритуального предмета. Её кожа покрылась мурашками от холодного воздуха, но внутри неё пылала адская кузница, где ковались чувства для него.

Она прильнула к нему всем телом, кожей к коже. Его тело было горячим, теперь уже по-настоящему горячим, разогретым искусственно вызванной яростью жизни. Она обвила его шею руками, притянула к себе и снова поцеловала, жестко.

– Живи, – прошептала она ему в губы, вкладывая в это слово всю мощь своего искажённого дара. – Хочешь ты того или нет. Живи.

Она взяла его руку, его огромную, способную раздробить скалу ладонь, и прижала её к своей груди. К своему сердцу, которое бешено колотилось от усилия, от напряжения, от греха, который она совершала.

– Чувствуй, как оно бьётся. Это жизнь. Моя. И теперь твоя.

Потом она повела его руку ниже, по своему животу, к самой сокровенной части себя. Она была сухой, неготовой. Но это не имело значения. Это не было про любовь или желание. Это был ритуал. Акт жизни через самое примитивное соединение.

Она помогла ему, направляя его, всё ещё находящегося в полусне, в трансе, вызванном её волей. Когда он вошёл в неё, она издала короткий, сдавленный звук. Было больно. Сухо, грубо, невыразимо больно. Но она стиснула зубы и продолжила. Она двигалась, прижималась к нему, обнимала его своими ногами, закинутыми за его мощную спину, и продолжала вливать в него, вливать, вливать… Радость. Гнев. Страсть. Боль. Всё, что угодно, только не апатичный покой.

Он рычал, низко, по-звериному, его тело напрягалось, его движения становились всё более резкими, неуклюжими. Он был инструментом в её руках, и она играла на нём, выжимая из него звуки жизни, какие могла. Он достиг пика с громким, протяжным стоном, в котором было больше муки, чем наслаждения. Его семя, горячее и живое, заполнило её, стало физическим символом того жизненного начала, которое она ему вернула.

Она сама не почувствовала ничего, кроме пульсирующей боли и леденящего душу удовлетворения от выполненной задачи. Он не потерян. Он останется.

Он рухнул на неё, весь мокрый от пота, дрожащий. Его тяжесть придавила её к камню, но она выдержала. Она лежала, глядя в серое, безразличное небо, и чувствовала, как её собственная пустота растёт, заполняясь чем-то тёмным и липким – стыдом.

Постепенно его дыхание выровнялось. Транс рассеялся. Иллюзии, которые она ему подарила, стали таять, как дым. И осталась лишь голая реальность. Боль от грубого соития. Холод камня за спиной. И осознание того, что только что произошло.

Он медленно поднял голову и посмотрел на неё. Его глаза, ещё несколько мгновений назад полные искусственной жизни, теперь снова были пустыми. Но это была не пустота «Сферы». Это была пустота обмана.

Он отстранился от неё, его движение было медленным, полным неизъяснимой усталости. Он посмотрел на своё тело, на её тело, на следы их грубого соединения. И тогда по его лицу, по его доброму, простому лицу, потекли слёзы. Тихие, горькие, безнадёжные.

– Ты… ты вернула мне боль, – прошептал он, и его голос был поломан. – Ты заставила меня снова всё чувствовать. Но… это не было настоящим. Это был твой приказ. Твоя магия.

Он смотрел на неё, и в его взгляде не было обвинения. Был лишь бесконечный, всепоглощающий стыд и ощущение чудовищного мошенничества.

– Я чувствовал радость… но это была не моя радость. Я чувствовал страсть… но это была не моя страсть. Ты обманула меня, Ксилара. Ты обманула мою душу.

Он поднялся на ноги, его движения были тяжёлыми, как у очень старого, усталого зверя. Он не смотрел на неё больше. Он повернулся и медленно, шаг за шагом, пошёл прочь, обратно в лагерь, оставляя её одну у холодного чёрного валуна, на краю мёртвой зоны.

Она осталась сидеть на земле, прижимая к себе скомканное платье. Тело ныло, между бёдер саднило от боли. Но внутренняя боль была сильнее. Она только что спасла его от «Серой Сферы». Но какой ценой? Она совершила над ним насилие. Не физическое – с этим он бы справился. Душевное. Она изнасиловала его волю, подменив его истинные желания своими фантомами.

Она удержала его в строю. Но потеряла навсегда. И частичку себя тоже.

Она обхватила колени руками, прижалась лбом к ним и зажмурилась, но слёз не было. Лишь ледяной, безмолвный вопль внутри, который заглушался ядовитым шёпотом голосов Йормунда: «Манипуляция. Контроль. Ты идёшь их путём. Чем дальше, тем больше ты становишься на них похожа».

Глава 5

Малекар нашёл её на рассвете. Серое небо над островом лишь незначительно просветлело, сменив цвет мокрого пепла на цвет больной кожи. Ксилара сидела на том самом чёрном валуне, где всего несколько часов назад совершила над Бурвиным своё тёмное таинство. Она не спала. Она не могла. Каждый раз, закрывая глаза, она видела его лицо, искажённое болью обмана, и слышала шёпот голосов Йормунда, ставший теперь навязчивым, неумолимым хором.

Он появился беззвучно, как тень. Его тёмные одежды сливались с базальтовыми скалами, и лишь бледное, отточенное лицо выделялось в унылом свете.

– Интересное выражение лица, моя дорогая Буря, – прошепелявил он. На его губах играла та же тонкая, изучающая улыбка, что и всегда, но сегодня в его глазах горел новый огонь. Огонь одержимости. – На нём смешались стыд, отчаяние и… любопытство. Прекрасная, разрушительная комбинация.

Ксилара даже не вздрогнула. Её эмоции были выжжены дотла.

– Оставь меня, Архитектор. У меня нет сил для твоих игр.

– Но именно игры – это всё, что у нас осталось, – он подошёл ближе и сел рядом с ней на камень, изящно подобрав ноги. Его плечо почти касалось её плеча. – Они там, – он кивком указал в сторону лагеря, – рычат, ссорятся, готовятся к штурму, который станет для них самоубийством. Они мыслят категориями силы. Но сила здесь бесполезна. Как и твой прекрасный, хаотичный дар.

– Я это поняла, – горько выдохнула она.

– Нет, – он покачал головой. – Ты поняла лишь то, что не можешь контролировать их так, как хотела бы. Но ты не задалась главным вопросом. Что такое эта «Сфера»? Не их машина. Не их идеология. А сам феномен. Этот… покой. Что он из себя представляет?

Она наконец повернула к нему голову.

– И что?

– Я предлагаю эксперимент, – его глаза сверкнули. – Рискованный. Болезненный. Возможно, даже смертельный для рассудка. Но какой восхитительный по своей сути!

Он вытянул тонкий палец и указал на одинокую фигуру солдата «Серой Сферы», который мирно патрулировал границу мёртвой зоны в сотне шагов от них. Мужчина лет тридцати, с обычным лицом, на котором застыла та самая блаженная, ничего не выражающая улыбка.

– Они утверждают, что их мир – идеален. Лишён страданий. Мы считаем это иллюзией. Колдовством. Но что, если это не так? – Малекар наклонился к ней, и его шёпот стал похож на шипение змеи. – Что, если это новая форма бытия? Чтобы понять врага, нужно мыслить как он. А чтобы мыслить как он… нужно почувствовать то, что чувствует он.

Ледяная игла страха пронзила онемевшую душу Ксилары.

– Ты предлагаешь…?

– Я предлагаю нам слиться с ним. С его сознанием. Не атаковать, не подчинять. Просто… войти. Окунуться в этот покой. Увидеть его мир его же глазами.

– Это безумие! – вырвалось у неё. – Мы можем не вернуться! Мы можем заразиться этим…

– А что мы теряем? – он мягко парировал. – Твоя вера в себя уже треснула. Твои союзники отворачиваются от тебя. Мой интерес к этому миру иссякает, ибо хаос, который ты олицетворяешь, сдаёт позиции. Что страшнее – рискнуть или медленно угаснуть здесь, в этой серой тоске? Кроме того, – его улыбка стала шире, – разве ты не хочешь узнать правду? Увидеть, не является ли их путь… лучшей альтернативой?

Это был самый опасный соблазн. Правда. После всего, что она натворила, после всей боли, которую причинила, не лежал ли покой в самом конце пути? Не была ли «Сфера» права?

Она посмотрела на солдата. На его умиротворённую походку. И кивнула.

– Как?

– Свяжись со мной, – приказал Малекар. – Твоим даром. Нежнее, чем с тем медвежьим королём. Точечнее. Создай между нами мост. А я… я найду способ прицепиться к сознанию того человека. У меня есть свои методы.

Она закрыла глаза, отбросив остатки страха. Внутри царила пустота, и это, как ни парадоксально, помогло. Ей не нужно было пробиваться через собственные эмоции. Она нашла ту самую искру дара, придавленную гнётом острова, и осторожно, как хирург, направила её к Малекару. Не в сердце его желаний, а в самую суть его ментальной оболочки.

Он воспринял её вторжение с довольным вздохом. Его сознание было похоже на лабиринт из чёрного стекла и хрусталя, где каждая грань отражала искажённое изображение. Холодное, сложное, прекрасное и абсолютно бесчеловечное.

– Прекрасно… – прошептал он. – Теперь мой ход.

Она не видела, что он делает. Но почувствовала, как его воля, острая, как бритва, вытянулась из их общего ментального пространства и тончайшей нитью устремилась к солдату. Это не было магией. Это было чем-то более древним и фундаментальным. Искусством ментального проникновения, которым владели лишь самые одарённые и безрассудные из дроу.

Нить коснулась солдата. И мир рухнул.

Не взрыв, не боль. Всё вокруг – пещера, чёрный песок, серое небо – попросту исчезло. Растворилось. Их сознания, слитые воедино, провалились в воронку ослепительной белизны.

И это была не слепота. Это был… свет. Чистый, ровный свет, наполняющий всё. Не было ни верха, ни низа. Не было тела. Был лишь покой. Абсолютный, всеобъемлющий, невыразимый словами.

Затем появились образы. Воспоминания солдата.

Он шёл по улице города, но это был не Лузарис с его сияющими куполами и не Имордис с его бьющей в нос чувственностью. Это был город из белого, мягко светящегося материала. Плавные линии, отсутствие углов. Воздух был таким же чистым и безвкусным, как на острове. Люди вокруг улыбались той же умиротворённой улыбкой. Никто не спешил. Никто не кричал. Не было ни попрошаек, ни знати. Не было грязи, нищеты, болезней.

Ксилара ждала подвоха. Ждала, что под этой оболочкой скрывается ужас, контроль, боль. Она пыталась пробиться глубже, в самые потаённые уголки этого сознания.

И не нашла ничего.

Не было подавленных страстей. Не было тайных обид. Не было страха перед будущим или сожалений о прошлом. Не было даже скуки. Было лишь… ровное, ничем не омрачённое существование. Воспоминание о тёплом дне, проведённом в саду, где цвели цветы без запаха. О беседе с другом, в которой не было споров, лишь обмен простыми, не несущими эмоциональной нагрузки фактами. О трапезе, питательной и безвкусной, утолившей голод, но не доставившей удовольствия.

Это не была иллюзия. Она ощущалась на уровне, недоступном для любого колдовства. Это была реальность. Иная, чужая, но реальность. Мир, где исполнено самое сокровенное желание любого живого существа – не испытывать боли. Никогда.

Шок был настолько всепоглощающим, что их слитное сознание чуть не рассыпалось. Ксилара чувствовала, как холодный, аналитический ум Малекара, всегда искавший изъяны и боль, столкнулся с совершенной, непроницаемой гладью. В нём не было места для его искусства. Не было точки приложения.

Они пробыли в том сознании всего несколько мгновений, но этого хватило с лихвой. Когда нить оборвалась, и их выбросило обратно в их тела, сидящие на холодном камне, оба вздрогнули так, словно получили удар током.

Ксилара открыла глаза. Мир вокруг – грязный, пахнущий морем и страхом, полный резких звуков и грубых красок – показался ей чудовищно уродливым, болезненным, неправильным. Слёзы выступили на её глазах, но это были не слёзы радости возвращения. Это были слёзы потери. Потери того идеального, безболезненного покоя, который она только что вкусила.

Малекар сидел, выпрямившись, его пальцы впились в камень. Его лицо было искажено. Не отвращением. Не восторгом. Это было нечто третье. Голод. Яростный, неудовлетворённый голод.

– Это… реально, – прошипел он. – Это не обман. Это… эволюция. Конец страдания. – Он повернул к ней горящий взгляд. – Ты понимаешь? Они победили! Они нашли способ! Они вырезали саму возможность боли! Это… это…

Он не находил слов. Его мир, построенный на страдании как на высшей форме искусства, рухнул. Перед ним открылась бездна иного совершенства – совершенства отсутствия.

Ксилара чувствовала то же самое. Соблазн был могущественнее, чем когда-либо. Просто сдаться. Принять это. Избавиться от стыда, от боли, от ответственности, от этой вечной, изматывающей борьбы.

И тогда, в этом смятении, в этом шоке от открывшейся бездны, между ними что-то щёлкнуло.

Взгляд Малекара изменился. В нём не было желания. Была ярость. Ярость существа, чью суть только что поставили под сомнение. И потребность. Потребность доказать, что он всё ещё существует. Что он – плоть, кровь, боль, а не тот безмятежный призрак в белом мире.

Она почувствовала то же. Что грубость и хаос её тела – это не иллюзия.

Он набросился на неё первым. Не с поцелуем, а с укусом. Его губы впились в её шею, не лаская, а метя, оставляя синяк, заявляя права. Его руки с такой силой впились в её плечи, что на следующий день точно останутся фиолетовые отпечатки.