Бесприютные

Сейчас он собирал папки с документами, чтобы вернуть их работодателю Хелин, – эти вещи, по крайней мере, были менее личными, чем щетки для волос и бритвы. Уилла постоянно повторяла, чтобы он не занимался ничем таким, что вызывало бы у него слишком тягостные воспоминания, но было ли хотя бы одно занятие, которое их не вызывало? Зик сохранил манеры обаятельного молодого человека, каким и был в сущности: он быстро перехватывал у Уиллы тяжелые предметы, открывал дверцу машины для матери Хелин. Но все это он делал словно во сне. Когда ребенок начинал кричать, казалось, что Зик испытывает облегчение от того, что можно вытащить себя из трясины мыслей о Хелин и обратиться к простым вещам. Единственной радостью в этой квартире было прямое соприкосновение с младенческой кожей, поэтому Уилла сознательно отступала, в основном предоставляя Зику кормить и переодевать ребенка. Она наблюдала, как ее сын становится отцом, баюкая крохотную жизнь в своих крупных руках, низко склоняясь к похожему на розовый бутон личику, но не понимала, действительно ли это любовь, та ошеломленность, какую испытала в свое время она сама со своим первенцем. Работа любви легко разрушается, если на нее в самом начале наползла тень отчаяния. Зик может закончить тем, что станет винить ребенка в своей утрате. Беременность убила Хелин, это факт. Уилла часами старалась отвлечь сына разговорами на другие темы, но его было трудно заинтересовать ими, например вопросом о том, где он собирается жить.

Освободив несколько шкафчиков в ванной, она сделала перерыв и, стоя в дверном проеме, наблюдала, как сын переносит коробки с документами в холл и выстраивает их в линию наподобие товарного состава. Опустившись на колени перед коробкой с книгами, он заткнул четыре ее клапана один под другой.

– Я могу остаться с Алдусом сегодня днем, если тебе надо поехать посмотреть квартиру.

Зик поднял голову и взглянул на нее с выражением, которое смутило ее. Уилла бы назвала его страхом.

– Или поехать могу я, – поспешно добавила она. – Я плохо представляю, чего ты хочешь и в какой части города можешь позволить себе жилье, но, если ты дашь мне указания, я готова провести разведку.

Он сел на пол и, упершись локтями в колени, тяжело выдохнул.

– Мама, я вообще не могу позволить себе жилье. Ни в какой части Бостона. Я думал пожить у Майкла с Шэрон, но они только что прислали мне сообщение. Догадываюсь, что наличие младенца меняет дело.

– Пожить у друзей? – Уилла была ошарашена. Зик ведь не какой-то студент в академическом отпуске, которому нетрудно устроиться у друзей на кушетке. Он – отец.

– Они не сказали прямо, что это из-за Алдуса. Но уверен, представление, устроенное им на похоронах, стало для них предупреждением. Я знал, что прошу о слишком многом.

Уилле понадобилась минута, чтобы осознать сказанное им, в том числе и собственную роль – то, что она не сумела утихомирить Алдуса в церкви. Неужели этим людям прежде было неизвестно, что младенцы часто плачут?

– Это твой сосед по комнате в период магистратуры? – уточнила она. – Ты хотел снова поселиться вместе с ним?

– Да, тот самый Майкл, с кем я планировал открыть свой бизнес. Зик, Майк и Джейк. Майкл женился, я тебе говорил. Они купили дом в Саути[11], так что места у них полно. Во всяком случае, одна свободная комната найдется. Мы думали, что сумеем вести дела прямо из дома, пока не заработаем на офис.

– И ты спросил, смогут ли они принять на борт тебя с Алдусом.

Вид у Зика был несчастный. Всякий отказ ранит, но этот был уже через край. В ней вспыхнула ненависть к самодовольной паре, оберегающей свой бездетный покой. А еще к Хелин и ее недальновидным докторам и вообще ко всем, причастным к жестокому повороту судьбы, из-за которого ее сын вынужден теперь искать приюта у друзей.

– Вам с Алдусом нужно свое жилье, – спокойно произнесла она. – Вы теперь семья. Мы найдем что-нибудь, что ты сможешь себе позволить.

– Нет, мама. У меня нет никакого дохода.

– Но ты же работаешь на полную ставку!

– Формально моя работа – стажировка.

– Однако ты так много делаешь. Вероятно, ты работаешь усерднее и приносишь больше комиссионных, чем любой другой в твоей конторе.

– Да, но все равно это стажировка. Обычно, если зарекомендуешь себя ценным сотрудником, тебя берут на постоянную службу примерно через полгода.

– Настоящая кабала. Ты и так уже зарекомендовал себя ценным сотрудником. Они должны тебе хотя бы что-то платить. Разве стажерам не полагается стипендия?

– Мне предлагали, но оно того не стоит. Как только меня включат в платежную ведомость, я буду обязан начать выплачивать свой студенческий заем. Мы бы сейчас этого не потянули. Поэтому мы с Хелин решили, что в настоящий момент нам выгоднее жить только на ее доход.

– Хорошо, но теперь ситуация изменилась. Разве нельзя пересмотреть договоренности?

– Студенческий заем все равно никуда не денется.

Уилла никогда не выясняла у него подробностей его долга и тем более боялась узнавать это теперь. Пока Зик был несовершеннолетним, Яно выступал за него поручителем, но с первого года учебы в университете для Зика было делом чести справляться со своими финансовыми проблемами самостоятельно. Она медленно кивнула.

– Сколько?

Сын пожал плечами.

– Более ста тысяч. Около ста десяти.

– Господи Иисусе, Зик! Я и не подозревала, что настолько много. Ты же все время работал.

– Да, за минимальную плату. Моего дохода едва хватало на книги.

Уилла не представляла, как можно вступать во взрослую жизнь в таких кабальных обстоятельствах. Сама она училась на государственной стипендии.

– Мы бы никогда не позволили тебе, если бы знали.

– Так вы и не хотели. Помнишь, как вы изо всех сил старались отговорить меня от Стэнфорда? Но в конце концов папа сказал: ладно, действуй, и я просто… Мне так этого хотелось!

Да, Уилла вспомнила с горечью. Семья тогда разделилась – вечная ахиллесова пята их родительства.

– Я не возражала против Стэнфорда. Просто думала, что, наверное, лучше сделать это через год, переводом например.

– Знаю. Я бы мог согласиться с папиным предложением об участии в программе обмена, как сделала Тиг, и поступить для начала в какой-нибудь захудалый хипстерский колледж.

– Айвинс вовсе не захудалый, это хороший колледж. Хипстерский, согласна. Однако программа обмена была именно тем, что требовалось Тиг. Учитывая ее предыдущий опыт не завершать начатое. Ты – другое дело, ты всегда доводишь всё до конца. Яно говорил, что студентов не загоняют в такую яму, из которой они не сумели бы выкарабкаться. Мы не слишком беспокоились.

Зик посмотрел на нее своими глазами цвета переменчивой океанской синевы. В молодости Уилла рассказывала матери все: размер первой зарплаты, день первого пропущенного цикла. А теперь, похоже, нормой считается держать родителей в неведении. Она никогда не знала, о чем допустимо спросить. Очевидно, что Зик стыдился своих финансовых трудностей.

– Конечно, нам следовало озаботиться.

Он пожал плечами.

– Я в затруднительном положении. Если мне прямо сейчас начнут платить зарплату, положенную в Сэндерсоне на стартовом уровне, я все равно в конце концов окажусь в минусе.

– Ясно. – Когда она сообразила, что ее предложение ушло в песок, она прислонилась к дверной раме, ощутив почти физическое бессилие. Сын все делал по правилам. Как и все они. Уилла и Яно вырастили двоих детей, одного успешного, другую непростую, как считалось. Такова была их история, сколько она себя помнила. Как давно это уже не так?

– А была ли… За Хелин не положена какая-нибудь пенсия от работодателя?

– Мне – нет. Мы не были женаты.

– Ах да. И страховки тоже нет? Возможно, ребенку причитается пособие?

Казалось, упоминание о сыне как субъекте права напугало его. Уилла подумала, что пособие по случаю потери кормильца было слишком смелым предположением с ее стороны; Хелин была иностранкой-резидентом, только что окончившей юридический факультет. Наверное, она недостаточно долго прожила в стране, чтобы иметь все права.

– Прости, что я думаю о практических вещах в такой момент, милый, но…

– Да. Я по уши в дерьме. Притом с ребенком на руках.

– А что насчет страхования жизни? Была, не была она тебе женой официально, ты – ее бенефициарий.

Его взгляд помрачнел.

– Мама, это самоубийство. За него никто не платит.

– Кажется, я об этом слышала. Но разве это справедливо? Это похоже на…

– Наказание?

– Я хотела сказать – игнорирование фактов. Хелин умерла от депрессии – фонового заболевания, вызванного беременностью, – и действий акушеров-гинекологов, которые больше заботились о ребенке, чем о матери.

– Подобный аргумент выдвинуть можно, но не сомневаюсь, что у страховой компании опытная команда юристов, которая его благополучно разобьет.

Уилла тяжело вздохнула.

– Что ты собираешься делать?

Зик отвернулся от нее, и в этом повороте головы она увидела все поражения, какие он потерпел в жизни: упущенное всего на какой-то волосок первое место на общештатских соревнованиях по бегу; ту блондинку, что дала ему отставку на выпускном вечере. Экзамен по программе повышенной сложности[12], какой он завалил из-за кишечного гриппа. Поражения случались у него так редко, что она могла пересчитать их по пальцам, во всяком случае те, о которых знала. Зик был хорош во всем, за исключением разочарований. Их он переживал тяжело – за отсутствием практики.

– Вы, по крайней мере, встали в очередь на ясли? Полагаю, Хелин собиралась вернуться на работу.

Зик посмотрел на нее странным умоляющим взглядом, смысла которого она не поняла. Потом встал и пошел по коридору в кухню. Уилла закрыла еще одну коробку, сосчитала до десяти, поскольку больше делать было абсолютно нечего, и последовала за сыном. Он стоял, уставившись в открытый холодильник.

– Знаю, об этом трудно говорить. Я могу остаться у тебя на какое-то время, чтобы помогать. На следующей неделе поеду с тобой на очередной осмотр к педиатру. Однако нам придется составить какой-то план.

– Я не прошу тебя делать это для меня, мама.

– Знаю. Тем не менее.

Он хлопнул дверцей холодильника.

– Я говорил это Хелин, наверное, раз сто. «Нам нужно выработать план». Наверное, это звучало так же, как то, что ты произносишь сейчас. Значит, она испытывала тогда то же самое, что я теперь.

– Это было не такое уж диковинное предложение. Для человека, имеющего ребенка.

– Я хотел, чтобы мы поездили, посмотрели разные ясли. Просил ее подумать о декретном отпуске, если это ей больше подходит. Но ей было нужно нечто особенное.

Уилла узнавала тот самый гнев по отношению к Хелин, который сама нередко испытывала. Им по очереди приходилось прилагать усилия, чтобы держать его под контролем. Ребенок должен любить свою мать, и они всегда должны будут об этом заботиться.

– Она не могла мыслить трезво. Теперь нам это ясно.

– Что мы знаем сейчас, так это то, что Хелин давно планировала самоубийство.

– Нет. Она любила тебя. Перестань себя винить, ты все делал правильно.

– Перестань это твердить, мама. Порой, поступая правильно, получаешь большую фигу! Тебе это никогда не приходило в голову?

– И тем не менее.

То, что Зик повторил слова Уиллы, могло показаться передразниванием, но не обязательно так и было. Они часто одновременно произносили одни и те же слова в один и тот же момент.

– Вот что я предлагаю, – сказала она. – Ты можешь некоторое время пожить у нас, чтобы мы тебе помогали. Только до того момента, когда ты разберешься со своими проблемами.

Зик состроил гримасу.

– В Джерси?

– Я знаю, что ты считаешь Джерси чем-то вроде гигантской обшарпанной окраины Манхэттена. Когда папе поступило предложение из Чансела, я тоже так думала, я была готова… – Уилла вовремя спохватилась, чтобы не произнести «убить себя», два слова, которые теперь навеки были исключены из их семейного лексикона. – Но Вайнленд оказался не таким, как я ожидала. Он больше похож на Виргинию. Это правда.

– А на что похожа Виргиния, мама?

– Мы прожили там почти восемь лет. После твоего рождения это самый долгий срок, проведенный нами на одном месте. Как ты можешь не знать?

– Потому что – дай-ка вспомнить – я тогда учился в колледже в Калифорнии, а потом в Школе бизнеса в Бостоне.

– Но ты приезжал домой летом, раза два. Один уж точно. И на другие каникулы. Ты бывал там на каждое Рождество, насколько я помню.

– Да, Виргиния. Там был Санта-Клаус. И рождественские елки. Конечно, я помню все это. А на стикерах – голубые хребты. Для тех, кто их любит!

Уилла попыталась улыбнуться.

– Ты хочешь сказать, что твоя семья долго жила в Виргинии, а единственное, что ты вынес оттуда – это какой-то стикер на бампере?

– Нет. Я хочу сказать, что это не моя система отсчета. Я взрослый человек, и у меня отдельный от вас жизненный опыт.

Уилла поняла, что в этом споре нет никакого смысла, если не считать того, что она здесь, а его любимая – нет. Зик выглядел страшно усталым. Солнце, проникавшее через окно, омывало его лицо таким безжалостным светом, что он казался стариком. Или человеком, потрепанным, как старая одежда. Недостаточно молодым, чтобы быть ей сыном.

Истошный вой, донесшийся из колыбели, испугал обоих. Каждый раз младенец просыпался, словно впанике. Свет, жизнь, голод – все это, вероятно, ощущается в начале как насилие. Уилла предоставила сыну идти к ребенку, а сама открыла кухонный шкаф, то ли чтобы начать готовить обед, то ли чтобы согреть бутылочку или упаковать посуду – она сама толком не знала. Уилла наблюдала, как Зик вынул из колыбели крохотное тельце со свисающими поджатыми ножками и разбухшим памперсом. Молодой отец должен быть радостным. А не овдовевшим, покинутым, обанкротившимся, лишенным всех удобств, которые он тщательно для себя обустраивал. В предстоящие месяцы каждое пробуждение будет таким же жестоким для Зика, как и для новорожденного. А может, и в предстоящие годы.

– Ш-ш-ш, спокойно, дружок, – заворковал Зик, кладя малыша на пеленальный столик и нервно придерживая ладонью его грудку, пока он дрыгал и молотил маленькими конечностями. Свободной рукой Зик вытащил из пачки памперс, прижал его подбородком и развернул. Уилла всем существом ощутила, каково это – быть родителем младенца: смесь всесокрушающей любви и страха причинить травму.

– Я в этом деле полный неумеха, дружок. Начинающий. Но придется тебе меня потерпеть.

– Ты не неумеха, – тихо промолвила Уилла. – И мы все начинающие.

2. Начинающие

Извилистая дорога от конторы застройщика до Сливовой улицы занимала всего четыре квартала, но он ощущал ее как переход через Атлантику. Тэтчер словно перетащил свой якорь дурных новостей через порог дома, тихо закрыл дверь, положил шляпу на столик в коридоре и заглянул в гостиную. Шторы были задернуты, предохраняя комнату от уличного зноя, Роуз стояла спиной к двери. Одна, отметил он с облегчением. Без матери, вечно сидящей на диване и распутывающей нити сплетен, и без того, чтобы обе они, с готовностью отложив свое рукоделие, устремили на него взоры, исполненные безграничных женских ожиданий.

Она держалась странно, стоя вплотную к западному окну и подглядывая. Чуть отведя штору одной рукой и прижавшись лицом к узкой вертикальной полоске дневного света, Роуз была так поглощена своим тайным наблюдением, что, похоже, не услышала, как он вошел. Тэтчер тихонько пересек комнату, остановился позади нее и обнял за талию, заставив ее подпрыгнуть от неожиданности.

– Тэтчер! Ты был у застройщиков, – произнесла она, не оборачиваясь.

Он положил папку с расчетами на столик около стены, чтобы обеими руками обхватить посередине тонкую фигурку Роуз, уткнувшись подбородком ей в макушку. Такая, как сейчас, спокойная, с непокрытой головой, Роуз была бесконечно притягательна, и он не устоял против того, чтобы всем телом прижаться к ее спине, а бородатым подбородком – к ее крохотному зениту. От идеального совпадения их тел по его жилам пробежала дрожь, как от глотка виски. Даже через полгода брака Тэтчер по-прежнему находился в плену физического совершенства жены и не мог решить, делало ли это его счастливым или обреченным мужчиной. За несколько недель, минувших после их переезда в Вайнленд, он начал склоняться к первому. Город был скуп на иные пьянящие ощущения.

– Что ты там высматриваешь? – Поскольку его нижняя челюсть неподвижно упиралась ей в темя, чтобы говорить, ему приходилось действовать верхней. Тэтчер чувствовал себя женатым. И это было так необычно.

Роуз не ответила. Он наклонил голову под тем же углом, что и она, и увидел между обрамлявшими вид из окна березой и дубом участок соседей – мистера и миссис Трит. Хозяин этого дома, доктор, по словам Роуз, недавно исчез, хотя никаких подозрений в этой связи не выдвигалось. Впрочем, не совсем так. Ходили слухи, будто он сбежал в Нью-Йорк под влиянием эффектной суфражистки, известной своей приверженностью идее свободной любви. Свободе доктора Тэтчер не завидовал, а вот на целехонькую крышу Тритов посматривал с интересом. Скользнув взглядом вниз по водосточной трубе, он остановил его на чем-то или ком-то распростертом в траве и частично скрытом тисовой живой изгородью.

Это была миссис Трит в темно-синем платье, лежавшая на земле ничком.

– Боже милостивый! С ней все в порядке?

– Да, – шепотом ответила Роуз. – Время от времени она шевелится.

– Что она делает?

– Считает муравьев. Или пауков.

Захватывающая дух интрига. Его жена говорила, как школьница, выдумывающая скандальную новость про свою соперницу. Но миссис Трит в уныло-синем одеянии и преклонных годах, разумеется, не составляла ей конкуренцию. Однако объяснение могло оказаться не таким уж фантастичным. Из источников, более надежных, чем Роуз, Тэтчер слышал, что у этой женщины действительно странные занятия. Он наклонил голову, чтобы лучше видеть через одну из маленьких оконных панелей, не переставая удивляться, какой архитектор придумал эти ненавистные окна со множеством линз в свинцовой оправе, переплетающихся замысловато, словно рыбья чешуя. В доме была тысяча таких стеклянных панелек, дребезжавших в разболтавшейся оправе. Когда хлопала какая-нибудь дверь, они звенели, как целый мир разбивающихся бокалов. А в этом домашнем гнезде двери хлопали часто.

Его вдруг осенило: этим архитектором мог быть отец Роуз в союзе с кучкой любителей, убедивших его в своей компетентности. Строитель, которого Тэтчер посетил сегодня утром, сообщил ему то, что наверняка знали все в этой живущей сплетнями деревне: дом был построен по договоренности покойного с его партнерами по игре в покер, воображавшими себя мастерами. Это знали все, кроме Роуз и ее матери. Для них это стало жестоким открытием, поскольку в отсутствие хозяина им оставалось лишь любить его сооружение. Через плечо Роуз Тэтчер любовно посмотрел на ее изящную грудь, равномерно вздымавшуюся и опускавшуюся.

Что же касается другой женщины, той, что снаружи, то никаких признаков ее движения не наблюдалось.

– Люби соседа своего, крольчонок. Миссис Трит заслуживает нашего милосердия.

– Может, она в прострации от горя? – предположила Роуз. – Из-за доктора Трита?

– Вряд ли. Если только добрый доктор не счел целесообразным вернуться из Нью-Йорка и снова поселиться с ней.

– Милосердие тут ни при чем! Все говорят, что доктор Трит – зануда, но, конечно, она предпочтет, чтобы он вернулся домой, чем совсем не иметь мужа.

Тэтчер усмехнулся:

– А разве возвращение занудного мужа не может быть причиной горести для жены?

Роуз отпустила штору и с улыбкой повернулась к нему лицом – прекрасным навершием на не менее прекрасной оси.

– Ты чудовище!

– Я не виноват. Ты поставила меня в безвыходную ситуацию, ожидая, что я буду защищать доктора Трита, и пользуешься моим положением.

– А какое оно, твое положение, Тэтчер?

– Положение мужа, обязанного заступаться за всех мужей. Разве не таково правило? Так же как жены должны нести общий для всех жен крест.

Роуз обдумала его высказывание.

– Миссис Трит – жена, – наконец произнесла она, – но я не стану за нее заступаться. Она выставляет себя на посмешище.

– Это не слишком связано с ее замужним статусом, насколько я понимаю. Так что с тебя обвинения снимаются.

Роуз вздернула подбородок, и Тэтчер, движимый желанием, наклонился, чтобы поцеловать ее.

Шум в коридоре заставил их разойтись. Разумеется, это была Полли. Ни одно другое существо не обладало способностью с такой внезапностью исчезать из дома и появляться в нем. Она резко распахнула дверь, подзывая собак, со стуком швырнула что-то на столик в прихожей и ворвалась в гостиную, огорошив Роуз и Тэтчера:

– Хорошо, что вы оба здесь. У меня ужасная новость!

– Что случилось? – Роуз вскинула руку к ленточке на шее, словно это могло помочь ей сохранить спокойствие. Тэтчер с облегчением воспользовался отсрочкой необходимости сообщить собственные дурные новости.

– Коляска потеряла управление! На Лэндис-авеню. Я все видела.

Полли плюхнулась на диванчик и взбрыкнула ногами, как будто сама упала с лошади. В свои двенадцать она была на десять лет моложе, но уже на несколько хэндов[13] выше сестры и обладала длинными ногами, высоким лбом и выдающимся подбородком, соответствовавшими ее темпераменту. Полли даже в голову не пришло извиниться.

– Никто не погиб, и мама сказала, что это чудо. Это была коляска Пардона Крэндалла, но его самого в ней не было. Он оставил ее перед вокзалом и пошел встречать кого-то с филадельфийского поезда, прибывающего в девять ноль-пять. Лошади испугались паровозного гудка, понесли и врезались в дерево перед почтовым отделением.

– В тот клен? – Тэтчер любил деревья – больше, чем некоторых людей, надо признать. Мысленно он дал ботанические прозвища членам своей семьи: Полли была мальвой, неунывающей, прямой, самым высоким цветком в саду. Роуз – конечно же, розой.

– С кленом все в порядке, – заверила Полли, – но от столкновения с ним у коляски отвалились задние колеса. Оба!

Рука ужаснувшейся Роуз потянулась к щеке.

– Ты была с мамой? Наверное, она страшно испугалась. Мама обожает мистера Крэндалла.

– Мама отправилась наверх, чтобы принять какое-то лекарство доктора Гарвина и помолиться.

– Ну, похоже, что последствия инцидента уже ясны, – заметил Тэтчер. – Хотя снадобье доктора Гарвина не повредит.

– Но вы еще не слышали остального! Когда коляска потеряла задние колеса, лошади протащили ее по всей Лэндис-авеню на одних маленьких передних. Это напоминало римские гонки на колесницах. Если бы мистер Крэндалл находился в ней, он мог бы стать моделью для статуи «Воин на боевой колеснице».

Воин на боевой колеснице! Тэтчер был впечатлен тем, что учебный план Полли распространился до античной обнаженной мужской натуры. Он взглянул на Роуз, но та, судя по всему, не обратила на это внимания.

Полли развязала ленты на своей шляпке, старом плоском канотье, какие – только без лент – предпочитают мальчики и какие ненавидели старшие сестры, и швырнула шляпку на диван, возбужденно тряхнув головой, от чего ее волосы рассыпались по плечам небрежными темными локонами.

– Оси, или что там у коляски под дном, прорыли борозду вдоль всей улицы. Скрип при этом был ужаснейший. Его можно было услышать на мили вокруг.

– Мы ничего не слышали, – заявила Роуз, давая понять, что история окончена.

– Вероятно, это случилось только что, – сказал Тэтчер. – Я прошел по Лэндис-авеню не более четверти часа назад.

– Да, это произошло вот прямо сейчас! – Полли взглянула на него круглыми голубыми глазами, точно такими же, как у сестры, и в то же время совершенно другими. Искавшими правды, а не спасения. – Мама не могла на это смотреть, а я все видела. Лошади врезались в стойку перед табачной лавкой, но и это еще был не конец.

Тэтчер, закрыв глаза ладонями, усмехнулся:

– Только не табачная лавка!

– Да! Одна из лошадей попыталась ворваться в лавку Финна! Она разбила витрину, повсюду рассыпались осколки стекла. Наверное, ей отчаянно захотелось выкурить сигару.

– После таких треволнений ее можно понять, – кивнул Тэтчер.

– Ладно, Полли. Поднимись, проверь, как там мама. И не сутулься, пожалуйста. Ты только посмотри на свои туфли!

Полли ответила сестре взглядом мученицы, подхватила шляпку за ленты и встала, собравшись уходить. Тэтчер почувствовал разливающееся на душе тепло. Ему не досталось радости иметь младших сестер или братьев, и он считал, что эта девочка для него – отличный свадебный подарок, хотя и хранил эту мысль в секрете от жены, наряду с еще несколькими.

– И расчеши волосы, прежде чем спуститься к ланчу.

В дверях Полли вдруг остановилась и обернулась с сияющими глазами: