Бесприютные

Прогноз Уиллы на вечер испарился без следа, когда она кипятила воду для спагетти. Яно, поцеловав ее, исчез в спальне, как и предполагалось. Но вскоре вернулся в кухню с потрясенным видом и телефоном в руке. Уилла давно хотела поговорить с ним об этой его привычке отвечать на ее звонки и текстовые сообщения, но сейчас момент был явно неподходящим – телефон, казалось, жег ему руку.

– Что? Это Зик? – спросила она, отпрянув.

Муж кивнул с непроницаемым выражением лица.

– Он пострадал? Господи, Яно! Что?

Яно положил телефон на кухонную стойку, и Уилла подняла его дрожащей рукой.

– Алло!

– Мама, это я.

– Господи, Зик, с тобой все в порядке? А с ребенком?

Зик плакал. Задыхался. Он был в таком отчаянии, какое никак не вязалось с ее рассудительным, уравновешенным сыном. Уилла ждала, не замечая, что не дышит.

– С ребенком все хорошо, – наконец выдавил он. – Это Хелин.

– Какое-то осложнение после кесарева сечения? Такое случается, милый. Ее забирают обратно в больницу?

Яно смотрел на нее скорбно, качая головой. Его лицо по контрасту с темной, аккуратно подстриженной бородкой казалось пугающе бледным, и застывшее на нем выражение сбивало с толку. Уилла повернулась к нему спиной, вслушиваясь в молчание сына, собиравшегося с духом.

– Мама, Хелин мертва. Она умерла.

– Боже! Как?

Молчание длилось так долго, что она подумала: уж не счел ли он грубостью с ее стороны подобный вопрос? Ее мысли бились, как пойманная птица.

– Она наглоталась таблеток, – произнес он. – Убила себя.

– У вас в доступном месте валяются таблетки? Когда в доме ребенок?!

– Он еще не дотягивается ни до какого места, доступного или недоступного, мама.

Упрек отрезвил Уиллу, вернув ее на твердую почву.

– Ты звонил в девять один один?

– Разумеется.

– Извини, я просто… Я в шоке. Когда это случилось?

– Сейчас который час? Я вернулся домой примерно без четверти шесть. Она еще здесь.

– Кто?

– Хелин, мама. Она умерла в спальне. У нее во рту трубка. Дыхательная. Они пытались реанимировать ее, хотя, как я понимаю, это было безнадежно. Сказали, что им надо уезжать, а трубка должна оставаться, пока коронер не выдаст заключение. Меня это возмущает, она растягивает ей лицо, оно потеряло форму и выглядит так, будто ей больно. Понимаю, что глупо сейчас об этом беспокоиться.

– Значит, «скорая» приезжала. Они еще там? Что сейчас происходит?

– Они уехали. У них очередной вызов. Срочный. Сейчас явится коронер, потом машина из морга, чтобы увезти тело. «Скорая» дала мне номер телефона.

– Ты там в квартире один?

– Я с Алдусом.

Господи, вспомнила она, Алдус! Всего несколько недель от роду – и тут такое!

– Я сижу на кушетке, – объяснил Зик, которому теперь, казалось, хотелось выговориться. – Он лежит рядом со мной, спит. Наверное, обессилел, так долго ожидая… Он был голодный. И испуганный. Господи Иисусе! Он ведь даже не узнает свою мать. Как это может сказаться на человеке?

– Не будем сваливать все в одну кучу. Сейчас самое главное – чтобы ты не оставался один. Как только положишь трубку, позвони кому-нибудь. Я не имею в виду коронера, я хочу, чтобы с тобой находился кто-нибудь из друзей. Боже, бедные родители Хелин. Сколько времени им понадобится, чтобы прилететь в Бостон?

Звук, вырвавшийся у него, напугал Уиллу – какой-то звериный стон. Они ведь еще и не подумали, как это будет ужасно – позвонить ее родителям.

– Хочешь, я сама с ними поговорю?

– Вы ведь даже не знакомы. Каково им будет услышать подобную новость от совершенно чужого человека?

– Хорошо, только, пожалуйста, позови кого-нибудь побыть с тобой. Тебе предстоит масса дел. Когда умерла мама, я была в таком шоке, что не могла сообразить, что нужно делать в первую очередь. У тебя есть какие-то соображения насчет… чего бы она сама хотела?

Уилла слышала, как прерывисто дышит Зик, каждый вдох захлебывался рыданием, словно не желающий заводиться двигатель.

– Мы не говорили об этом, мама, – выдавил он. – Как только возникала тема смерти, я сам прерывал ее, умолял не делать этого.

– Что ты имеешь в виду? – Уилла повернулась, но Яно уже ушел. Она добрела до двери и заглянула в гостиную. Тиг играла в нарды с Ником, чтобы он не закатил истерику в ожидании обеда. Они составляли немыслимую пару, сидя за столом друг против друга: эфемерная Тиг со своими упругими дредами – и грузный неуклюжий Ник с кислородными трубками, стискивающими его щеки в постоянной гримасе.

– Сегодня утром, казалось, с ней все было в порядке, – продолжил Зик. – Вчера Хелин возила малыша на очередной осмотр и вернулась успокоенная, врач сказал, что у него все хорошо. Он прибавляет в весе. Сегодня она собиралась вывезти его на прогулку в коляске. Мы еще пошутили, мол, не требуется ли ей руководство для пользователя, чтобы знать, как с ней управляться.

Уилла подивилась связности его речи. Люди по-разному ведут себя в критических ситуациях – ей довелось освещать достаточно много преступлений, чтобы знать это, – но их поведение чаще всего отличается в этих случаях от обычно им присущего. Этот же отчаянно несчастный, но рассудительный мужчина на другом конце связи, ее сын, был как древесный ствол, лишенный коры. Уилла увидела, что вода для пасты выкипает, и выключила конфорку.

– Ты сказал «когда возникала тема смерти», ты умолял ее не делать этого. Что ты имел в виду, Зик?

– Я даже не поцеловал ее на прощание, мама. То есть, возможно, и поцеловал, но неосознанно. Не могу даже вспомнить. Это так грустно.

– Хелин угрожала самоубийством?

– Ей не надо было прекращать пить антидепрессанты. Мне не следовало соглашаться с этим. Никто не должен был ей их запрещать.

– Не вини себя. Не тебе было решать. Это представляло опасность для ребенка. Что она раньше принимала?

– Пароксетин. Говорили, что именно от него Хелин должна отказаться. Пробовали заменить сарафемом, точно не помню. После первого триместра беременности ей оставили кое-какие препараты, но они не действовали, у нее начиналась ломка. Страх сделать что-то не так парализовал ее. На всех этих препаратах есть предупреждение в черной рамке о побочных эффектах, мама. Как она могла видеть себя в зеркале беременной и принимать подобные препараты? Черная рамка – это высшая степень опасности, вроде «курение является причиной рака».

Уилла словно ощутила тяжесть грехов Хелин, которые ей следовало простить. Постоянное нытье во время беременности, апатию.

– Мне очень жаль. Представляю, как тебе было трудно.

– Для нее это было гораздо труднее. Очевидно же.

– Я уверена, что ты не требовал, чтобы она прекратила принимать антидепрессанты.

– Наверное, я слишком многого ожидал от нее? У меня это есть, мама: если что-нибудь кажется простым для меня, я склонен считать, что это просто и для других. Может, Хелин испытывала чувство вины.

– Вероятно, она консультировалась с врачами. Зная Хелин, можно не сомневаться, что она была хорошо информирована.

– Но какой у нее был выбор? Ты не представляешь, через что ей пришлось пройти. Каждый день беременности превращался для нее в ад. Она была одержима страхом, будто что-то идет не так, что ребенок мертв или у него что-либо деформировано. Хелин знала наизусть все побочные воздействия СИОЗС[6] на исход беременности. Анэнцефалия – это когда ребенок рождается без мозга. Эмбриональная грыжа – когда кишки вываливаются сквозь отверстие в нижней части живота. Мог родиться монстр. Она просто не хотела этого.

– О чем ты говоришь! Разумеется, Хелин хотела ребенка.

Уилла допускала, что это он не хотел ребенка. Зик, в годовалом возрасте отказавшийся от всех игрушек, начисто лишенный вредных привычек ребенок, возникший из хаоса жизни своих кочующих родителей, вряд ли радовался тому, что упорядоченное течение его жизни будет нарушено появлением незапланированного ребенка. Она не верила, что он пренебрегал противозачаточными средствами. Говорят, мальчишки есть мальчишки, но у нее был только один, и такой, который всегда поступал правильно. Они с Яно не ратовали за аборт, но рассматривали эту беременность как долг, возложенный на их сына, если не как западню. Между собой они устали перебирать разные варианты. Но ни в одном из их предполагаемых сценариев Хелин никогда не отводилась роль партнера, который просто не хочет иметь детей.

Уилла попыталась представить Зика в его квартире.

– О боже! Это ты… ты нашел ее?

В дверях появилась Тиг, с широко раскрытыми глазами, до боли маленькая, в своей мешковатой одежде, с короной волос, торчавших вокруг головы, – точь-в-точь карикатура под названием «Шок». Должно быть, что-то донеслось до нее в соседней комнате, остальное она прочитала по лицу матери.

Уилла указала ей на пачку пасты и банку соуса и подняла брови. С этой дочерью ни одно желание не исполнялось легко. Отходя от плиты, она ожидала сопротивления, но Тиг сразу скользнула на освободившееся место и принялась готовить обед.

– Да, я, – ответил Зик. – Я вернулся с работы и услышал, что малыш кричит так, что почти задыхается. Это меня разозлило. Не знаю, сколько это продолжалось… Я поменял подгузник, согрел бутылочку, накормил его. Думал, что Хелин спит. Она так много спала все эти месяцы. Поэтому я провел с ребенком около часа, давая ей поспать. Господи, мама! Если бы я вошел в спальню раньше! А если я еще мог ее спасти?

– Когда ты вернулся домой, ребенок надрывался уже давно, значит, Хелин была мертва. Не терзай себя. Прошу тебя, милый. Ты ведь заботился о сыне.

Груз слов, которые произносила Уилла, обрушился на нее, будто удар под дых, наверное, она непроизвольно вскрикнула, потому что Тиг испуганно оглянулась. Уилле пришлось приложить усилия, чтобы, слыша голос сына, оставаться на ногах, а не осесть на пол, подтянув колени к груди. Ее исполненный чувства долга, подающий надежды сын теперь должен будет изо дня в день заботиться о своем сыне, погрязнув в тоске родителя-одиночки. Злость на мертвую Хелин, словно кислота, подступила к горлу. Бесполезная злость.

Тиг наблюдала за ней с видом доброй феи, покачивая ложку, как волшебную палочку, на кончиках пальцев. У нее за спиной булькала вода в кастрюле. Закрыв глаза и заставив свой голос звучать спокойно, Уилла произнесла:

– Я смогу приехать к утру.

Сидеть в огромной бостонской церкви, пытаясь успокоить воющего младенца, в дизайнерском костюме, принадлежавшем девушке, которая лежит тут же в гробу… Даже буйное воображение Уиллы не могло бы себе такого представить. Облегающий покрой пиджака стеснял движения. Создавая его, мистер Армани не думал о младенце, так что его вины тут не было. Уилла сунула в рюкзак джинсы и рванула спасать сына, даже не вспомнив об одежде для похорон. Это было четыре, может, пять дней назад, она потеряла счет часам. Алдус не делал различия между ночью и днем, и она вынуждена была обходиться таким малым временем сна, какое, по ее прежним представлениям, немыслимо для человеческого организма. Одеванием для похорон Уилла озаботилась всего за полчаса до выезда, и пришлось в спешке обратиться к гардеробу Хелин. В нем все было аккуратно развешено на деревянных плечиках, строго по цвету, и в безупречном порядке, царившем в этом шкафу, Уилла почувствовала схожесть между мертвой девушкой и своим сыном. Но дорогой вкус Хелин потряс ее. Быстро перебирая ярлыки в поисках нужного размера, Уилла лишь ахала: Фенди, Версаче, Ральф Лорен. Слава Богу, нашлись два-три костюма, подходившие ей. Вероятно, прежде чем перейти к шикарному гардеробу для беременных, Хелин подбирала нужный размер.

Уилла так обрадовалась, найдя хотя бы что-то, более уместное для церковной службы, чем футболка, что даже не подумала заранее о том, как много друзей Зика и Хелин будет в церкви. Теперь ее осенило: вдруг они узнают этот темно-синий шелковый костюм, который видели на Хелин в последний раз на какой-нибудь вечеринке по случаю чьего-либо повышения, и подумают, будто Уилла – мерзкая свекровь, ставшая рыться в гардеробе снохи, даже не дождавшись ее похорон? Она сознавала весь ужас ситуации, но словно со стороны, отгороженная от происходящего изнеможением. Впрочем, костюм достаточно камуфлировали потеки от детских срыгиваний на лацканах.

Вой младенца захлебнулся в серии судорожных вдохов и смолк, предоставив поминальной церемонии недолгий момент благословенной тишины, которая вскоре снова была нарушена. На фоне приглушенной органной музыки детский плач волнами то взмывал ввысь, то опадал, будто завывание сирены. Несмотря на все страхи Хелин по поводу фармакологического вреда, она родила сына с мощным грудным резонатором. Тем не менее в руках Уилла ощущала это розовое, как детский ротик, существо чем-то невесомо-иллюзорным. Ей не доводилось успокаивать новорожденных уже не одно десятилетие, и она сама была на грани слез. Поймав взгляд Зика, Уилла кивнула в сторону прохода, встала, неловко протиснулась между спинками передних деревянных скамей и коленями сидевших с ней в одном ряду людей и направилась к выходу. Вероятно, это была паранойя от бессонницы, но ей казалось, что на нее смотрят укоризненно. Или, по крайней мере, как на затесавшуюся в их ряды женщину, не испытывающую должной признательности за полученный дар – ДНК Хелин. Роскошно одетые присутствующие ощетинились против нее, словно враждебное племя, что она приписала влиянию Хелин. Друзья Зика всегда были милыми скромными мальчиками, они оценивали вещи по справедливости и даже никудышных спортсменов не изгоняли из своей команды. Впрочем, сейчас она имела в виду его ранние бойскаутские времена. Ей было неведомо, каким стал Зик в Бостоне, сначала как студент Гарвардской школы бизнеса, а теперь как молодой профессионал, добивающийся признания среди самых высококонкурентных мерзавцев на планете.

Уилла пробиралась вдоль задней части придела мимо разных выходов, не зная, куда они ведут – в какие-нибудь цокольные залы для общения прихожан или прямо на улицу. Шел дождь. Скорбящие оглядывались, желая убедиться, что источником такого шума действительно является младенец. Уилла отвечала взглядом, таившим обиду. Не окажется ли когда-нибудь важным, что мальчик присутствовал на похоронах матери? Рождение этого прекрасного ребенка было последним достижением Хелин, и он имел право находиться здесь как единственный единокровный родственник, если не считать ее родителей, которые едва успели прибыть из Лондона к заупокойной службе. Алдусом, как выяснилось, звали отца Хелин, однако Уилла не была уверена, что это достаточное основание, чтобы называть так детей и теперь. Она внимательно рассмотрела первый ряд, пытаясь со спины, по тщательно подкрашенным волосам угадать мать Хелин. Бедная женщина – потерять дочь!

Уилла переложила Алдуса с одного плеча на другое и почувствовала солидное количество молока, которое он срыгнул на пиджак. Это следовало квалифицировать как наихудшее из всех возможных использований костюма от Армани. Но иного выбора, кроме гудвилловской барахолки[7], у нее не было. Может, разослать по электронной почте приглашения тощим, как палки, критически настроенным подругам Хелин, чтобы они заехали и взяли что-нибудь себе на память? Хотя жаль отдавать целое состояние из дизайнерской одежды, возможно, самое дорогое материальное имущество пары, когда Зик влез в серьезные долги из-за похорон.

Совершавшая богослужение священница, круглолицая женщина в очках, мурлыкала свою молитву-на-все-случаи-жизни. Было ясно, что она не была знакома с Хелин. Уилла даже не спросила, сообщил ли ей Зик, что Хелин покончила с собой. Поскольку Зик не знал, чего бы хотели родители Хелин, англиканская церковь показалась ему наиболее подходящим выбором, сами они не участвовали ни в организации, ни в оплате похорон. В те первые часы, пребывая в полном смятении, он, не задумываясь, выкладывал кредитные карточки, хотя стоимость бальзамирования была огромной. Единственным заявленным желанием родителей Хелин было напоследок увидеть свою дочь, так что Зику пришлось покрыть расходы на церемонию прощания с открытым гробом.

Уилла почти не разговаривала с ними, лишь извинилась за отсутствие Яно, объяснив, что новая работа и необходимость присматривать за беспомощным отцом-инвалидом не позволили ему приехать. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, насколько далеки от нее эти люди, не только географически. Детство Хелин провела в закрытых школах-пансионах. Наверное, для британцев, каковыми они являлись, такой уклад был более естественным, чем он казался Уилле. Она понимала, что не должна полагаться на стереотипы и задним числом восстанавливать жизнь Хелин как череду эмоциональных травм, толкнувших ее на самоубийство. «Химия мозга», – повторял Зик, и Уилла кивала. В последние годы работы в журнале она редактировала научный и медицинский разделы, так что обладала профессиональным взглядом на болезни. Хелин была полноценной личностью, как любой другой человек, за исключением тех периодов, когда церебральная потеря соли провоцировала у нее ментальное расстройство с тяжелыми последствиями. Если бы не серотонин, подобная участь могла бы постигнуть практически каждого.

Алдус, в конце концов обессилев, затих у нее на руках, икая время от времени, но расслабившись. Уилла поглаживала его по торчавшим во все стороны кудряшкам. Волос у него было больше, чем положено младенцу, угольно-черных, как у Хелин, и стоявших дыбом, словно от ужаса перед жизнью, в которой он приземлился. Его полупрозрачные веки и поджатые губки вызывали у Уиллы потребность защитить и усугубляли сострадание к ее высокому, красивому, раздавленному горем сыну, в тот самый момент направлявшемуся к кафедре, чтобы прочитать надгробную речь. Она отговаривала его, предупреждала, что ему будет тяжело держать себя в руках перед множеством собравшихся, сложнее, чем на любой презентации, какие ему довелось проводить в жизни. Это было до того, как Зик объяснил ей, что именно хочет прочитать: предсмертную записку Хелин. Уилла тогда вышла из себя, кричала, за что теперь ей было стыдно. Их обоих это изнурило. А потом он дал ей записку, и она, прочитав ее, долго плакала.

Разумеется, Зик был прав. Бедная девочка, похоже, не один месяц трудилась над этим четко сформулированным текстом, последним выражением благодарности Зику за его любовь и надежды на будущее их ребенка. Для оглашения на церемонии прощания им пришлось убрать лишь один роковой пассаж, в котором Хелин выражала уверенность, что лучшим ее подарком Зику и сыну будет устранение ее отравляющего присутствия из их жизни.

Уилла уже перестала спрашивать себя: неужели может случиться что-то еще худшее? Cидя в спальне сына и разбирая прикроватную тумбочку его подруги, она выбрасывала тюбики с этикетками «Play “O”» и «LoveLube»[8], чувствуя абстрактное утешение в том, что они наслаждались своей интимной жизнью несмотря ни на что – беременность, депрессию и препараты, как известно, подавляющие либидо. Это ее занятие казалось таким же нереальным, как все остальное, что она делала после того, как примчалась в Бостон по общенациональной автомагистрали I-95, прежде всего – то, что спала в кровати недавно умершей. В первый же день, когда Уилла приехала под утро, Зик уложил ее на кровать, сам он спал на кушетке рядом с колыбелью. В занимавшемся свете дня Уилла лежала без сна на том самом месте, где окончила свою жизнь Хелин, потом наконец встала, пробралась, подобно привидению из викторианского романа, в гостиную и замерла, уставившись на младенца в колыбели и его убитого горем отца на кушетке. Ей хотелось вместе с ними соскользнуть в забытье. Все что угодно – лишь бы не возвращаться в спальню, где обитал призрак. Уилла не решилась спросить, с какой стороны постели спала Хелин, и не знала этого, пока не поняла сама, когда, закончив рассовывать валявшиеся вещи, перешла к тумбочке.

Во время поминок, заупокойного собрания, или как там еще назвать то, что друзья Хелин благородно устроили в своей юридической фирме, Уилла начала ощущать, как сгущается и становится удушающей атмосфера: многие этапы жизни завершились. Зик и его ребенок вступали на некую неведомую тропу, и первым шагом было выселение из квартиры, которую самостоятельно Зик не мог себе позволить. Аренда была оформлена на Хелин, так что съезжать можно было без всяких юридических последствий. Уилла сомневалась: исходя из ее опыта, домовладельцы всегда одерживали верх. Но Зик объяснил, что это являлось одним из преимуществ того, что они не были женаты официально. Серьезный долг Хелин по кредитной карте тоже не станет его проблемой. Зато они лишаются ее «мерседеса», автомобиль вместе с ошеломляющими ежемесячными выплатами немедленно возвращался к дилеру.

Для Яно и Уиллы, беби-бумеров, агностически относившихся к традициям, изначально не имел значения официальный статус их союза. Сожительство они находили нормальным явлением. Но с тех пор как они узнали о решении пары не прерывать беременность, он считал, что его благородный сын будет настаивать на браке с матерью будущего ребенка. Яно ошибался: эти дети не были заинтересованы в браке – ни с юридической, ни с сентиментальной точек зрения. Хелин была юристом[9], объяснил Зик, и не нуждалась в шаблонном договоре со штатом Массачусетс, чтобы распоряжаться собственной жизнью. Благородство не умерло, просто не всё теперь в руках мужчин, и таким женщинам, как Хелин, больше не требовалось подобное покровительство. Все это Уилла начинала понимать, заглянув в частную жизнь Зика.

Она пребывала в растерянности, глядя со стороны, как сын увязает в трясине горя, и не зная, как утешить его. Но ее место было здесь, хотя Уилла уже и не помнила, когда они проводили больше часа наедине, только вдвоем. Во время семейных встреч ссоры между братом и сестрой и кипучий энтузиазм Яно буквально высасывали весь кислород. Эти тихие дни в квартире Зика были иными. Уилла никогда не согласилась бы с предположением, что она предпочитает сына дочери, но никаких сомнений в том, кого из них любить проще, у нее не возникало. Легко родившийся, легко взрослевший, Зик вырос очень похожим на нее характером, Уилла не ощущала преград в общении с ним. Обычно отмечали его сходство с отцом, и в принципе так и было: рослый, широкоплечий, со столь же вызывающим доверие взглядом широко поставленных глаз. «Слеплен по образу отца», – каждый раз при виде Зика ахали греческие родственники, и Уилла не спорила – она любила этот образ. Фигура мужа, появляющаяся в дверном проеме, до сих пор была способна заставить учащенно биться ее сердце. А вот пепельно-блондинистую палитру Зик унаследовал от Уиллы, как и внутреннее содержание – красивое греческое изваяние с полученным от матери бледным саксонским чувством долга внутри.

Тиг была полной противоположностью: маленькая, тонкокостная, как Уилла, с такими же высокими бровями и заостренным подбородком, но темными глазами, глядевшими из нутра, кипевшими отцовской энергией. Они с детства называли ее Антси, потому что имя Антигона больше подходит свидетельству о рождении, чем живому ребенку, – ничего удивительного для Уиллы. Прозвище соответствовало как нельзя лучше: эта девочка была непоседой[10]. В старших классах она пыталась заставить друзей называть ее Антигоной, но те сократили имя до Тиггер, а потом – до просто Тиг. Теперь никто не называл ее Антигоной, разве что иногда Яно, который нес ответственность за это имя и все еще пытался держать марку.

Уилла очень скучала по Яно, однако не звонила домой со дня похорон. Слишком многое надо было ему рассказать, но Яно, похоже, сознательно противился тому, чтобы узнать это. Он искал подтверждения в духе греческой трагедии своей мысли, что эта беременность была плохой идеей, между тем здесь имелся живой Алдус, которого поселили в гостиной, где стояла его колыбель и где, отодвинув телевизор, поместили пеленальный столик. И это была реальность.

Уилла закончила разбирать тумбочку и сразу двинулась дальше. В ванной она пришла в недоумение: зачем красивой девушке двадцати с небольшим лет понадобилось столько омолаживающих кожу средств? На мгновение в голове Уиллы мелькнула мысль: не будет ли слишком неприлично оставить кое-что из этих дорогостоящих ночных кремов себе, но она сразу отказалась от нее и смела всё в мусорные мешки. Флаконы с выписанными врачом лекарствами Уилла, стараясь не читать рецептов, отправила туда же. Зик был во второй спальне, где Хелин, отложив необходимость оборудовать детскую, устроила себе кабинет, и комната по-прежнему, несмотря на рождение ребенка, оставалась кабинетом. Хелин не предприняла ничего, чтобы изменить ее назначение: никаких пастельных тонов или подвесных игрушек – традиционных приятных вещиц, какими обзаводятся будущие мамы, желая прельщать своих младенцев этим миром. В квартире, тонущей в скорби, эта недетская комната показалась Уилле самой невыносимой, вероятно, потому, что ей-то было хорошо известно, что значит нормальное материнство. Именно женщины почти всегда ведут мужчин в младенческий мир, побуждая их серьезно относиться к выбору имени и разговорам о детях. Зик не знал, чего он лишился.