Искупление

Шарлин указала на коробку с детской одеждой. Это для приюта недалеко от города.

Книжки, в основном сказки и классика, предназначены для вьетнамских женщин и девочек, Хелен и Роберта – «с которыми ты сегодня познакомилась» – и некоторые другие дамы дают им уроки.

– Пытаемся уберечь их от борделей, – пояснила Шарлин. – Или вытащить оттуда. И, если получится, устроить на работу к американцам или европейцам.

Она огляделась по сторонам.

– Что еще тебе рассказать? Доставка обходится дорого. Сестра неплохо зарабатывает, но ей нужно платить аренду и заботиться о нашем отце-алкоголике. Если принесешь мне американские доллары, я обменяю их по такому курсу, какой Питеру и не снился. Только пенку соберу. Будет твой вклад в общее дело. Вместе с твоей прекрасной идеей продавать наряды для Барби.

– Хорошо, – ответила я.

Она прикурила, коротко затянулась.

– Мне нужно твое мнение по одному вопросу, – сказала она, хотя мы обе знали, что мое мнение ее не интересует. – Если удастся подкопить денег, я хочу заказать у сестры пару десятков Барби (с хорошей скидкой, разумеется), одеть их в аозаи Лили, пришпилить на головы шляпы Уизи и продавать в офицерском клубе по двадцать пять долларов за штуку.

– По двадцать пять долларов?

Цена меня шокировала. Она и была шокирующей.

– На мамочках и тетушках далеко не уедешь, – пожала плечами Шарлин. – Нам нужна мужская клиентура. Многие американцы, оставившие семью в Штатах, понятия не имеют, какие куклы у их дочерей. Да и как эти дочери выглядят, если уж на то пошло, на месте ли у них руки-ноги, нет ли заячьей губы. Если с нарядами будут продаваться и сами Барби, им не придется напрягать извилины, вспоминая, сколько их девочкам лет и во что же они там играют. Они еще и для жен с подружками Барби купят. – Шарлин понизила голос и лукаво улыбнулась: – Хотя подружки меня беспокоят. Не стоит распалять скудное воображение этих мужчин.

Она взглянула на меня из-под своих роскошных бровей. И, должно быть, догадалась, что я ничего не поняла. Протянув руку к книжному шкафу, она стряхнула пепел в стоявшую на полке серебряную пепельницу.

– Надеюсь, они не станут представлять, будто это фигурки их любимых проституток, вот я к чему.

Она поежилась, передернув загорелыми, веснушчатыми американскими плечами.

Оглядываясь назад, я изумляюсь тому, как спокойно держалась во время этого разговора о вещах, о которых говорить было не принято. Зарплаты наших мужей. Наши карманные деньги. Черный рынок. Воровство из магазина. Проститутки. Заячьи губы генеральских дочерей. Меня воспитывали в соответствии с ажурными правилами приличия нашей эпохи – эпохи, когда на многие слова и понятия было наложено табу. Моя подруга Стелла Карни могла рассуждать о политике с мужской уверенностью и серьезностью, но наши беседы о сексе были полны эвфемизмов, подмигиваний и кивков.

И хотя, как я уже говорила, в колледже со мной учились девушки из богатых семей и мне, уж конечно, доводилось собирать деньги на благотворительность, подобную – как бы ее назвать? – невозмутимую меркантильность я встречала впервые. Во всяком случае, в женщине.

Мы обе взглянули на сидящую Барби. Несмотря на бледную кожу и придавленный шляпой светлый хвостик, она и правда могла сойти за более грудастую версию юных и красивых девушек Сайгона. Я впервые заметила, что глаза у нее миндалевидные.

– Фу, только представь! – со смешком воскликнула Шарлин. – Генералы наяривают на наших милых Барби. Поливают шедевры Лили своим млечным соком.

Возможно, на этой фразе я все-таки пошатнулась – Шарлин взяла меня под руку и, как тогда, на пикнике, притянула к своему боку, отводя руку с сигаретой подальше (так раньше делали, когда курили в присутствии детей).

– У Лили работа идет полным ходом, – сказала она. – Так что, если ты заглянешь к Марше Кейс в среду утром, как мы и договаривались, заберешь наряды и забросишь сюда, просто отдай их мальчику – меня не будет в городе, – я красиво их упакую и начну развозить клиентам. Когда у меня на руках будут деньги, я пойду к своему другу-ювелиру. А в субботу утром возьмем гостинцы и поедем к детям. Ты же поедешь?

– Да.

– Вы с мужем, кажется, ходите в собор?

– Да.

Я уже пребывала в таком смятении, что этот вопрос меня даже не удивил.

Шарлин снова потянулась к полке с пепельницей и затушила сигарету.

– Ну конечно. Вы же Келли. А какая у тебя девичья фамилия?

– Риордан.

Она рассмеялась своим фирменным «извинюсь как-нибудь в другой раз» смехом. Непроизвольным, как чих. Разве можно винить человека за то, что он чихнул?

– Ну разумеется. – Она притянула меня еще ближе. – Приходите в церковь Святого Христофора в это воскресенье. В качестве моих гостей. У нас только одна служба, в одиннадцать, так что вы еще успеете заскочить на свою мессу утром. – Она помедлила. – Заскочить… Наверное, про мессу так не говорят.

– Не говорят, – подтвердила я.

Шарлин махнула рукой, словно желая развеять дым – развеять любую мысль, что она допустила промах.

– Если ты придешь, я смогу продать еще парочку нарядов. Я скажу Рейни положить аозай к себе в сумочку. Я не разрешаю ей брать в церковь кукол. После службы, за лимонадом и печеньем, я представлю тебя разным дамам и упомяну твою прекрасную идею – тут-то Рейни его и достанет. Все совершенно спонтанно. Ненавижу, когда людям что-то впаривают. А если посол с женой будут в городе, тем лучше. Глядишь, и одна из наших сайгонских Барби окажется у Кэролайн Кеннеди[15]. Можешь себе представить?

Все это время она незаметно продвигала меня к выходу.

Я сказала, что спрошу у мужа. По правде говоря, я сомневалась, что Питеру захочется идти в протестантскую церковь.

На пороге кабинета Шарлин снова рассмеялась.

– Триша! – с внезапным раздражением воскликнула она: мы снова были школьными подругами, тысячу раз ночевавшими вместе. – А ты не хочешь спросить про таблетки?

Я невольно бросила взгляд на коробки́ у Барби за спиной и одновременно сказала: «Таблетки?» – будто не поняла, что она имеет в виду.

– Не притворяйся, не верю, что ты настолько лишена любопытства, – сказала Шарлин. – Хотя я тебя не виню. Безразличие – прекрасная защитная тактика. – Она хихикнула. – Либриум. Ты когда-нибудь принимала?

Я сказала, что нет.

– Успокаивает нервы, – пояснила она. – Мне врач прописал, но у моей сестры есть друг-фармацевт. У моей сестры много друзей. Половину этих запасов я выгодно продам. Черный рынок, – прошептала она, будто я снова не уловила сути.

На этот раз я даже не покачнулась.

– А вторую половину?

Она улыбнулась – дружелюбно, словно бы говоря: «Как это в твоем духе!»

– Вторая половина – себе любимой. – Эти ровные зубы, эти сверкающие зеленые глаза. Уголки ее гладких губ слегка опустились. – Ночные страхи. Не пожелала бы и Хрущеву.

* * *

Шарлин хотела проводить меня до такси, но в это время домой вернулись вы с отцом.

Ты посмотрела на меня дружелюбно и немного удивленно, затем сказала:

– А, здравствуйте. – Очень по-взрослому.

– Миссис Келли. «Добрый день, миссис Келли», – поправила тебя мать.

Ты послушно повторила приветствие, протягивая мне руку, и твоя маленькая ладошка была такой горячей, что я даже испугалась, нет ли у тебя температуры. Мне очень хотелось рассказать тебе, что Барби уже дома, в кабинете твоей матери, и что у нее новая шляпа, но я чувствовала, что право сообщить эту новость (или утаить) принадлежит Шарлин.

Шарлин сказала, что занятия в местной американской школе заканчиваются не в три, «как у нас дома», а раньше, из-за жары.

– Чему этот ребенок бесконечно рад, – добавила она. – Отличница наша.

Ты снесла материнский укол, склонив голову. Было очевидно, что ты считаешь нас равными и не хочешь, чтобы в моем присутствии с тобой обращались как с ребенком. Я тебя понимала.

Кент, твой отец, был очень высоким и, казалось, занимал собой весь довольно просторный холл. Он был хорош собой, с крупным лицом и ровными белыми зубами под стать зубам Шарлин. Несмотря на то что его лоб блестел от пота, ему удалось сохранить волнистый начес а-ля Кеннеди во влажных волосах. Ему нужно было принять душ – рубашка спереди потемнела от пота, а светлый пиджак потерял форму и топорщился под мышками. Мужской тельный душок был привычным запахом в те дни. Люди забывают. (Надеюсь, ты снова смеешься, но это правда.) В руках у него был кожаный школьный портфель, который он отдал тебе, прежде чем протянуть мне ладонь.

Запахи кожаных вещей и мужского пота по сей день напоминают мне о времени, проведенном во Вьетнаме в компании американских мужчин, а запахи дизеля и рыбного соуса неизменно переносят меня на улицы Сайгона.

Шарлин представила меня как «жену Питера Келли», на что Кент ответил: «Ну конечно, Пит», будто наша вчерашняя встреча не отложилась у него в памяти. Будто он не видел, как его ребенка вырвало мне на платье.

Как только я об этом подумала, ребенок материализовался у меня за спиной – его держала на руках служанка, стоявшая в гостиной.

Кент просиял. Знаю, это клише, но так оно и было.

– А вот и мой мальчик! – воскликнул он и готов уже был покинуть нас, но Шарлин положила руку ему на плечо:

– Триша уходит. Проводишь ее до такси?

Он поклонился:

– Непременно.

Однако фальшивая галантность не скрыла того, что провожать меня до такси ему вовсе не хотелось.

Я возражала. Шарлин настаивала. Кент отпустил шутку о том, кто в его доме носит штаны. Типичная шутка женатого мужчины. В ответ Шарлин склонила голову, совсем как ее дочь минуту назад: она видит, что ее хотят принизить перед новой подругой. Она подчинится, но против воли.

– До воскресенья, – сказала она на прощанье. Она не потянулась поцеловать воздух рядом с моей щекой, как это сделали Хелен и Роберта. Я была только рада. – В конце службы я тебя найду.

После этого под руку с ее мужем я вынырнула в полуденный зной.

– Пит говорит, вы осели в Вирджинии? – сказал он, когда мы сошли по ступенькам.

– Осели – это громко сказано. Мы там всего несколько недель прожили, а потом приехали сюда. Пока что за домом присматривает его сестра…

– Я вырос в Вирджинии, – перебил он, будто не слышал ни слова. Возможно, он и правда ничего не слышал, уж очень он был высокий. – В Вирджинии и в Нью-Йорке. (Клянусь, я не закричала как дурочка: «Томас Джефферсон! Эл Смит!») Вирджиния гораздо лучше. Убедите Пита остаться там.

Как только мы вышли в калитку, на обочине остановился маленький шумный «рено». Эти синие с белым такси были повсюду. Ты, наверное, помнишь. Кент открыл мне дверцу и достал из кармана деньги, чтобы рассчитаться с водителем. Я попыталась возразить, но он лишь молча поднял ладонь, а затем наклонился к окну и сказал юноше за рулем пару слов на беглом французском. Я прокричала «спасибо» поверх гула мотора, а он ответил со всем обаянием своих ровных зубов, красивых глаз и поникшего помпадура.

– Не дайте Шарлин втянуть вас в свой комплот, – сказал он. И такси тронулось с места.

Когда я подалась вперед, чтобы назвать адрес, водитель махнул рукой, словно прогоняя назойливого комара:

– Понял. Понял. – И довез меня до самой двери.

Почему Кент не знает, что Питера никто не зовет Питом, – как меня никто не зовет Тришей, – но зато знает, где мы живем? Ломать голову над этой загадкой я не стала.

* * *

После некоторых колебаний – «Как это будет выглядеть?» – Питер согласился пойти на епископальную службу. Жест, рассудил он, созвучный намерению доброго Папы[16] достичь экуменистического (новое для нас слово) понимания. Только сидеть мы будем на заднем ряду и причащаться не станем. И, разумеется, сначала сходим на мессу в собор.

В те дни мы с Питером были уверены, что никакая протестантская служба никогда не заменит католическую воскресную мессу. Обычный хлеб с вином против подлинных Тела и Крови. Обычная церемония против чудесного пресуществления. И все в таком роде.

Президент США был католиком, тогдашний президент Вьетнама и его семья были католиками. Много лет спустя, ближе к концу жизни, когда он говорил об этих вещах свободнее, Питер признался, как важно для него было, чтобы Америка поддерживала вьетнамский католический режим.

Нго Динь Зьем, его брат и даже мадам Ню[17], которую некоторые из нас считали вульгарной и тщеславной, в глазах Питера (во всяком случае, тогда) были посланниками Божьими.

Лично я так и не простила ей ремарку про барбекю после самосожжения первого буддийского монаха. Как она выразилась? «Человек не отвечает за безумие других». При этом она запретила аборты и контрацепцию и закрыла танцевальные залы, как и подобает католическому монарху.

Это непростой альянс, признавал Питер, решение Америки поддерживать Зьема, – альянс, построенный на компромиссах и тем не менее суливший искупление, в которое он тогда всецело верил. Искупление не только для Индокитая, но и для всего мира, для всех нас.

* * *

Незадолго до нашей свадьбы мать Питера показала мне подарок, который «пока что ждет своего часа». Это была булавка для подгузников – интересно, ваше поколение их еще помнит? – с голубой пластмассовой насадкой на одном конце и маленькой голубой подвеской, прикрепленной к стальному кружочку на другом. Подвеска и впрямь была крошечной, но, приглядевшись, я увидела, что это образок с ликом Девы Марии, – как мы их тогда называли, Чудесный медальон.

Питер, сказала мне будущая свекровь, был при крещении посвящен Деве Марии и сперва подвеску прикрепляли к его подгузникам, а когда он подрос, то стал носить такую же, только побольше, на груди. Эта вторая подвеска была мне знакома. Питер всегда носил ее под рубашкой.

Честно говоря, я уже и не знаю, что пояснять, а что нет. Многие вещи, прежде общеизвестные, для современных людей загадка. Тебе что-нибудь говорит название Фатима? Это небольшая деревушка в Португалии, где трем крестьянским детям неоднократно являлась Дева Мария. Дело было во время Первой мировой войны. Богоматерь попросила детей передать людям, чтобы читали Розарий. Она пообещала, что если Россия будет посвящена Ее Непорочному Сердцу, то коммунизм вместе со всеми его тлетворными составляющими – атеизмом, материализмом, войной, преследованиями и моральной неразберихой – будет побежден. Как говорили монашки в Мэримаунте, «дьявол уже не сможет сбить нас с пути».

У Питера была книжка, где подробно описывались явления Богоматери в Фатиме, опубликованная в конце сороковых. Ее написал священник, беседовавший со всеми свидетелями и причастными – по крайней мере, со всеми, кто остался в живых. Питер привез ее в нашу первую квартиру. Потрепанные страницы, надломленный корешок. Это была одна из первых книг, которую он попросил меня прочитать.

И это привело к одной из первых наших ссор.

В начале истории, во время одного из явлений Девы Марии, Лусия, старшая из детей (их официальный представитель, как мы бы сейчас сказали), спросила о двух своих недавно умерших подругах.

Богоматерь ответила, что одна девочка вместе с ней в раю, а другая по-прежнему в чистилище.

Я рассказала об этом Стелле Карни за ланчем в Манхэттене, когда вернулась из свадебного путешествия. Стелла уже ждала первенца – именно из-за этого паршивца, как она выражалась, ей не досталась роль подружки невесты на моей свадьбе: в те дни беременная женщина не могла идти к алтарю.

Выслушав мой рассказ, Стелла заметила, что едва ли маленькая португальская пастушка, умершая в столь нежном возрасте, могла нагрешить на срок в чистилище.

Возможно, сказала Стелла (у нее тоже имелся свой «кто на свете всех умнее» тон), Лусия видела в умершей девочке соперницу и заявление о том, что та еще не добралась до рая, – мелочная месть.

Девочки – особенно католички, добавила Стелла – могут быть такими вредными.

– Нам ли не знать, – сказала она.

Вечером я, смеясь, изложила эту теорию Питеру.

Но ему было не до смеха. Он даже выхватил потрепанную книжку у меня из рук. Пригрозил, что не вернет, пока я не «укреплюсь в вере».

Я была удивлена и пристыжена. И полюбила его еще сильнее, заглянув в этот незнакомый уголок его серьезной души.

* * *

Сегодня такое, наверное, в голове не укладывается, но при всей образованности Питера, при всем его опыте – флот, Колорадо, школа права, «Эссо» на Парк-авеню – его вера была по-старомодному крепкой и смиренной. Бог стал человеком, семь таинств, пресуществление, непогрешимость Папы, бессмертие души. Посвящение его собственной жизни Деве Марии.

Он всем сердцем верил в фатимские явления, что Россия будет обращена в католичество. Что коммунизм в России, в Китае и во Вьетнаме будет повержен не только благодаря военной мощи Запада и даже не благодаря людскому желанию дышать свободно, но благодаря заступничеству Богоматери.

Должно быть, для тебя очень странно, что Питер безоговорочно верил не только в данное ею обещание, но и в сами явления – в то, что кроткая Матерь Божья явилась на землю в 1917 году, да еще в том же теле, которое самым обычным способом дало рождение Спасителю.

В духе своей непочтительной подруги Стеллы я задаюсь вопросом: правда ли Мария явилась на землю в теле матроны – живот, растянутый беременностью, обвислые груди, морщинки от смеха в уголках рта – или ее тело было подтянутым, непорочным, как до благовещения? Тело до родов или после? Если я правильно помню описание из книжки Питера, то, по словам детей, Богоматерь была прекрасна, но как это интерпретировать? Что такое «красота» в понимании ребенка, никогда не видевшего диснеевскую принцессу, мисс Америку, голливудскую диву на серебристом экране? Вполне возможно, что для крестьянских детей тело матери, усталое материнское лицо были куда прекраснее стройной фигуры подростка, почти как у них самих.

Если, как положено верить католикам, наши тела и правда воскреснут, я убеждена, что моя собственная мать предстанет передо мной не в туфлях–«оксфордах» своей юности, не с химической завивкой, а такой, какой знала ее я, – округлые формы и усталый взгляд, простое и милое лицо.

Питер всем сердцем верил, что католический режим в этой маленькой стране, харизматичный президент-католик в Штатах – прямые указания на то, что обещание Девы Марии, данное на зеленом лугу в Португалии, медленно, но неотвратимо сбывается.

В те дни мы не сомневались в истинности своей веры. Или, может, правильнее будет сказать, что я не сомневалась в правоте своего мужа.

* * *

Мне вспомнилась интересная подробность, которую я узнала от Питера, – опять-таки много лет спустя. Когда его только начали вербовать, мужчины, предлагавшие ему пополнить их ряды, внушали ему уважение и трепет. Все они смахивали на васпов[18], отучившихся в Лиге плюща, – подтянутые, привилегированные члены яхт-клубов, наследники «старых денег»; старых, но все еще способных плодиться и размножаться, добавил Питер (его ирландское чувство юмора). Даже секретарши были красавицами из лучших университетов.

Он чувствовал себя деревенщиной.

И все же на одном из первых собеседований агент, завербованный в УСС[19] самим Диким Биллом Донованом, сообщил Питеру, что им нужны именно католики. Кто лучше католиков понимает всю опасность безбожного коммунизма?

С этими словами агент достал из кармана черные четки и положил их на стол. Питер сделал то же самое.

«Католическое разведывательное управление», такая ходила шутка.

* * *

Шарлин не очень понравилась Питеру. Когда я объяснила, что она пригласила нас на епископальную службу, чтобы поднять продажи нарядов для Барби и тем самым собрать больше средств на свои благотворительные дела, он сказал: «Женщина-торпеда», и это явно был не комплимент.

Не до конца понимая, что такое «комплот», – словаря в нашем таунхаусе не было – я не рассказала Питеру о странном предостережении твоего отца. Умолчала я и о черном рынке, таблетках и даже «манхэттенах».

Не в моем духе – не в нашем духе – было скрывать друг от друга такие вещи. Я знала, что в других обстоятельствах могла бы превратить события того дня в смешную историю: девчачье розовое платье Хелен Бикфорд, пытка застенчивой поварихи. Мы гадали бы, что скрывается за галантностью Кента, чего добивается Шарлин, – все эти лакомые тайны чужого брака. Но я не сказала ни слова. Может, эта странная недомолвка была началом преданности новой подруге. А может, первой трещинкой в нашем собственном браке.

Как бы то ни было, после службы Шарлин за один час собрала двадцать новых заказов. У Лили прибавилось работы еще на неделю.

А ты, Рейни, очаровательно рекламировала товар. Истинная дочь своей матери.

* * *

Думаю, стоит подробнее рассказать тебе про Стеллу Карни. Она во многом была похожа на твою мать. Ее предшественница.

Стелла ездила на совершенно разбитом ядовито-зеленом «фольксвагене-жуке». Она купила его – «пыхтящий и кряхтящий», как она выражалась, – по объявлению в газете, собственноручно перекрасила и окрестила «Свонелёт»: свобода, независимость, полет. Каждое утро она проезжала на нем по мосту Куинсборо – пассажирское окно не закрывается, дырка от прикуривателя залеплена изолентой, по салону разбросаны книжки, тетрадки, грязные салфетки, фантики, билеты.

Видеть «Свонелёт», втиснутый в парковочные места по всему Верхнему Ист-Сайду, было все равно что сталкиваться с самой Стеллой, ведь она тоже всегда была недозастегнутой, взъерошенной, заляпанные очки замотаны изолентой, в руках покачивающаяся гора книжек и тетрадок. Она была долговязой, косолапой, с узкими бедрами. Всегда в чернилах – на пальцах, на блузке, в уголке рта. Вблизи от нее пахло карандашной стружкой.

В Мэримаунте Стелла была неутомимой спорщицей – принимала любой челлендж, как сказали бы шестьдесят лет спустя. Помню влажные следы ее крупных ладоней на мятых разлинованных страницах тетрадей. Взлеты и падения ее голоса, возмущенного или ироничного, когда она подвергала сомнению то, что было нам представлено: интерпретацию стихотворения, исторические подробности, решение дифференциального уравнения.

Она читала все, но ничего не принимала на веру. (Это она подсадила меня на «Виллидж войс».) Она помогала в организации избирательной кампании Кеннеди, но при этом называла его лицемером, поборником холодной войны, богатым подонком. Несколько раз в неделю она ездила в штаб Движения католических рабочих, где помогала неимущим, но там, по ее словам, были «одни извращенцы, кретины и нахлебники». Она заявляла, что у Дороти Дэй[20] нет чувства юмора.

На семинарах, когда ее спрашивали, за демократов она или за республиканцев, она отвечала: «Ни за кого». Вопрос ее раздражал.

Как-то утром, когда мы со Стеллой еще были плохо знакомы, в городе объявили очередную учебную тревогу на случай ядерного удара – «пригнись и накройся», символ ушедшей эпохи. Сказать по правде, мне нравились учения, их драматизм. Нравился вой сирен, будоражащий, разливающийся по воздуху, словно из божественного источника, небесная фонограмма, под которую весь суетливый мир – мой отец на работе в Бронксе, наши соседи в Йонкерсе, незнакомцы в Мидтауне, бизнесмены на Уолл-стрит – послушно и торопливо искал укрытие, будь то подвал, станция подземки или кухонный стол.

В колледже мы прятались под партами или выходили в коридор и, сев на плиточный пол, прижимались к стенке. Затем восемь минут до сигнала отбоя вслух читали молитвы. Пока я молилась, в воображении у меня разыгрывались интригующие сцены из моей постапокалиптической жизни: вот я героически ковыляю по дымящейся пустоши, спасаю из-под обломков детей, перепуганных щенков, вереницу лишь слегка пострадавших, но безумно благодарных молодых людей.

Тем весенним утром, как только сирена раздалась над Манхэттеном, я и другие первокурсницы послушно встали и направились в коридор. Но Стелла осталась сидеть за партой, спокойно продолжая читать. Когда преподаватель попросил ее выйти, она подняла голову, послюнявила палец, словно готовясь перевернуть страничку, и сказала – ему и тем из нас, кто задержался посмотреть, что будет: «Вы же знаете, что это полный абсурд?»

Не бог весть какое заявление, и все же до этого момента никто из нас не готов был признаться себе, что мы это знаем. Про то, что учения – полный абсурд.

Преподаватель старался как мог. Были упомянуты штрафы, угроза ареста, риск для сообщества колледжа, важность национального единства. Стелла лишь пожимала плечами. Под вой сирены бедолага запер аудиторию вместе с читающей Стеллой и сел рядом с нами в коридоре. Это был грустный худощавый молодой человек, всегда в одном и том же темном костюме и узком галстуке. Стелла как-то сказала, что он прожил бы счастливую жизнь, если бы никогда не видел стихов. Помню его нежно-лиловые носки, как он подтянул брюки и опустился на корточки, избегая встречаться с нами взглядом. Мы, его студентки, девушки Мэримаунта, устроились, подложив под задницы туфли и натянув юбки на колени, прекрасно понимая – теперь-то уж точно, – что все это обман.