Саламбо

Только безбородые жрецы Храма понимали Саламбо. Их морщинистые руки, застывшие на струнах лир, дрожали, и время от времени они извлекали из своих инструментов очередной скорбный аккорд, ибо, будучи слабее старух, они дрожали одновременно и от мистического тремора, и от страха, внушаемого мужчинами. Варвары не обращали на них внимания, но пристально вслушивались в песню девушки.

Никто не смотрел на неё такими глазами, как молодой нумидийский вождь, которого посадили за капитанские столы среди солдат его собственного племени. Его пояс так щетинился дротиками, что образовал шар на его просторном плаще, коий был застёгнут на висках кожаным шнуром. Накидка его разошлась, упав ему на плечи, и окутала его лицо тенью, так что можно было видеть только огонь двух его неподвижных глаз. Он случайно оказался на празднике, поскольку его отец поселил его в семье Барка, согласно обычаю, по которому властители обычно отправляли своих детей в дома великих, чтобы проложить путь к желанным брачным союзам. Но Хар Навас прожил там шесть месяцев, не имея до сих пор ни одного шанса увидеть Саламбо, и теперь, сидя на корточках, задев головой рукояти своих дротиков, он наблюдал за ней с трепещущими от возбуждения ноздрями, как леопард, притаившийся среди бамбуковой заросли.

По другую сторону стола сидел ливиец колоссального роста с короткими чёрными, жёсткими, курчавыми волосами. На нём уже не было доспехов, только старая военная куртка, медные пластины которой уже подрали пурпур ложа. Ожерелье из серебряных лун запуталось в его волосатой груди. Его лицо было всё забрызгано кровью. Он сидел, опёршись на левый локоть и широко улыбался большим, разинутым ртом.

Саламбо прекратила петь священные песни. С женской интуицией она одновременно заговорила теперь на всех варваровских языках и диалектах, стараясь угомонить их гнев. С греками она говорила по-гречески; затем она обратилась к лигурийцам по-лигурийски, к кампанцам по кампански, неграм, и, слушая её, каждый снова обретал в её голосе утраченную сладость своей родной земли. Теперь она, увлечённая воспоминаниями о Карфагене, пела о древних битвах с Римом, и они аплодировали ей стоя. Она воспламенилась при блеске сверкающих мечей и громко закричала, раскинув руки. Её лира упала, она замолчала, и, прижав обе руки к сердцу, она несколько минут молчала, закрыв глаза и наслаждаясь тягучим волнением всех этих мужчин.

Мато, ливиец, наклонился к ней. Невольно она приблизилась к нему и, движимая благодарной гордостью, направила ему длинную струю вина в золотой кубок, чтобы умиротворить армию.

– Пей! – сказала она.

Он только успел взять чашу и поднёсти её к губам, когда галл, тот самый, которого ранил Гиско, ударил его по плечу, в то время как он в своей обычной весёлой манере отпускал любезности на своем родном языке. Спендий был недалёк от истины и вызвался их рассудить.

– Говори! – сказал Мато.

– Боги защищают тебя! Ты станешь богат. Когда будет свадьба?

– Какая свадьба?

– Твоя! Ибо у нас, – сказал галл, – когда женщина поит солдата из рук, это значит, что она предлагает ему свое ложе!

Он не закончил, когда Хар Навас одним прыжком выхватил из-за пояса дротик и, упершись правой ногой в край стола, метнул его в Мато.

Дротик просвистел среди чаш и, пронзив руку ливийца, так крепко пригвоздил ее к ткани, что древко гулко задрожало в воздухе.

Мато быстро вырвал его, но сам он был безоружен и обнажён! Наконец он поднял перегруженный стол обеими руками и швырнул его в Хар Наваса. Он попал в самый центр толпы, которая бросилась между ними. Солдаты и нумидийцы столпились так тесно друг к другу, что не могли вырвать мечи из ножен. Мато продвигался вперёд, нанося сильные удары головой. Когда он поднял его, Хар Навас исчез. Он поискал его глазами. Саламбо тоже исчезла.

Затем, устремив свой взгляд на дворец, он заметил красную дверь с черным крестом, закрывающуюся далеко вверху, и тогда он бросился туда.

Они видели, как он пробежал между носами галер, а затем снова появился в пролётах трёх лестниц, пока не добрался до красной двери, о которую ударился всем телом. Тяжело дыша, он прислонился к стене, чтобы не упасть.

Но за ним последовал человек, и в темноте, и хотя огни пиршества были скрыты углом дворца, он узнал Спендия.

– Убирайся! – сказал он.

Раб, не отвечая, начал рвать зубами свою тунику, затем, опустившись на колени рядом с Мато, нежно взял его за руку и ощупал её в тени, чтобы найти рану.

При свете Луны, которая в то время скользила между облаками, Спендий увидел зияющую рану в около локтя. Он повертел в руках кусок материи, но Мато раздраженно сказал: -Оставь меня! Оставь меня!

– О, нет! – ответил раб, – Ты освободил меня из эргастула. Я твой! Ты мой хозяин! Приказывай мне!

Мато обошёл террасу, задевая за стены. Он напрягал слух при каждом шаге, заглядывая вниз, в тихие покои, сквозь пробелы между позолоченными камышами. Наконец он остановился с выражением отчаяния на лице.

– Ой! Послушай! – сказал ему раб, – Не презирай меня за слабость! Я жил во дворце! Я могу извиваться, как гадюка, и проходить сквозь любые стены. Иди сюда! В Покоях Предков под каждой каменной плитой лежит слиток золота! Подземный ход ведёт к их гробницам!

– Ну, и что? Какое это имеет значение? – сказал Мато.

Спендий молчал.

Они стояли и смотрели вниз с террасы. Огромный клубок теней клубилась перед ними, похожий на смутные, колеблющиеся скопления гигантских волн чёрного и давно окаменевшего океана.

Но на востоке уже ширилась тонкая, светящаяся полоска. Далеко внизу, слева, каналы Мегары начинали окрашивать зелень садов своими белыми переливами. Конические крыши семиугольных храмов, лестницы, террасы и крепостные валы иедленно, постепенно вырисовывались в бледном мареве рассвета, и кружевной пояс белой пушистой пены колыхался вокруг Карфагенского полуострова, в то время как изумрудное море казалось свернувшимся в утренней свежести змеем. Затем, когда розовое небо раздвинулось ещё сильнее, высокие дома, склонившиеся над отлогим склоном, встали на дыбы и сгрудились, как стадо чёрных коз, спускающихся с гор. Пустынные улицы вытянулись. Пальмы, вздымавшиеся со стен тут и там, недвижные, застыли. Наполненные до краёв цистерны казались серебряными вёдрами, брошенными во дворах. Едва видный маяк на мысу Гермеум бледнел. Лошади Эшмуна, застывшие на самой вершине Акрополя в кипарисовом лесу, почуяв близость света, водрузили копыта на мраморный парапет и заржали навстречу долгожданному Солнцу.

Оно явилось, и Спендий с криком воздел руки к небу.

Всё вокруг сразу залилось багровым цветом, ибо бог, словно разрывая себя на части, теперь без сожаления изливал на Карфаген золотой ливень своей крови. Носы галер сверкали. Крыша Хамона, казалось, вся была объята пламенем, в то время как далеко внутри храмов, двери которых теперь повсеместно открывались, мелькали искры света. Большие колесницы, прибывшие из деревни, стучали своими колёсами по каменным плитам улиц. Дромадёры, нагруженные с верхом, спускались по пандусам. Менялы подняли навесы своих лавок на перекрёстках, аисты взлетели, а потом в заливе затрепетали белые паруса. В лесу Танит можно было услышать пение священных куртизанок, а на Маппалианском Мысу начали дымиться печи для выпекания глиняных гробов.

Спендий перегнулся через террасу. Его зубы стучали, и он повторил:

– Ах! Да-да! Хозяин! Я понимаю, почему ты только что с презрением отказался грабить виллу!

Мато среагировал так, словно его только что разбудил шипящий голос собеседника, и, казалось, ничего не понимал. Спендий продолжил:

– Ах! Какое богатство! А у людей, которые всем этим владеют, нет даже клинков, чтобы защитить своё добро!

Затем он устремил правую руку вперёд, указывая на кучку людей, которые ползали по песку за молом в поисках золотой пыли:

– Смотри! – сказал он ему, – Республика подобна этим негодяям: склонившись на краю океана, она зарывает свои жадные руки в каждый покорённый ею берег, и шум волн неволит её слух так, что она не слышит за собой топот каблуков хозяина!

Он отвёл Мато на другой конец террасы и показал ему сад, где солдатские мечи, развешанные на деревьях, сверкали на Солнце, как отполированные зеркала.

– Но здесь есть сильные духом, чья ненависть вечна и непреходяща! И ничто не связывает их с Карфагеном, ни семья, ни клятвы, ни боги!

Мато стоял, прислонившись к стене. Спендий подошёл ближе и продолжил полушёпотом:

– Ты понимаешь меня, солдат? Мы должны ходить в пурпурных одеждах, как сатрапы! Мы должны купаться в благовониях! И у меня, и у тебя, это же очевидно, должны быть рабы! Разве тебе не надоело спать на твёрдой земле, пить лагерной уксус и постоянно слышать трубный глас? Но ты отдохнешь позже, не так ли? Тебе обещают это? Когда? Когда они снимут с тебя кирасу, чтобы бросить твой труп стервятникам! Или, возможно, слепой, хромой и слабый, ты будешь ковылять, опёршись на палку, от двери к двери, чтобы рассказывать о своей юности торгашам приправ и маленьким детям. Не забывай о подлости твоих вождей, лагеря в снегу, марши под жарким Солнцем, тренировки до кровавых мозолей и вечную угрозу быть распятым за малейшую провинность! И после всех этих страданий они подарят тебе почётное ожерелье, как вешают колокольчик на грудь осла, чтобы оглушать его в пути и не дать ему почувствовать усталость. Ты ведь храбрее Пирра, не так ли? Если бы только ты этого пожелал! Ах! Как здорово тебе будет в больших прохладных залах, под звуки лир, когда ты начнёшь шалить и прохлаждаться на цветных коврах, с женщинами и шутами! Не говори мне, что это невозможно! Разве наёмники уже не овладели Региумом и другими крепостями Италии? Кто может вам помешать взять своё? Гамилькар в отъезде! Народ ненавидит богачей! Гиско ничего не может поделать с трусами, которыми окружён. Прими командование над нимив свои руки! Прими! Карфаген наш! Мы должны напасть на него!

– Нет! – сказал Мато, – Проклятие Молоха тяготеет надо мной! Я видел это в её глазах, и только сейчас я увидел чёрного барана, пятящегося от меня в храме! Оглядевшись вокруг, он добавил: -Но где же она?

Тогда Спендием овладело сильное беспокойство, и он не осмелился заговорить вновь.

Деревья сзади них всё ещё дымились. Время от времени с почерневших ветвей на тарелки падали чёрные, обугленные туши обезьян. Пьяные солдаты храпели с открытыми ртами рядом с трупами, а те, кто не спал, опустили головы ниц, ослеплённые ярким дневным светом. Утоптанная почва скрылась под кровавыми брызгами. Слоны выгибали свои кровавые хоботы между кольями загонов. В открытых амбарах лежали разбросанные мешки с просыпанной пшеницей. Под воротами виднелся густой ряд колесниц, которые были брошены варварами, а павлины на кедрах расправляли хвосты и наперегонки издавали свои визгливые крики.

Скованность Мато, однако, поразила Спендиуса. Он стал ещё бледнее, чем был, и сосредоточился на чём-то далёком, оставшимся за горизонтом. Уставившись неподвижными глазами в одну точку, он упёр оба кулака в край террасы. Спендий присел на корточки и воззрившись туда же, наконец, обнаружил, на что он смотрел. Вдалеке, в пыли на дороге в Утику колебалось маленькое золотое пятнышко – это была ступица колесницы, запряженной двумя мулами. Раб бежал в конце шеста и держал мулов за уздечку. В колеснице сидели две женщины. Гривы животных были уложены между ушами по персидской моде, под сеткой из голубого жемчуга. Спендий узнал их и сдержал крик.

Большая вуаль развевалась сзади на ветру.

Глава II. В Сикке

Через два дня наемники покинули Карфаген.

Каждый из них получил по золотой монете с условием, что они отправятся в лагерь в Сикке, и им было сказано это с невозможным елеем в словах:

– Вы – спасители Карфагена! Но вы бы уморили его голодом, если бы остались там; он остался бы пустым банкротом. Отступите ради богов! Республика позже будет благодарна вам за всю эту снисходительность и воздаст вам всем, чем только можно. Мы собираемся взяться немедленно взимать налоги; ваше жалованье будет выплачено в полном объеме, и будут снаряжены галеры, чтобы доставить вас обратно в ваши родные края!

Они не знали, что ответить на все эти уговоры. Этим людям, привыкшим к войне, надоело жить в городе, но убедить их уйти было втройне трудно, потому что они никому больше не верили, и когда они наконец согласились, люди взобрались на стены, чтобы посмотреть, как они уходят.

Они дефилировали по улице Хамон и воротам Цирты, беспорядочно, лучники с гоплитами, капитаны с солдатами, лузитанцы с греками. Они маршировали решительным шагом, гремя своими тяжелыми котурнами по камням мостовой. Их доспехи были помяты выстрелами из катапульт и ударами мечей, а лица почернели от солнечных ожогов в битвах. Хриплые крики вырывались из их густых бород, изодранные кольчуги хлопали по эфесам мечей, а сквозь дыры в латуни сквозили их обнаженные тела, столь же страшные, как боевые машины. Сариссы, топоры, копья, войлочные шапки и бронзовые шлемы – всё это было в движении. Они заполнили улицу так густо, что стены треснули, и длинная масса вооруженных солдат хлынула между высокими, вымазанными битумом мрачными шестиэтажными домами. Из-за своих железных или тростниковых решеток женщины с покрытыми вуалями головами молча наблюдали за проходящими варварами.

Террасы, укрепления и стены были забиты толпой карфагенян, одетых в чёрные одежды. Матросские туники выделялись среди тёмной толпы, как капли крови, а почти голые дети, кожа которых блестела под медными браслетами, мелькали в листве стволов или среди ветвей пальм. Мноржество старцев высовывались на платформах башен, и люди не знали, что персонажи с такими длинными бородами делают наверхук в таких мечтательных позах, повляясь то тут, то там. И вот Он появился вдалеке на фоне неба, расплывчатый, как призрак, и неподвижный, как камень.

Всех, однако, угнетала смутная тревога; опасались, что варвары, видя себя такими сильными, могут захотеть остаться. Но они уходили, провив такую добрую волю, что карфагеняне осмелели и смешались с солдатами. Они осыпали их лобызвньями и объятиями. Некоторые с преувеличенным пиететом и дерзким лицемерием даже пытались уговорить их не покидать город. Они бросали им склянки духов, цветы и кусочки серебра. Они давали им амулеты против болезней; за минуту до того прокляв и трижды плюнув на них, дабы призвать смерть, или вкладывали в них шерсть шакала, чтобы вселить трусость в их сердца. Вслух они взывали к милости Мелькарта, а шепотом – проклинали

Затем появилась навьюченная толпа, с верблюдами и ослами. Больные и гниющие раненые стонали на спинах дромадеров, в то время как другие ковыляли, опираясь на сломанные пики. Пьяницы несли большие кожаные бутылки, а в полотняных мешочках – аппетитные куски копчёного мяса, пирожные, фрукты, масло, завернутое в фиговые листья, и лёд. Некоторых можно было увидеть с зонтиками в руках и попугаями на плечах. За ними следовали мастифы, газели и пантеры. Женщины-ливийки, восседавшие верхом на ослах, поносили негритянок, которые покинули лупанар Малкуа ради солдат; многие из них носили грудных детей, подвешенными к груди на кожаных ремешках. Мулов они подгоняли острием меча, и спины мулов сгибались под тяжестью палаток, в то время как множество слуг и водоносов, истощенных, желтушных от лихорадки и грязных от паразитов, сгибались в тоске – это были отбросы карфагенского поселения, лишь случайно примкнувшие к варварам.

Когда они прошли, ворота закрылись за ними, но люди не стали спускаться со стен. Вскоре армия расползлась по всему перешейку.

Она разделилась на неравные, хаотические массы. Издали копья казались высокими стеблями травы, и, наконец, всё исчезло в клубах пыли; те из солдат, которые оглядывались в сторону Карфагена, могли видеть теперь только его мутные, длинные стены с пустыми бойницами, словно вырезанными на фоне неба.

Затем варвары услышали громкий крик. Они думали, что это кричит кто-то из них (ибо они не знали, сколько их самих), кто-то остался в городе и развлекается разграблением храма. Они долго смеялись над этой мыслью, а затем продолжили свой путь.

Когда они обнаружили, что, как в прежние дни, все вместе маршируют по открытой местности, сердца их возликовали и кто-то из греков запел старую песню мамертинцев:

«Своим копьём и мечом я пашу и жну;

Я хозяин в доме! Безоружный человек падает к моим ногам

И зовёт меня Господином и Великим Королем».

Они кричали, они прыгали, самые весёлые начали рассказывать истории; время их страданий прошло. Когда они прибыли в Тунис, некоторые из них заметили, что пропал отряд балеарских пращников. Они, несомненно, были недалеко, и больше их не видели и на их исчезновение никто не обратил внимания.

Одни отправились ночевать в дома, другие разбили лагерь у подножия стен, а горожане вышли поболтать с солдатами.

В течение всей ночи на горизонте в направлении Карфагена были видны огни, горевшие подобно гигантским факелам над неподвижным озером. Никто в армии не мог сказать, какой праздник там отмечали.

На следующий день варвары шли сплошь через возделанные земли. Владения патрициев сменяли друг друга по границам их маршрута; водные каналы текли через пальмовые рощи; здесь были длинные зелёные ряды оливковых деревьев; розовые испарения плавали в ущельях меж холмов, в то время как позади курили голубые горы. Дул тёплый ветер. По широким листьям кактусов ползали хамелеоны, оглашая округу громким треском.

Варвары сбавили темп.

Они маршировали отдельными отрядами, люди нагоняли или отставали друг от друга, двигаясь с большими интервалами. Они обрывали виноград по краям виноградных лоз. Они валились на траву лежали в утомлении и ошеломлённо смотрели на большие, искусственно скрученные рога волов, на овец, одетых в роскошные тонкорунные шкуры, на борозды, пересекавщие друг друга, образуя ромбы, и на лемеха железного плуга, похожие на корабельные якоря, на гранатовые деревья, которые были политы сильфием. Такое богатство почвы и такие мудрые изобретения совершенно ослепили и смутили их.

Вечером они, усталые, растянулись на палатках, даже не разворачивая их, и с сожалением вспомнили о пиршестве Гамилькара, заснули, обратив лица к далёким сверкающим звездам.

В середине следующего дня они остановились на берегу реки, среди зарослей розовых кустов. Затем они быстро отбросили в сторону копья, щиты и пояса. Они купались в протоке с громкими криками, как малые дети, набирали воду в шлемы, в то время как другие пили, лёжа на животе на берегу, и всё это посреди вьючных животных, поклажа которых то и дело соскальзывала в воду с потных спин.

Спендий, сидевший на верблюде, украденном в парках Гамилькара, издали заметил Мато, который, прижав руку к груди, с непокрытой головой и опущенным лицом, поил своего мула и наблюдал за падающим потоком воды. Спендий немедленно стал пробираться сквозь толпу, призывая его: «Учитель! Хозяин!»

Мато скупо поблагодарил его за благословения, но Спендий не обратил на это никакого внимания и зашагал следом за другом, время от времени бросая беспокойные взгляды в сторону Карфагена.

Он был сыном греческого ритора и кампанской проститутки. Сначала он разбогател, торгуя женщинами; затем, разоренный кораблекрушением, он начал войну против римлян вместе с пастухами Самниума. Его схватили, и он сбежал, его снова схватили, и он работал в каменоломнях, задыхался в паровых банях, кричал под пытками, прошёл через руки многих палачей и испытал все виды безумия и отчаяния. Наконец, однажды, в муке, он бросился в море с крыши триремы, где работал весельником. Несколько матросов Гамилькара выловили и подобрали его, когда он был уже при смерти, и доставили в эргастулум Мегары, в Карфаген. Но поскольку беглецов должны были вернуть римлянам, он воспользовался неразберихой, чтобы бежать вместе с другими солдатами.

В течение всего марша он оставался рядом с Мато. Он приносил ему еду, помогал спешиваться, а вечером расстилал ковёр у него под головой. Мато, наконец, был тронут этим вниманием и мало-помалу, разомкнув уста, стал обращаться к нему.

Он родился в заливе Сиртис. Отец взял его с собой в паломничество к храму Амона. Потом он охотился на слонов в лесах Гарамантов. Впоследствии он поступил на службу в Карфаген. Он был назначен тетрархом при взятии Дрепана. Республика задолжала ему четырёх лошадей, двадцать три медимни пшеницы и зимнее жалованье. Он боялся богов и хотел умереть на своей родной земле.

Спендий рассказал ему о своих путешествиях, о народах и храмах, которые он посетил. Он познал много вещей: он умел делать сандалии, копья для кабанов и сети; он мог приручать диких зверей и готовить рыбу на огне.

Иногда он прерывал себя, издавая хриплый крик, рвавшийся из глубины его нутра; мул Мато ускорял шаг, и другие спешили за ними, и тогда Спендий начинал снова, хотя всё еще терзался агонией выплеснувшихся слов. Наконец, к вечеру четвертого дня всё утихло.

Они маршировали бок о бок справа от армии по склону холма. Под ними простиралась равнина, терявшаяся в ночных испарениях. Шеренги солдат тоже дефилировали внизу, и их волнистые очертания мельтешили в тени. Время от времени они проходили над всхолмлениями, освещёнными Луной; тогда звезды вспыхивали на остриях их пик, шлемы начинали на мгновение отсвечивать и мерцать, и тогда всё исчезало, и постоянно появлялись другие огни. Вдалеке заблеяли испуганные стада, и что-то, бесконечно сладкое, казалось, опустилось на землю.

Спендий, запрокинув голову и полузакрыв глаза, глубокими вздохами вдыхал свежесть ветра. Он раскинул руки, шевеля пальцами, чтобы лучше ощутить токи крови, которые струились по его телу. Надежды на месть вернулись к нему и воодушевили его. Он прижал руку ко рту, чтобы сдержать рвущиеся рыдания, и, в полуобмороке от опьянения, отпустил повод верблюда, который продолжакл двигаться длинными, размеренными шагами. Мато снова впал в свою прежнюю меланхолию; его ноги свисали до земли, и трава непрерывно шуршала, скользя по его пояснице.

Путешествие, однако, растянулось само по себе, так и не подойдя к концу. На краю равнины они всегда выходили на плато круглой формы. Затем они снова спускались в долину, и горы, которые, казалось, загораживали горизонт, по мере приближения к ним как бы скользили со своих позиций. Время от времени среди зелени тамарисков острым сиянием проявлялась река, чтобы тут же затеряться за поворотом холмов. Иногда огромная скала вздымалась ввысь, как нос корабля или пьедестал какого-нибудь исчезнувшего колосса.

Через равные промежутки времени им встречались маленькие четырехугольные храмы, которые служили стойбищами для паломников, направлявшихся в Сикку. Они были закрытые, как могилы. Ливийцы стали сильно бить по дверям, чтобы их открыли. Но никто внутри не откликнулся.

Затем следы цивилизации стали попадаться всё реже. Внезапно они наткнулись на песчаные косы, ощетинившиеся колючими зарослями. Стада овец мирно паслись среди камней. Женщина с голубой шерстяной накидкой на талии наблюдала за ними. Едва увидев среди скал солдатские пики, она с криком убежала.

Они шли по чему-то вроде большого прохода, окаймленного двумя цепочками красноватых холмов, когда их ноздри уловили тошнотворный запах, и им показалось, что на верхушке рожкового дерева они видят нечто необычное: львиную голову, возвышающуюся над листьями.

Они побежали туда. Это был лев с четырьмя лапами, прикованный к кресту, как преступник. Его огромная морда опустилась на грудь, а две передние лапы, наполовину скрытые густой гривой, были широко раскинуты, как крылья птицы. Его ребра несколько выпирали из-под вздувшейся кожи; задние лапы, прибитые гвоздями друг к другу, были несколько приподняты, а чёрная кровь, текущая по его рыжей шкуре, собралась в сталактиты на конце хвоста, который совершенно прямо свисал вдоль креста. Вкруг веселились солдаты. Они называли его консулом и римским гражданином и бросали ему в глаза камешки, чтобы отогнать мошек.

Но через сотню шагов они увидели ещё два льва, а затем внезапно появился длинный ряд крестов с распятыми львами. Некоторые были мертвы так давно, что на реях не осталось ничего, кроме останков их скелетов и неискоренимого запаха. У других, наполовину обглоданных, челюсти были искривлены в ужасных гримасах. Некоторые были огромны. Древки крестов прогибались под ними, и они раскачивались на ветру, в то время как стаи ворон беспрерывно кружился в воздухе над их головами. Именно так карфагенские крестьяне отмстили за себя, когда поймали дикого зверя; они надеялись таким примером устрашить остальных. Варвары перестали смеяться и надолго впали в изумление.

«Что это за народ, – думали они, – который развлекается тем, что распинает львов!»

Кроме того, они, особенно мужчины с Севера, были встревожены – встревожены, казалось, невесть чем, встревожены и уже больны. Они раздирали себе руки стеблями алоэ. Огромные комары жужжали у них в ушах, а в армии началась дизентерия. Они устали от того, что ещё не увидели Сикку. Они боялись потерять себя и попасть в пустыню, страну песков и ужасов. Многие даже не желали двигаться дальше. Другие повернули обратно в Карфаген.