Саламбо

Саламбо

Гюстав Флобер

Переводчик Алексей Борисович Козлов

Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов

© Гюстав Флобер, 2025

© Алексей Борисович Козлов, перевод, 2025

© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-6236-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава I. Пир

Это приключилось в Мегаре, пригороде Карфагена, в садах Гамилькара.

Солдаты, которыми он командовал в Сицилии, устроили большой пир в честь годовщины битвы при Эриксе, и поскольку хозяин был в отъезде, а их было бесчисленное множество, они кутили, совершенно не стесняясь хозяев.

Капитаны, облачённые в бронзовые котурны, располагались в центральном проходе, под пурпурным навесом с золотой бахромой, который тянулся от стены конюшен до первой террасы дворца. Простые солдаты были рассеяны под деревьями, где пестрели многочисленные здания с плоскими крышами, громоздились прессы для вина, разверзались подвалы, склады, пекарни и арсеналы, с обширным внутренним двором для слонов, логовищами и загонами для диких зверей и потаённой тюрьмой для рабов.

Вокруг кухни теснились фиговые деревья. Платановый лес простирался вдаль, мешаясь с массой дальних зелёных рощ, где гранат сиял среди белых пучков хлопчатника. Старые виноградные лозы, отягощённые налитыми соком, тяжкими гроздьями, вздымались к ветвям сосен; целое поле роз полыхало под платанами; здесь и там на газонах качались лилии; вдаль уходили дорожки, посыпанные чёрным песком, смешанным с коралловой пудрой, а в центре кипарисовая аллея образовывала, так сказать, двойную колоннаду зелёных обелисков от одного конца до другого.

Далеко на заднем плане возвышался дворец, выстроенный из великолепного жёлтого в крапинку нумидийского мрамора. Широкие колонны поддерживали его четыре террасных этажа. С большой открытой лестницей из чёрного дерева, на углах каждой ступени которой был водружён нос побеждённой галеры, с красными дверями, украшенными чёрными крестами, с медными решётками, защищающими от скорпионов внизу, и решётками из позолоченных прутьев, закрывающими отверстия наверху, он казался солдатам надменным и преступно-роскошным, таким же торжественным и непроницаемым, как само лицо Гамилькара.

Совет назначил его дом для проведения этого праздника. Выздоравливающие раненые воины, лежавшие в храме Эшмуна, поднялись ни свет, ни заря и отправились в путь на рассвете и тащились туда на своих костылях, растянувшись на мили. С каждой минутой их становилось всё больше. Они непрерывно вливались в общую толпу по всем тропинкам, как горные потоки, устремляющиеся в глубокое, бескрайнее озеро. Сквозь деревья можно было видеть, как испуганные и полуголые рабы убегали из кухонь. Газели с блеянием тоже разбегались по лужайкам. Солнце садилось, и аромат цитроновых деревьев только усиливал невыносимое зловоние, исходившее от потной толпы.

Там были люди всех наций: лигурийцы, лузитанцы, балеарцы, негры и беглецы из Рима. Рядом с тяжёлым дорийским диалектом звучали мерные кельтские слога, грохочущие, как боевые колесницы, в то время как ионийские окончания вступали в противоречие с согласными звуками пустыни, резкими, как визг ночного шакала. Грека можно было узнать по его стройной фигуре, египтянина – по приподнятым плечам, кантабрийца – по широким икрам. Были карийцы, гордо кивающие плюмажами своих высоких шлемов, каппадокийские лучники, щеголяюшие большими цветистыми узорами, нарисованными на их телах соком трав, и несколько лидийцев в женских одеждах, обедающих в тапочках и серьгах. Другие были демонстративно вымазаны киноварью и напоминали огромные коралловые статуэтки.

Они растягивались на подушках, ели, сидя на корточках вокруг больших подносов, или, лежа лицом вниз, вытаскивали куски мяса и насыщались, опираясь на локти в мирной позе львов, разрывающих свою добычу. Последние пришедшие стояли, прислонившись к деревьям, наблюдая за низкими столиками, наполовину скрытыми под алыми покрывалами, ожидая своей очереди.

Поскольку кухонь Гамилькара на всех не хватало, Совет послал им рабов, посуду и кровати, и посреди сада, как на поле битвы, где сжигают мёртвых, можно было видеть огромные, ярко пылающие костры, на которых жарились быки. Хлеба, посыпанные анисом, чередовались с великолепными сырами, более тяжелыми, чем иные диски, кратерами, наполненными вином, и кантарусами с водой, а также корзинками золотой филигранной работы, набитыми цветами. Глаза у всех светились от радости – наконец-то они смогли наесться в своё удовольствие. И тут, и там зазвучали ликующие песни.

Сначала дичь подавалась с закусками и зелёным соусом в глиняных краснофигурных тарелках, украшенных чёрными рисунками, затем – со всеми видами морских моллюсков, которые были рождены пуническими побережьями, пшеничной кашей, фасолью и ячменём, а также улитками, приправленными тмином, на блюдах из жёлтого янтаря.

Затем столы были уставлены мясом, антилопами с рогами, павлинами в перьях, целыми баранами, приготовленными в сладком вине, бёдрами верблюдиц и буйволов, ежами с гарумом, жареными кузнечиками и консервированными сонями. Большие куски жира плавали среди шафрана в чашах из дерева Тамрапана. Всё было залито вином, засыпано трюфелями и асафотидой. Пирамиды фруктов осыпались на медовые соты, и устроители не забыли даже о нескольких пухлых маленьких собачках с розовой шелковистой шерстью, откормленных на оливковом осадке, – карфагенском блюде, вызывавшем всегдашнее отвращение у остальных народов. Удивление от скандального блюда возбудило алчный аппетит желудков. Галлы с длинными лоснящимися волосами, собранными на макушке, хватали арбузы и лимоны и хрустели ими вместе с кожурой. Негры, которые никогда не видели омаров, раздирали себе лица их острыми красными колючками. Бритые греки, с кожей белее мрамора, резкими движениями выбрасывали остатки со своих тарелок за спину, в то время как пастухи из Брутиума, одетые в одежды из волчьих шкур, молча поглощали пищу, уткнувшись лицами в свои бездонные тарелки.

Наступила ночь. Велариум, раскинувшийся над кипарисовой аллеей, был отодвинут, и рабы принесли факелы.

Обезьяны, посвящённые Луне и обретавшиеся на верхушках могучих кедров, затихли, напуганные колеблющимися огнями нефти, мерно горевшей в порфировых вазах. Они издавали крики, которые доставляли истинное удовольствие разгульным солдатам, и те громко ржали над потешными ужимками и прыжками обезьян.

Продолговатые языки пламени дрожали в отблесках медных кирас. На инкрустированных драгоценными камнями блюдах сверкали огоньки и летали всевозможные огненные мухи. Кратеры с краями из выпуклых зеркал умножали и увеличивали изображения предметов. Солдаты толпились вокруг, с изумлением глядя на свои отражения и корчили гримасы, чтобы посмешить толпу. Они перебрасывали друг другу через столы табуретки из слоновой кости и золотые лопаточки. Они залпом выпили все греческие вина в длинных кожаных бутылках, кампанское вино в амфорах, кантабрийские вина, привезенные в бочках, а также вина из мармелада, корицы и лотоса. На земле стояли такие лужи, что ноги скользили. Дым от мяса поднимался в листву вместе с зловонием тел. Одновременно были слышны щёлканье челюстей, шум речей, песен и кубков, грохот кампанских ваз, разлетающихся на тысячи мелких осколков, или прозрачный звук падения большого серебряного блюда.

По мере того как их опьянение усиливалось, они все больше и больше вспоминали каверзы и несправедливости Карфагена. Республика, фактически измотаннаяя войной, позволила всем вернувшимся бандам скопиться в городе. Однако Гискон, их генерал, был достаточно благоразумен, чтобы отправлять их обратно по частям, так легче было отдавать им положенное жалованье, а Совет полагал, что вояки в конце концов согласятся на некоторое сокращение выплат. Но сегодня недоброжелательность по отношению к наёмникам была вызвана невозможностью им заплатить. Этот долг был смешан в умах людей с 3200 эвбейскими талантами, взысканными Лутацием, и наравне с Римом они считались врагами Карфагена. Наемники понимали это, и их возмущение находило выход в угрозах и яростных вспышках гнева. Наконец они потребовали разрешения собраться, чтобы отпраздновать одну из своих побед, и партия Мира уступила, в то же время отомстив Гамилькару, который так решительно поддерживал войну. Война кончилась, несмотря на все его усилия, так что, отчаявшись и разуверившись в Карфагене, он доверил управление наёмникам Гискона. Назначить свой дворец для их приёма означало навлечь на себя львиную долю ненависти, которую питали к ним люди. Более того, расходы на это роскошное пиршество тоже должны были быть чрезмерными, и он вынужден взять их на себя почти все.

Гордые тем, что заставили Республику подчиниться, наёмники думали, что они наконец-то вернутся в свои дома с полными золотом капюшонами своих плащей – платой за пролитую кровь. Но, как видно, туман опьянения вздыбил их гордыню, и их заслуги стали казаться им чудовищными, но едва вознагражденными. Они показывали друг другу свои раны, рассказывали о своих битвах, путешествиях и охоте в своих родных краях. Они имитировали крики и прыжки диких зверей. Затем начались грязные споры и пари; они ныряли головами в амфоры и пили без перерыва, как измученные жаждой дромадёры. Лузитанец гигантского роста бежал по столам, неся по человеку в каждой вытянутой руке и выплевывая огонь через ноздри. Несколько лакедемонян, не снявши кирасы, тяжко прыгали на земле. Некоторые, одевшись как женщины, делали непристойные жесты. Другие разделись догола, чтобы сразиться среди кубков на манер гладиаторов, а компания греков танцевала вокруг вазы, на которой были изображены нимфы, в то время как негр постукивал бычьей костью по медному щиту.

Внезапно они услышали жалобную песню, песню громкую и нежную, поднимающуюся и опускающуюся в воздухе, как взмахи крыльев большой раненой птицы.

Это был голос рабов в эргастуле. Несколько солдат вскочили и исчезли, они бросились чтобы освобождать их.

Они вернулись, пробираясь сквозь пыль под крики, всего двадцать человек с бледными до беловой белизны лицами. Маленькие чёрные войлочные шапочки конической формы покрывали их бритые головы; все они носили деревянные башмаки, и все же производили шум кандалов и цепей, звук от старого железа, подобный грохоту движущихся колесниц.

Они добрались до кипарисовой аллеи, где затерялись в толпе. Их окружили и начались расспросы. Один из них остался стоять в стороне. Сквозь прорехи в тунике были видны его худые плечи, испещрённые длинными шрамами. Опустив голову, он с недоверием оглядывался вокруг, слегка прикрыв веки от ослепительного света факелов, но когда увидел, что никто из вооруженных не настроен недружелюбно, из его груди вырвался тяжкий вздох. Он запнулся, горько усмехнулся сквозь ярко блеснувшие слёзы, бурно залившие его лицо. Наконец он схватил наполненный до краев кантар за кольца, поднял его прямо в воздух и держа на вытянутых руках, с которых свисали цепи, а затем, глядя на небо и всё ещё держа чашу, проронил:

– Приветствую прежде всего тебя, Баал-Эшмун, избавитель, которого люди моей страны называют Эскулапом! И вам, гении фонтанов, света и лесов, привет! И вам, вы, боги, скрытые под горами и в пещерах земли, здоровья! И вам, сильные мужчины в сияющих доспехах, которые освободили меня, вечной жизни!

Затем он уронил чашу и рассказал свою историю. Его звали Спендий. Карфагеняне взяли его в плен в битве при Эгинусе, и он ещё раз поблагодарил наемников на греческом, лигурийском и пуническом языках. Он целовал им руки; наконец, поздравил их с этим пиром, выразив при этом свое удивление тем, что не заметил кубков Священного Легиона. Эти кубки, на каждой из шести золотых граней которых была изображена изумрудная виноградная лоза, принадлежали корпусу, состоящему исключительно из молодых патрициев самого высокого роста. Они были привилегией, почти священническим отличием, и, соответственно, ничто из сокровищ Республики не было более желанным для наемников. Из-за этого они ненавидели Легион, и было известно, что некоторые из них рисковали своими жизнями ради немыслимого удовольствия испить из этих чаш.

Соответственно, они приказали принести чаши. Эти чаши находились на содержании Сисситов, – руководителей компаний торговцев, у которых был общий стол для трапез. Рабы вернулись. В этот час все члены Сисситий крепко спали.

– Пробудите их! – таков был приказ наёмников.

После второго визита им объяснили, что чаши были заперты в храме.

– Отоприте храм! – ответили они.

И когда рабы с трепетом признались, что чаши находятся во владении генерала Гискона, они закричали:

– Пусть он принесёт их!

Вскоре Гискон появился в дальнем конце сада с эскортом Священного Легиона. Его широкий чёрный плащ, прикрепленый к голове золотой митрой, украшенной драгоценными камнями, ниспадал вниз до копыт его коня, и сливался в темноте с чернотой ночи. Видны были только его белая борода, сияние высокого головного убора и тройное ожерелье из широких синих пластин, со звоном бьющихся о грудь. Едва он вошёл, как солдаты разразились громкими приветственными криками, и все плакали:

– Чаши! Чаши!

Он начал с заявления, что, если говорить об их мужестве, они вполне достойны этих чаш.

Толпа аплодировала и выла от восторга.

Он знал это, и напомнил им, что он – тот самый, кто командовал ими в битвах и вернулся с последней когортой на последней галере!

– Верно! Верно! – кричали они, – Он не лжёт!

Тем не менее, продолжал Гискон, Республика всегда и во всём уважала их национальные особенности, их обычаи и их святые культы! Как-никак, в Карфагене они были свободны! Что касается кубков Священного Легиона, то они являются частной собственностью. Внезапно галл, находившийся рядом со Спендием, перепрыгнул через столы и подбежал прямо к Гиско, жестикулируя и угрожая ему двумя выдернутыми из ножен мечами.

Не прерывая речи и даже глазом не моргнув, генерал ударил его по голове своим тяжелым посохом из слоновой кости, и варвар упал, как подкошенный. Галлы взвыли, и их неистовство, которое, как пожар, распространилось на всех остальных, взбеленило легионеров. Гискон пожал плечами. Он видел, как они побелели. Он думал, что его мужество будет бесполезно против этих разъярённых диких зверей. Было бы логичнее отомстить им позже каким-нибудь хитрым способом. Соответственно ситуации, он сделал знак своим солдатам и медленно удалился. Затем, повернувшись в воротах к наемникам, он закричал им, чтобы они раскаялись в содеянном.

Пир возобновился. Но ведь Гискон мог вернуться и, окружив предместье, находившееся рядом с последними крепостными валами, прижать их к стенам. Тогда они почувствовали себя одинокими, несмотря на толпу, и огромный город, спящий под ними в тени. Он внезапно испугал их, город, с этими нелепыми нагромождениями лестниц, высокими чёрными домами и этими смутными, непонятными богами, ещё более свирепыми, чем его жители. Вдалеке по гавани скользили туманные корабельные фонари, а в храме Хамона горели огни. Они думали о Гамилькаре. Где он теперь? Почему он оставил их, когда был заключён мир? Его разногласия с Советом, несомненно, были всего лишь притворством, чтобы уничтожить их. Их неудовлетворенная ненависть обрушилась на него, и они прокляли его, раздражая друг друга своим растущим гневом. В этот момент они собрались вместе под платанами, чтобы посмотреть на раба, который с вытаращенными глазами, перекошенной шеей и губами, покрытыми пеной, катался по земле и истошно бил по ней ногами и руками. Кто-то кричал, что его отравили. Все тогда посчитали себя отравленными. Они набросились на рабов, поднялся страшный грохот, и волна пьяного разрушения вихрем обрушилась на кипящую армию. Они наносили удары наугад, они крушили всё на своём пути, они убивали и калечили молча. Иные швыряли факелы в листву, другие, перегнувшись через львиную балюстраду, убивали животных стрелами и дротиками. Самые отпетые подбежали к слонам, желая срубить им хоботы и поживиться длинными слоновыми бивнями.

Однако к тому времени несколько балеарских пращников забежали за угол дворца, чтобы удобнее было грабить. Но тут было препятствие – они были остановлены высоким забором из индийского тростника. Они перерезали ремни кинжалами, а затем оказались перед фасадом, обращенным к Карфагену, в другом саду, полном стриженной растительности. Ряды белых цветов, образуя правильные ритмические последовательности, слагались в длинные параболы, похожие на звезды фейерверков, стелящихся по лазурной земле. Мрачные кусты источали тёплые, сладостные ароматы. Там были стволы деревьев, вымазанные киноварью, напоминавшие колонны, густо залитые кровью. В центре было двенадцать высоких пьедесталов, каждый из которых поддерживал большой стеклянный шар, и эти шары смутно полыхали красноватыми огнями, похожими на огромные и всё ещё трепещущие глазные яблоки. Солдаты освещали окрестность факелами, спотыкаясь на склонах глубоко вскопанного среза почвы.

Но тут они увидели небольшое озеро, разделённое на несколько бассейнов стенками из голубых камней. Волна была такой прозрачной, что пламя факелов дрожало в ней на самом дне, на ложе из белоснежной гальки и золотой пыли. Порой она начинала пузыриться, и тогда мимо проскальзывали светящиеся блёстки, и у поверхности являлись большие, толстые рыбы с драгоценными камнями во рту.

С громким смехом солдаты ловили рыб, засовывали им пальцы в жабры и тащили их на пиршественные столы. Это были рыбы семейства Барка, и все они происходили от тех изначальных святых налимов, которые некогда высидели мистическое яйцо, в котором была сокрыта богиня. Мысль о совершённом святотатстве умножила наглую жадность наемников. Они быстро развели огонь под несколькими медными котлами и развлекались, наблюдая за прекрасной рыбой, барахтающейся в кипящем масле.

Волна воинов хлынула вперёд, теперь они толпилась, налегая друг на друга. Они больше не боялись ничего и снова принялись пьянствовать. Их рваные туники были мокры от духов, которые крупными каплями стекали с их лбов, и, упёршись обоими кулаками в столы, которые, как им казалось, качались, как палубы кораблей, они вращали своими огромными пьяными глазами по сторонам, готовые сожрать глазами то, до чего не могли дотянуться. Другие ползали среди блюд по пурпурным скатертям, разбивая ногами табуретки из слоновой кости и склянки из тирского стекла вдребезги. Песни мешались с предсмертным хрипом рабов, умирающих среди разбитых чаш. Они требовали вина, мяса, золота. Они взывали к женщинам. Они бредили на сотне языков. Некоторые думали, что они были в банях – из-за пара, который плавал вокруг них, или же, увидев листву, воображали, что они на охоте, и бросались на своих сотоварищей, как на диких зверей. Пожар перекинулся на деревья, они вспыхивали одно за другим, и высокие зеленые мхи, испускавщие длинные белые спирали, более всего похожие на вулканы, начинающие дымиться. Шум усилился; раненые львы ревели в тени зверинца.

В одно мгновение самая высокая терраса дворца осветилась, центральная дверь открылась, и на пороге появилась женщина, сама дочь Гамилькара, одетая в чёрные одежды. Она спустилась по первой лестнице, которая шла наискось вдоль первого этажа, затем по второй и третьей, и остановилась на последней террасе у начала лестницы на камбуз. Неподвижно, склонив голову, она взирала на солдат.

Позади неё, с каждой стороны, виднелись две длинные тени бледных мужчин, одетых в белые одежды с красной бахромой, складки которых ниспадали прямо к их ногам. У них не было ни бороды, ни волос, ни бровей. В руках, блистающих кольцами, были огромные лиры и они пронзительными фальцетами пели гимн Карфагенскому Божеству. Это были жрецы-евнухи храма Танит, которых Саламбо часто вызывала к себе домой.

Наконец она спустилась по лестнице на камбуз. Священники последовали за ней. Она вышла на кипарисовую аллею и медленно прошла между столиками капитанов, которые несколько отступили назад, наблюдая, как она проходит.

Её волосы, припудренные фиолетовым песком и уложенные в виде башни по моде ханаанских дев, сильно увеличивали её рост. Жемчужные пряди были закреплены на её висках и ниспадали на уголки рта, который был розовым, как полуоткрытый гранат. На её груди гнездилась коллекция светящихся камней, их разнообразие должно было имитировать чешую крупной мурены. Её белые обнажённые руки, все в бриллиантах, подчёркивались туникой без рукавов, украшенной алыми цветами на иссиня-чёрном фоне. Между лодыжек у неё была золотая цепочка, отмерявшая её шаги, а её просторная тёмно-пурпурная мантия, сшитая из неизвестного материала, волочилась за ней, создавая, при каждом её шаге, так сказать, широкую волну, которая мерно катилась за ней.

Время от времени жрецы издавали едва слышные аккорды на своих чудовищных лирах, и в перерывах между мелодиями можно было услышать позвякивание маленькой золотой цепочки и равномерный топот её папирусных сандалий.

Никто ещё не видел её и не был знаком с ней. Было известно лишь только, что она вела уединённый образ жизни, полный благочестивых дел. Несколько солдат видели её ночью на кровле её дворца, преклонившей колени перед звёздами среди дымных вихрей от зажжённых курительниц. Это Луна сделала её такой бледной и невесомой, и в том, что окутывало её, как тонкий пар, было что-то божественно-странное. Её глаза были всегда расширены и, казалось, устремлены куда-то вдаль, за пределы земных пространств. Она шла, слегка наклонив голову, а в правой руке держала маленькую лиру из чёрного дерева.

Они услышали её бормотание:

– Мёртв! Все мертвы! Вы больше не будете послушны моему голосу, как тогда, когда, сидя на берегу озера, я швыряла вам в пасти арбузные семечки! Тайна Танит таилась в глубине ваших глаз, которые были более прозрачны, чем струи рек.

И она стала взывать к их именам, и это были имена месяцев года:

– Сив! Сиван! Таммуз! Элул! Тишри! Шебар! Ах! Сжалься надо мной, богиня!

Солдаты сгрудились вкруг неё, не понимая, что она глаголит. Они дивились её наряду, но она окинула их всех долгим, испуганным взглядом, затем втянула голову в плечи, метнулась в сторону и, размахивая руками, несколько раз повторила:

– Что ты наделал? Что ты наделал? У тебя в избытке был и хлеб, и мясо, и масло, и все мыслимые и немыслимые пряности в амбарах – средоточие самого утончённого удовольствия! Я привела быков из Гекатомпилоса! Я послала охотников в пустыню!

Её голос возвысился, щеки порозовели. Она добавила:

– Где, скажите на милость, вы пребываете сейчас? В завоёванном граде или во дворце повелителя? И кто у вас владыка? Гамилькар Суффет, мой отец, слуга Ваала! Это он удержал от Лутатиуса твои руки, теперь красные от крови его рабов! Знаете ли вы кого-нибудь в ваших исконных землях, более искусного в деле войны? Смотрите! Ступени нашего дворца устланы вашими трофеями! Не останавливайтесь! Жгите! Продолжайте бесчинства! Множьте их! Я унесу с собой твердыню моего дома, духа помощи моего Чёрного Змея, дремлющего вон там, на жёлтых листьях лотоса! Я свистну, и он последует за мной, я сяду на галеру, и он помчится в кильватере моей галеры, мелькая в пене волны.

Её тонкие ноздри трепетали. Она вонзила ногти в драгоценные камни на своей груди. Её глаза смотрели теперь вниз, и она продолжила:

– Ах! Бедный, бедный мой Карфаген! Скорбный, несчастный город! Нет больше защитников у тебя, какие были в прошлые дни, они отправились за океаны, чтобы строить храмы на чужих берегах. Все земли трудились ради тебя, и морские пашни, вспаханные твоими вёслами, качались от тяжести твоих плодов. Затем она завела песнь о подвигах Мелькарта, бога Сидонян и праотца её рода.

Она поведала о восхождении на горы Эрсифонские, о путешествии в Тартесс и о войне с Масисабалем, призванной отомстить за Королеву Змей:

– Он преследовал чудовище с женским телом, чей хвост волочился по опавшей листве, как серебряный ручей по черни. Он тёк в лес, и изливался на равнину, где женщины с драконьими гребнями сидели вокруг большого костра, вращаясь на остриях своих хвостов. Кроваво-красная Луна сияла внутри молочно-бледного овала, и алые языки огня, раздвоенные, как рыбачьи гарпуны, тянулись, извиваясь, к самому краю пламени.

Затем Саламбо, не останавливаясь, рассказала, как Мелькар, победив Масисабля, водрузил его отрубленную голову на носу своего корабля. Волна вспенивалась и голова уходила в кипящую воду, но Солнце скользило по ней и бальзамировало её, и наконец она стала твёрже золота, но тем не менее глаза её не уставали непрестанно плакать, и слёзы непрерывно падали в воду.

Она пела всё время на старом ханаанском наречии, которого варвары при всём желании не могли понять. Они спрашивали друг друга, что она могла сказать им этими устрашающими жестами, сопровождавшими её речь, и взбирались вкруг неё на столы, кровати и ветви платана, с открытыми ртами и вытянутыми шеями они пытались уловить смурные истории, витающие пред их раскалённым воображением, сквозь тусклость теогоний, как призраки, окутанные облаком.