Мы больше не дышим

Сержант Завадзки, широкоплечий мужчина с гранатомётом за спиной, шагнул вперёд. Его голос, усиленный микрофоном, резал тишину.

– Стой! Проверка!

Из толпы вышла женщина лет тридцати. Платок сполз, открывая спутанные волосы. В руках свёрток, из которого доносился слабый плач.

– Пожалуйста! Он не заражён! Просто грипп! – её голос был надтреснутым.

Завадзки поднял тепловизор. Экран вспыхнул. Диагноз? Нет. Приговор.

– Инфицирован! Ликвидировать!

Раздались резкие щелчки предохранителей. Потом сухой треск автоматов и стук падающих тел. Пронзительный крик женщины, оборванный на высокой ноте. И страшная тишина младенца. Навсегда.

Агнешка видела, как пули разорвали платок женщины. Как её тело дёрнулось и рухнуло на свёрток, накрыв его собой. Как старик, пытавшийся заслонить молодую пару, осел на колени, уткнувшись лицом в брусчатку. Солдаты стреляли методично.

– Мама… – Лена не кричала. Глаза прилипли к фигуре у фонтана. – …она как пан Януш?

У края чаши лежала женщина. На ней был синий фартук с вышитой чашкой кофе. Коллега из кухни «Под Часами» Оля. Её лицо было обращено к небу, рот открыт в беззвучном крике. Пули прошили фартук крест-накрест. Януш погиб на стадионе утром. Эта женщина умерла здесь, сейчас. Её кровь смешивалась с водой фонтана.

Агнешка втянула дочь в подъезд дома. Резная дверь висела на одной петле. Запах пыли, мочи и… В лифтовом холле, под разбитым зеркалом, лежал солдат. Молодой. Лицо восково-белое. На животе месиво из бинтов и чёрно-красной жижи. Его глаза метались.

– Эвакуация… – хрип вырывался сквозь кровавую пену на губах. – Все пункты… ловушки… как стадион…

Стадион. Слово ударило по Агнешке. Она видела его падение. Видела, как «Легия» стала братской могилой. Как пани Крысиньска пела колыбельную, пока её не сожрали.

– Не верь… убежищам… – солдат закашлялся. – …беги… в лес…

Его рука судорожно рванулась к кобуре. Агнешка прикрыла Лену. Солдат вытащил пистолет, и попытался поднять, но рука упала. Оружие глухо стукнулось о кафель.

– Возьми… – взгляд солдата упёрся в Лену. – Тело содрогнулось. Взгляд остекленел. Тишина подъезда поглотила грохот площади.

Агнешка стояла над телом. Взгляд упал на пистолет в луже крови. Оружие. То, что всегда ей было символом чуждого насилия. Она наклонилась. Пальцы, знавшие вес кофейных чашек и детских ладоней, коснулись холодной стали. Вес поразил. Тяжёлый. Солидный. Реальный. Металл пах смазкой и порохом. Она сжала рукоять. Шершавость насечки. Форма спусковой скобы. Чужое. Враждебное. Единственное. Ладонь обожгло не холодом, а осознанием, что официантка Агнешка умерла на стадионе «Легия», когда рухнула трибуна. Умерла, увидев расстрел матери и ребенка у фонтана. Женщина, для которой «человечность» была расстреляна вместе с Олей из кафе.

Она щёлкнула предохранителем. Лена вздрогнула. Обойма почти полна. Слова солдата висели в воздухе:

«Все пункты… ловушки… как стадион…»

Значит, нет спасения. Нет эвакуации. Есть только они. Пистолет больше не был чужим.

15:30. Подвал школы №56.

В подвале школы №56 было холодно и сыро, воздух пропитан запахом плесени и ржавчины. Бетонные стены, покрытые глубокими трещинами, казались свидетелями давно ушедших времён. Галина сидела, прислонившись к одной из этих стен, её пальцы дрожали, сжимая старый фонарик. Тусклый луч света дрожал в темноте, выхватывая из мрака лишь смутные очертания предметов: ржавые трубы вдоль стен, несколько старых ящиков, покрытых пылью, и три синих пластиковых контейнера, которые стали их источником выживания. Рядом с ней жались Зося и маленький Куба, их прерывистое дыхание, почти бесшумное, было единственным живым звуком в этом угнетающем, замкнутом пространстве. Снаружи доносились глухие раскаты взрывов, напоминающие о хаосе, который поглотил мир наверху.

Галина открыла банку тушёнки, её руки тряслись не только от холода, но и от усталости, что накапливалась с каждым днём. Она аккуратно размазала мясо по сухарям. Дети ели молча, их глаза блестели в полумраке, отражая слабый свет фонарика. В этих глазах читались страх и голод, но также и молчаливая надежда, что мать найдёт выход. Зося, старшая из детей, иногда бросала взгляд на маму, словно ожидая от неё ответа, которого не было, какого-то обещания, что всё это скоро закончится. Но Галина лишь стискивала зубы, стараясь не показать собственный страх.

Вдруг тишину разорвал звук шагов. Не шаркающих, как у заражённых, а тяжёлых, уверенных. Звук эхом отразился от стен подвала, заставив Галину замереть. Её рука инстинктивно сжала нож, лежавший рядом, старый кухонный нож с потёртой рукояткой, их единственное оружие. Шаги приближались, становились громче, и вскоре раздался голос, хриплый, усталый, но всё ещё твёрдый.

– Есть кто-нибудь? Я Жирон, школьный дворник. Мне нужен доступ в подвал.

Галина шепнула детям, едва шевеля губами.

– Тихо. Ни звука.

Зося и Куба прижались к ней ещё сильнее, их дыхание стало чаще, а маленькие руки вцепились в её одежду. Галина собрала всю свою волю в кулак, стараясь скрыть дрожь в голосе, и крикнула в ответ.

– Кто вы? Что вам нужно?

– Я дворник, – повторил голос за дверью. – Работал здесь до всего этого… Я знаю про запасы в подвале. Пожалуйста, впустите меня. Я не заражён.

Галина колебалась. Её разум разрывался между страхом и слабой надеждой. Человек за дверью мог быть угрозой, но он мог и помочь. Зося, словно уловив её сомнения, прошептала.

– Мама, я его знаю. Он правда работал в школе.

После долгой паузы, которая показалась вечностью, Галина решилась. Она медленно отодвинула тяжёлый засов, оставив цепь на двери как последнюю линию защиты. Через узкую щель она разглядела мужчину в потрёпанной рабочей куртке, его лицо было измождённым, покрытым грязью и засохшей кровью. Он поднял руки, показывая, что безоружен, и повторил.

– Я не заражён. Мне только нужно укрытие. Я могу помочь вам, потому что знаю это место лучше всех.

Галина внимательно посмотрела на него, затем перевела взгляд на Зосю, которая слегка кивнула, подтверждая свои слова. С глубоким вдохом Галина сняла цепь и открыла дверь шире. Жирон буквально ввалился внутрь, пошатнувшись от слабости, и Галина тут же захлопнула дверь, задвинув засов обратно. Подвал стал теснее с ещё одним человеком, но присутствие взрослого мужчины, пусть и измождённого, дало слабое чувство защищенности.

Жирон тяжело опустился на пол, прислонившись к стене. Его дыхание было прерывистым.

– Спасибо, – прохрипел он. – Я думал, мне конец там, снаружи.

Галина протянула ему сухарь с тонким слоем тушёнки.

Жирон принял еду с благодарным кивком и начал есть, медленно, словно растягивая каждый кусочек. Пока он жевал, он заговорил.

– Город пал. Военные отступили, заражённые повсюду. Но я знаю эти стены. Я помогал прятать здесь припасы, когда всё только начиналось.

Галина нахмурилась.

– Припасы? Здесь только то, что в этих ящиках. Больше ничего.

Жирон кивнул, не споря.

– Значит, кто-то добрался сюда раньше. Но я всё равно могу помочь. Я знаю выходы из школы, тайные пути через дворы. Если захотите выбраться…

Его слова повисли в воздухе. Галина заметила, как Жирон морщится, держась за бок.

– Вы ранены? – спросила она, прищурившись.

Он кивнул и приподнял куртку, показывая глубокий порез, покрытый коркой засохшей крови.

– Не укус, – поспешил заверить он. – Упал, зацепился за арматуру. Но болит сильно.

Галина сжала губы. Раненый человек, который может стать обузой. Но выгнать его она не могла. Она молча кивнула.

Время тянулось медленно. Жирон сидел тихо, иногда кашляя, его лицо бледнело с каждой минутой. Зося и Куба смотрели на него с любопытством и тревогой, но молчали, следуя строгому взгляду матери. Галина не сводила с него глаз, держа нож наготове. Она не доверяла ему полностью, но выбора не было. Они были в ловушке, не только в этом подвале, но и в этом мире.

– Если выберетесь, – вдруг сказал Жирон, нарушая тишину, – идите к реке. Там меньше заражённых. Я видел, как люди переправлялись на лодках.

Галина не ответила, но запомнила его слова. Может, это был их шанс.

16:33. Улицы района Воля.

Агнешка и Лена пробирались по разрушенным улицам, стараясь держаться в тенях зданий. Пистолет, который Агнешка взяла у мёртвого солдата, оттягивал её руку. Его холодная сталь казалась тяжёлой, но в этом хаосе он давал ей хоть какое-то чувство контроля. Воздух был густым от дыма и едкого запаха гари, где-то неподалёку горели дома, и чёрные клубы поднимались в небо, заслоняя солнце. Лена шла рядом, её шаги были механическими. Агнешка сжимала её маленькую руку, пытаясь передать дочери уверенность.

Улицы вокруг превратились в кладбище человеческих надежд. Разбитые машины с выбитыми стёклами, перевёрнутые тележки, рваные сумки, из которых высыпались пожитки, всё это было следами паники охватившей город. Ветер гонял по мостовой обрывки газет, на которых ещё можно было разобрать заголовки о комендантском часе и призывах сохранять спокойствие. Агнешка старалась не смотреть на тела, разбросанные тут и там: некоторые лежали неподвижно, другие слабо шевелились, издавая хриплые стоны. Вдалеке мелькали силуэты заражённых, их движения были рваными, нечеловеческими.

Внезапно Лена остановилась. Её рука дёрнулась в ладони Агнешки. Обернувшись, женщина увидела, что девочка смотрит на витрину разграбленного магазина. Среди осколков стекла лежала кукла. Лена сделала шаг вперёд, но Агнешка мягко удержала её

– Нельзя, солнышко. Нам нужно идти, – тихо сказала она, стараясь скрыть дрожь в голосе

Лена кивнула, но её взгляд еще мгновение цеплялся за куклу, прежде чем она отвернулась.

Они продолжили путь, обходя завалы и прислушиваясь к звукам разрушенного города. Вскоре впереди показался заводской цех. Массивное кирпичное здание с выбитыми окнами и ржавыми воротами. Сквозь щели между металлическими листами, которыми были забаррикадированы окна, пробивался слабый свет. Агнешка решила, что возможно, там есть люди, способные помочь. Она ускорила шаг, тяня Лену за собой.

Подойдя к воротам, они услышали приглушённые голоса. Агнешка осторожно постучала и крикнула.

– Эй, есть кто-нибудь? Мы не заражённые!

Ворота приоткрылись с глухим скрежетом, и в щели показалось лицо мужчины в потрёпанной полицейской форме. Его взгляд был суровым, а в глазах читалась настороженность, граничащая с усталостью. Он внимательно осмотрел их с ног до головы, задержавшись на пистолете в руке Агнешки.

– Укусы есть? – спросил он, его голос был хриплым, словно от долгого крика.

Агнешка покачала головой, незаметно пряча под рукавом царапину, полученную утром. Она знала, что любая рана, даже пустяковая, может стать поводом для отказа.

– Нет, мы в порядке, – твёрдо ответила она.

Мужчина кивнул и отступил, пропуская их внутрь. Его звали Францишек, как она узнала позже, и он был лидером этой маленькой группы выживших.

Внутри цеха было тесно и душно. Небольшая группа выживших сидела на полу и на деревянных ящиках, их лица были измождёнными, одежда грязной и рваной. Стены были укреплены металлическими листами, оставлены лишь узкие щели для наблюдения за улицей. В углу тлел небольшой костёр, над которым висел котелок с чем-то булькающим. Запах еды заставил желудок Агнешки сжаться от голода.

Среди выживших были мужчины, женщины и двое детей, примерно ровесников Лены. Агнешка узнала одну из женщин, пани Хелену, соседку с улицы Пулавской. Та сидела, обняв колени, и тихо шептала молитвы, её губы едва шевелились. Муж Хелены пропал в первый день хаоса, и с тех пор она не переставала молиться о его возвращении.

Францишек подошёл к Агнешке, вытирая руки о потёртую куртку.

– Я Францишек, полицейский, можно сказать, бывший, – представился он. – Мы находимся здесь уже сутки. Есть новости снаружи?

Агнешка покачала головой, её голос дрогнул.

– Нет, мы бежали с площади Гжибовской. Там… там было ужасно.

Францишек кивнул, его лицо омрачилось.

– Да, мы слышали крики. Военные отступают к Лодзи, бросили нас. Радио молчит, связи нет.

Лена прижалась к ней, её маленькая рука дрожала, и Агнешка обняла дочь, пытаясь успокоить её. Но внутри неё самой росло холодное отчаяние. Если военные ушли, то надежды на спасение почти не осталось.

Молодой парень по имени Константин, один из выживших, подошёл к ним, нервно теребя край своей куртки.

– У нас есть запасы на пару дней, но их мало, – сказал он.

Агнешка посмотрела на него, затем на Францишка.

– Я могу помочь. У меня есть оружие, – предложила она.

Францишек оценивающе взглянул на неё.

– Хорошо. Но сначала отдохните.

Агнешка и Лена устроились в углу, рядом с пани Хеленой. Женщина подняла на них заплаканные глаза.

– Вы видели моего мужа? Он высокий, с седыми волосами… – спросила она, её голос был едва слышен.

Агнешка покачала головой.

– Нет, пани Хелена, простите.

Та опустила взгляд и продолжила шептать молитвы, словно это могло вернуть ей потерянное.

В цехе стояла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь треском костра и редкими перешёптываниями. Страх витал в воздухе, почти осязаемый, как запах дыма.

Лена уснула на её коленях, дыхание стало ровным. Агнешка гладила её волосы, стараясь не думать о завтрашнем дне. Но она знала, что это убежище лишь временное укрытие. Рано или поздно им придется выйти наружу.

Францишек присел рядом, его голос был тихим, но твердым.

– Ты умеешь стрелять?

– Немного. Отец учил меня, – ответила Агнешка.

– Хорошо. Возможно, придётся защищаться. Заражённые… их становится всё больше.

Она сжала губы.

– Я знаю.

Францишек вздохнул.

– Держаться нужно вместе. Это наш единственный шанс.

Агнешка промолчала, глядя на спящую Лену. Ради дочери она была готова на всё. Мир изменился, и ей придётся измениться тоже.

Снаружи раздался далёкий вой, то ли заражённых, то ли ветра в развалинах. Агнешка вздрогнула, но заставила себя успокоиться. Сегодня она не одна, и это давало ей силы.

18:30. Заводской цех, район Воля.

Внутри заводского цеха было душно, воздух пропитался запахом горелого масла и пота. Агнешка сидела в углу, прижимая к себе Лену, которая уснула на её коленях, несмотря на гнетущую атмосферу. Вокруг собрались выжившие, измождённые, с потухшими глазами. Пани Хелена продолжала шептать молитвы, её пальцы нервно перебирали четки. Францишек, бывший полицейский, который взял на себя роль лидера, ходил вдоль укреплённых окон, проверяя баррикады.

Константин, молодой парень с нервным взглядом, подошёл к Агнешке, держа в руках консервную банку с сардинами.

– Ешь, – сказал он, протягивая ей банку.

Агнешка покачала головой.

– Лена ещё не ела. Ей нужно больше.

Константин вздохнул, но кивнул, поставив банку рядом.

Францишек, услышав их разговор, обернулся.

– Завтра утром я поведу группу в супермаркет на Гурчевской. Там ещё могут быть припасы. Ты с нами, Агнешка?

Она посмотрела на спящую Лену, затем на пистолет. Её сердце сжалось от страха, но она знала, что выбора нет.

– Да, я пойду, – ответила она тихо.

Внезапно тишину разорвал крик. Один из выживших, парень по имени Владислав, вскочил, указывая на щель в баррикаде.

– Они там! Я видел! Они смотрят!

Все замерли. Францишек подбежал к окну, прищурившись, чтобы разглядеть улицу. В тусклом свете закатного солнца мелькали тени, зараженные бродили неподалёку, их рваные движения были едва заметны в дымке.

– Тихо! – рявкнул Францишек, поднимая руку. – Не паникуйте. Они нас не увидят, если не будем шуметь.

Но Владислав не унимался. Его голос дрожал, переходя в истерику.

– Они знают! Они всегда знают!

Пани Хелена схватила его за руку, пытаясь успокоить, но он вырвался и бросился к двери, крича.

– Я не останусь здесь!

Францишек попытался остановить его, но Владислав распахнул дверь и выбежал наружу. Через мгновение раздались крики, а затем хруст костей и рычание. Заражённые настигли его.

Агнешка прижала Лену к себе, закрывая ей уши. Девочка проснулась и заплакала, её маленькое тело дрожало. Францишек захлопнул дверь и задвинул засов, его лицо было белым от ярости.

– Чёрт возьми! Теперь они знают, что мы здесь!

Константин подскочил к баррикадам, проверяя их прочность.

– Надо укрепить окна! Они могут полезть!

Выжившие бросились к ящикам и доскам, лихорадочно укрепляя укрытие. Агнешка, оставив Лену с пани Хеленой, схватила молоток и начала забивать гвозди в деревянные планки. Её руки дрожали, но она заставляла себя двигаться. Мысль о Лене была единственным, что держало её.

Снаружи послышался нарастающий гул – заражённые собирались у цеха, их рычание становилось громче.

19:26. Военный аванпост, шоссе E77.

Шоссе E77, когда-то оживленная артерия, связывающая Варшаву с югом Польши, теперь зияло пустотой. Брошенные автомобили с распахнутыми дверями и выбитыми стеклами тянулись вдоль дороги, их металлические остовы блестели в тусклом свете солнца. Покосившиеся билборды с рекламными плакатами: зубная паста, туристические агентства, разные бренды отбрасывали длинные тени, которые сливались с дымом, поднимающимся над Варшавой. Военный аванпост, расположенный на обочине, выглядел как хрупкий островок порядка в море хаоса. Несколько брезентовых палаток, окружённых мешками с песком и ржавой колючей проволокой, два бронетранспортера с облупившейся краской и пара джипов, один из которых лишился колеса, составляли весь лагерь. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом горелой резины, пороха и далёкого дыма, а низкие серые тучи затягивали небо.

Капитан Павел Врубель стоял на крыше одного из бронетранспортёров, его фигура вырисовывалась на фоне кроваво-красного заката. Ему было около сорока, лицо покрывала трёхдневная щетина, а короткие волосы уже тронула седина. Шрам на левой щеке, память о прошлом конфликте, казался глубже в этом тусклом свете. Его форма, мятая и испачканная кровью и грязью, висела на нём, как напоминание о днях, когда порядок ещё имел значение. Врубель смотрел на горизонт, где над Варшавой поднимались чёрные столбы дыма, подсвеченные багровыми отблесками пожаров. Его глаза, усталые и покрасневшие, выдавали внутреннюю бурю, смесь вины, решимости и сдерживаемого отчаяния. В руке он сжимал смятую пачку сигарет, но не курил, просто перебирал её пальцами, словно это могло удержать его от окончательного падения в пропасть.

Его отряд, двигался как тени. Сержант Ковальски, седеющий ветеран с суровым лицом, проверял ленту пулемёта, установленного на одном из бронетранспортёров. Движения были механическими, отточенными годами службы. Рядовой Новак, самый молодой в отряде, сидел у палатки, сжимая недописанное письмо, прижатое к колену. Его светлые волосы были спутаны, а голубые глаза, ещё хранившие искру надежды, теперь казались потухшими. Лейтенант Мазур, медик отряда, перевязывал рваную рану на ноге капрала Сикорского, который шипел от боли, но не жаловался. В углу лагеря капеллан отец Ян шептал молитвы, сжимая деревянный крест, его голос был едва слышен за гулом ветра и далёкими взрывами. Двое других солдат, рядовые Зелински и Мечислав, грузили последние ящики с боеприпасами, их движения были медленными, вымотанными днями без сна и постоянной угрозой.

Радио на импровизированном столе из ящиков издавало треск помех, которые резали слух, как нож. Врубель бросил взгляд на приёмник, его пальцы сжали пачку сигарет сильнее. За последние часы связь со штабом в Лодзи становилась всё более нестабильной. Внезапно сквозь шум пробился голос, хриплый и прерывистый.

– …Штаб Лодзь… всем отрядам… отступать… Варшава потеряна… повторяю, Варшава потеряна…

Голос утонул в помехах, и радио замолчало. Врубель замер, его лицо окаменело. Он знал, что этот приказ означает не просто отступление, а крах всего, за что они боролись. Его отряд, последние защитники города, был брошен на произвол судьбы. Он медленно повернулся к своим людям, которые остановились, услышав обрывок сообщения. Их лица, освещённые тусклым светом фонарей, выражали смесь страха и неверия.

– Капитан, что дальше? – спросил Новак, его голос дрожал, но в нём еще теплилась надежда. Он поднялся с земли, комкая письмо в руке.

Врубель спрыгнул с бронетранспортёра, его сапоги глухо ударились о землю, подняв облачко пыли. Он посмотрел на Новака, затем на остальных. Его голос был хриплым, но твёрдым.

– Мы уходим. Лодзь – наш последний шанс.

Ковальски, не отрываясь от пулемёта, поднял голову. Его глаза сузились, а голос стал резким.

– А гражданские? Мы их бросаем?

Вопрос повис в воздухе. Врубель молчал несколько секунд, его челюсти сжались так сильно, что выступили желваки. Он чувствовал, как взгляды солдат впились в него, ожидая ответа, который мог бы оправдать их действия. Но такого ответа не было.

– Мы не можем спасти всех, – наконец сказал он, его голос был тише, почти надломленный. – Наша задача – выжить и продолжить бой. Если мы останемся, нас раздавят, и тогда не будет никого, кто сможет сопротивляться.

Новак отвернулся, его кулаки сжались. Он думал о своей сестре, оставшейся в Праге-Пулноц, о её последнем сообщении, которое он получил два дня назад: «Я в порядке, не волнуйся». Теперь он не знал, жива ли она. Врубель заметил его реакцию, но ничего не сказал. Он сам чувствовал, как в груди разрастается пустота, как воспоминания о жене и детях, отправленных в деревню, жгут его изнутри. Он коснулся нагрудного кармана, где лежала их фотография, и закрыл глаза на мгновение, словно пытаясь удержать их образ.

В этот момент из темноты донёсся низкий, хриплый рык. Все замерли. Врубель повернулся к горизонту, где в дымке заката начали вырисовываться силуэты. Десятки фигур, движущихся нестройной массой, медленно приближались к аванпосту. Их шаги были рваными, неестественными, а в тусклом свете их кожа казалась серо-синюшной, с тёмными прожилками, проступающими под ней. Заражённые.

– К машинам! – крикнул Врубель, его голос прорезал тишину, как выстрел.

Солдаты бросились к бронетранспортёрам, их движения были быстрыми, но отяжеленными усталостью. Ковальски занял место у пулемёта, его пальцы сжали рукоятки, готовые открыть огонь. Зелински и Мечислав захлопнули люки, проверяя оружие. Новак, всё еще сжимая письмо, замешкался, его взгляд метался между машинами и приближающимися фигурами.

– Новак, шевелись! – рявкнул Врубель, забираясь в бронетранспортёр.

Но было поздно. Один из заражённых, бывший подросток с вывернутой шеей и окровавленным ртом, выскочил из тени, как хищник. Он набросился на капрала Сикорского, который ещё не успел забраться в машину. Сикорский закричал, его голос был полон боли и ужаса, когда тварь вцепилась ему в горло, разрывая плоть. Ковальски выстрелил из пулемёта, очередь разнесла голову заражённого, и тот рухнул, но Сикорски упал следом, его горло было разорвано, кровь хлынула на землю, смешиваясь с пылью.

– Чёрт! – выругался Ковальски, его голос дрожал от ярости.

– Уходим! – крикнул Врубель, захлопывая люк.

Двигатели бронетранспортёров взревели, поднимая клубы пыли. Две машины тронулись, оставляя за собой тело Сикорского и пустой лагерь. Заражённые хлынули на аванпост, их рычание смешалось с гулом моторов. Врубель смотрел в перископ, видя, как фигуры заполняют лагерь, их руки тянутся к брошенным палаткам, словно в поисках чего-то живого.

Новак, сидящий в машине, сжимал автомат, его пальцы дрожали. Он не мог выбросить из головы образ сестры, её улыбку, её голос.

– Мы должны были остаться, – прошептал он, но никто не услышал его за рёвом двигателя.

Ковальски, сидящий у пулемёта, повернулся к нему. Его суровое лицо смягчилось на мгновение.

– Мы сделали, что могли, парень.

Врубель молчал, его взгляд был прикован к дороге впереди. Он знал, что Лодзь может быть такой же ловушкой, как Варшава, но у него не было другого выбора. В его памяти всплыли слова отца Яна, сказанные утром: «Бог не оставляет тех, кто борется». Но сейчас, глядя на дым, поднимающийся над городом, Врубель не был уверен, что Бог ещё смотрит на них.

20:57. Подвал школы №56.

В подвале школы №56, пропитанном сыростью и плесенью, ситуация стремительно вышла из-под контроля. Семья Мальчевски вместе с присоединившимся Жироном, бывшим школьным дворником, укрывались там от хаоса, который охватил внешний мир. Подвал стал их временным убежищем, но надежда на спасение начала рушиться, когда состояние Жирона резко ухудшилось.

Жирон, ещё недавно казавшийся надёжным союзником, всего несколько часов назад уверял Галину, что его рана – это не укус, а всего лишь порез от арматуры. Тогда его слова звучали убедительно, и Галина поверила ему. Но теперь он сидел, привалившись к холодной бетонной стене, тяжело дыша. Его кожа, ранее бледная от усталости, приобрела сероватый оттенок, словно жизнь медленно покидала его тело. Дыхание стало хриплым и прерывистым, каждый вдох сопровождался низким, булькающим звуком, который эхом отражался в замкнутом пространстве подвала.