Одобрение святого престола

– Но… этот человек… – с трудом выдавил фра Амброджо, глядя в каменный пол. – Он был так жалок и беззащитен… Разве Христос не призывал нас к милосердию?

– Христос изгонял бесов! – Крамер резко обернулся, и капли воды с его пальцев брызнули на каменные плиты. – Он не гладил их по голове и не предлагал им чашку вина! Он приказывал им выйти! Именно потому дьявол и избирает таких! – его голос гремел под низкими сводами. – Он находит тех, кого все презирают, кого все считают ни на что не годным отребьем, и вселяет в них свою отраву! Расчёт прост – чтобы мы, ослеплённые ложной жалостью, закрывали глаза на зло, притаившееся в их душах! Запомни раз и навсегда: жалость к одному одержимому есть предательство по отношению к тысячам праведников, которых он может увлечь за собой в адское пламя!

Он подошёл к своему дорожному сундуку, откинул тяжёлую крышку и извлёк оттуда стопку исписанных листов – черновые наброски, комментарии, дополнения к его «Молоту».

– Сегодняшний день был первым семенем, брат Амброджо. Семенем, которое мы бросили в удобренную грехом почву этого города. Этот бродяга – лишь первая, самая слабая былинка на поле, которое предстоит выжечь дотла. За ним последуют другие. Те, кто смеялся. Те, кто попустительствовал. Весь этот Рим, утопающий в роскоши и пороке, должен очнуться от спячки и понять, что за ним наблюдают. Что за каждым кощунственным словом, за каждым богохульным взглядом последует немедленная и неотвратимая кара.

Крамер опустился на стул за столом, его длинные, бледные пальцы легли на стопку бумаг.

– Я составил предварительный список. Имена тех, о чьей пагубной деятельности до меня доходили слухи ещё в германских землях. – Он отхлебнул воды из глиняного кувшина. – Кардинал Альдобрандини… о нём говорят как о яром защитнике «гуманистов» и «вольнодумцев». Его имя постоянно всплывает, когда речь заходит о противодействии священному долгу Инквизиции.

Он провёл пальцем по следующему имени.

– Изабелла дель Карретто. Вдова осуждённого еретика Карло. Мне донесли, что в её палаццо под видом литературного салона собирается весь цвет римского вольнодумия. Там читают запрещённые книги, пересказывают труды казнённых философов и, без сомнения, плетут заговоры против истинной веры. Её салон – рассадник интеллектуальной чумы, куда опаснее простого колдовства. Она – сердцевина той гнили, что мы должны выжечь.

Фра Амброджо с нарастающим ужасом смотрел на Крамера. Впервые до него дошел весь размах замысла. Речь шла не об одном нищем бродяге – речь шла о тотальной войне со всем городом, со всей его структурой.

– Но… кардиналы… сам Папа… они никогда не дадут своего согласия…

– Они дадут, – без тени сомнения перебил его Крамер. – Они дадут, потому что я предлагаю им простой и ясный ответ на все их сложные вопросы: во всём виноват дьявол, а я – единственный, кто знает, как с ним бороться.

Он отодвинул в сторону черновики и достал чистый лист пергамента. Окунув перо в чернильницу, он начал выводить ровные, безошибочные строки.

– А теперь оставь меня. Мне необходимо составить донесение для папской канцелярии. Первый допрос на римской земле выявил признаки глубокой одержимости и подтвердил настоятельную необходимость применения чрезвычайных процедур. И… – он на мгновение поднял взгляд на фра Амброджо, – приготовь всё необходимое. Завтра утром мы нанесём визит кардиналу Альдобрандини. Пора напомнить ему, что защита еретиков – преступление, немногим меньшее, чем сама ересь.

Глава 3. Салон отравленных умов

Воздух в палаццо дель Карретто был густым, томным и пряным. Он впитывал в себя запахи растопленного воска от бесчисленных свечей в хрустальных канделябрах, терпкий аромат дорогого табака, привезённого с Востока, и едва уловимый, но стойкий шлейф духов – тяжёлой амбры и нежной фиалки, смешавшихся в одно благоухание. Свет, льющийся из высоких окон, терял свою дневную ярость, смягчённый тяжёлыми шёлковыми шторами цвета старой крови, отчего в зале царил зыбкий, таинственный полусумрак. В этом мерцающем свете среди фресок с пастушьими сценами, собрались те, кого в иных кругах называли «отравленными умами».

Изабелла дель Карретто, хозяйка этого интеллектуального убежища, стояла у высокого окна, за которым угасал римский вечер. Струящийся сумрак наполнял зал, и лишь несколько свечей в массивном канделябре боролись с наступающей тьмой, отбрасывая трепетные тени на фрески с пастушьими сценами. В её длинных, бледных пальцах она держала тонкий, потрёпанный временем манускрипт.

– Он писал, – её голос, низкий и мелодичный, легко резал застывшую тишину, – что звёзды – это не просто блуждающие огоньки, прикованные к хрустальным сферам.

Она сделала небольшую паузу, давая этим еретическим словам проникнуть в сознание слушателей, позволив им родить в умах новые, пугающие и прекрасные образы.

Тишину нарушил робкий, почтительный голос, прозвучавший из самого угла комнаты:

– Простите, что перебиваю, синьора… Это правда, что он считал звёзды другими солнцами?

Все взгляды обратились к говорившему. Это был Маттео, переплётчик. Низкорослый, тщедушный человечек в скромном, но чистом платье горожанина, он сидел на краешке табурета, в стороне от блестящего общества. Его приглашали как искусного ремесленника, чьими услугами пользовались многие здесь присутствующие, но за все вечера он едва ли произнёс и десяток слов.

Изабелла повернулась к нему, и суровое выражение её лица смягчилось. Она ценила этого молчаливого человека, чьи пальцы, вечно испачканные клеем и чернилами, бережно дарили книгам новую жизнь, спасая их от тлена.

– Да, Маттео, это правда, – подтвердила она, и её голос приобрёл тёплые, ободряющие ноты. – Он считал, что у каждого из этих далёких солнц могут быть свои собственные миры, свои земли и небеса.

– Миры… – с благоговейным ужасом прошептал переплётчик. – Тогда… тогда выходит, мы не одни во Вселенной? И творение Божье… оно… безгранично?

– Именно так, друг мой, – твёрдо подтвердила Изабелла. – Безгранично и прекрасно в своём бесконечном разнообразии.

– А я… я как раз на прошлой неделе закончил переплетать одну небольшую книжицу для монсеньора Фадрике, – Маттео нервно облизнул губы, понизив голос до конфиденциального шёпота, который, однако, был слышен в насторожённой тишине. – Там тоже были… опасные мысли. О движении крови в теле человека, о том, что она не стоит на месте, а движется по кругу, гонимая чем-то. Я… я рискнул оставить себе черновик, листы, предназначенные для уничтожения… Теперь, слыша ваши слова, я думаю… Скажите, это грех – хранить такое знание? Или больший грех – уничтожить его?

Его наивный, но исполненный глубокого, экзистенциального смысла вопрос повис в воздухе, и на мгновение в зале воцарилась полная тишина, более красноречивая, чем любые дискуссии.

– Церковь боится разума, ибо разум ставит под сомнение слепую веру! – горячо воскликнул синьор Леллио, вскакивая с кресла, словно желая громкими словами отогнать сомнения, посеянные тихим голосом переплётчика.

Изабелла же в это время медленно переводила взгляд с одного гостя на другого. Её глаза скользнули по худощавой фигуре поэта Леллио с его горящими глазами фанатика, чьи вирши, полные скрытых намёков на пантеизм, расходились по городу в дорогих рукописях. Затем взгляд переместился на монсеньора Фадрике, на его лицо учёного крота, и на юного графа Орсини, пожиравшего глазами то её, то переплётчика. И наконец, она вновь посмотрела на Маттео, на его простодушное, испуганное, но пытливое лицо.

– И за эти мысли, – продолжила Изабелла, и её голос стал твёрже, – за эту дерзость разума, Пьетро да Луго был объявлен еретиком и сожжён на площади Цветов.

Она положила манускрипт на инкрустированный столик, и её пальцы на мгновение сжались в кулак. В памяти её, непрошено, всплыло ослепительное пламя, жар, бивший в лицо, и чёрный, корчащийся силуэт на фоне огня. Но это был не Пьетро. Это был Карло. Её муж. Та же площадь, те же восторженные и испуганные крики толпы, тот же едкий, навсегда въевшийся в память запах горящей плоти и дерева. Скрытая боль, старая и всё ещё острая, как заноза, шевельнулась глубоко в груди. Она взяла с того же столика хрустальный бокал и сделала глоток густого, тёмного вина, чтобы смыть подступивший к горлу горький ком.

– Церковь боится разума, ибо разум ставит под сомнение слепую веру, – горячо воскликнул синьор Леллио, вскакивая с кресла. – Она требует подчинения, а не вопроса «почему?». Она хочет послушных овец, а не мыслящих людей!

– Осторожнее, друг мой, – тут же пробормотал монсеньор Фадрике, бросая быстрый, беспокойный взгляд на резную дубовую дверь. Он поправил на переносице пенсне. – Стены, как известно, имеют уши, а слуги, увы, слишком часто обладают длинными и болтливыми языками. Даже самые, казалось бы, преданные.

В этот момент тяжёлая дубовая дверь в гостиную, бесшумно отворилась, и проёме возникла тёмная, подтянутая фигура управляющего, Бенедетто. Его обычно невозмутимое лицо было неестественно бледным, а в глубине умных, обычно спокойных глаз плавала неприкрытая тревога. Он скользнул по персидскому ковру, подошёл к Изабелле и, склонившись в почтительном поклоне, тихо прошептал ей на ухо несколько фраз.

Изабелла не дрогнула. Только её зрачки резко сузились, а губы на мгновение сжались в тонкую, жёсткую линию. Она медленно выпрямилась во весь рост, и её холодный взгляд скользнул по лицам гостей, застывшим в немом вопросе.

– Господа, – произнесла она, и её голос, утратив прежнюю мелодичность, прозвучал звеняще-чётко. – Похоже, к нам в Рим пожаловал нежданный гость. Немецкий инквизитор. Генрих Крамер.

Эффект был мгновенным. Синьор Леллио, ещё минуту назад пылавший праведным гневом, побледнел и невольно отшатнулся. Монсеньор Фадрике судорожно, почти машинально перекрестился, и его старческие, испачканные чернилами пальцы отчаянно дрожали.

– Крамер? Тот, кто написал «Молот ведьм»? – прошипел юный Орсини. – Но зачем… зачем ему Рим? Что ему нужно в этом городе?

– Он приехал за одобрением Папы, – ответила Изабелла, не сводя с них холодного, испытующего взгляда. – Он жаждет, чтобы его трактат, этот чудовищный свод палаческих инструкций, получил папскую буллу. Чтобы он стал не просто мнением, а законом. Для всей Европы.

– Это конец! – воскликнул Фадрике, и его голос, не выдержав напряжения, сорвался на высокий, почти женский фальцет. Он снова судорожно перекрестился. – Он… он вынюхает нас здесь за неделю! Наши беседы, наши книги… Этот фанатик объявит всё это сатанизмом! Он выжжет всё дотла!

В комнате поднялся приглушённый гул – взволнованные возгласы, полные страха и паники, сплетались в тревожный хор. Изабелла наблюдала за ними, и в её душе боролись два чувства. Страх – тот самый, холодный и знакомый, что когда-то свел в могилу её Карло. И острое, жгучее презрение – к этой всеобщей трусости, к этой готовности согнуться при первом же намеке на угрозу.

Она резко стукнула хрустальным кубком о мраморный выступ камина. Пронзительный звон заставил всех вздрогнуть и замолчать, уставившись на неё.

– Нет, – её голос прозвучал твёрдо. – Это не конец. Это начало. Если мы сейчас разбежимся по своим норам, как испуганные мыши, мы сами подпишем себе приговор. Мы признаем его правоту одним своим страхом.

Она медленно обвела взглядом комнату, бросая вызов каждому из присутствующих, заставляя их встретиться с её глазами.

– Этот человек считает, что мысль – это ересь. Что знание – это грех. Он хочет погрузить весь мир во тьму невежества, вырвав ему язык и разум. И если мы, те, у кого есть и ум, и голос, и положение в этом обществе, не противостанем ему сейчас, то кто же тогда сможет?

Она решительно подошла к столу и снова взяла в руки потрёпанный манускрипт Пьетро да Луго, держа его как знамя.

– Они сожгли его книги. Но идеи, как феникс, всегда возрождаются из пепла. Они сожгли моего мужа. – В её голосе не дрогнула ни одна нота, лишь зазвенела холодная, отточенная сталь решимости. – Но его смерть не остановила меня. Она сделала меня сильнее.

Юный граф Орсини, до этого момента слушавший её внимательно, робко поднялся.

– Синьора Изабелла… прошу прощения, но я слишком молод и не застал тех событий. За что именно… казнили синьора Карло?

Изабелла закрыла глаза на мгновение. Когда она вновь открыла их, в них стояла не боль, а холодная ясность.

– Карло не призывал к бунту и не отрицал Бога, Альберто. Он всего лишь переводил труды арабских учёных по оптике и астрономии. В своих заметках он написал, что "Бог дал нам разум, чтобы мы познавали Его через изучение законов мира, а не только через молитвы". Этого оказалось достаточно. Его обвинили в том, что он ставит человеческий разум выше божественного откровения.

Она горько улыбнулась, и продолжила:

– На суде он сказал одну фразу, которая и стала его окончательным приговором: "Я верю, что когда-нибудь люди вычислят траектории планет так же точно, как архитектор вычисляет нагрузку на арку". Инквизитор назвал это "дьявольской гордыней, стремящейся измерить Бога циркулем".

Монсеньор Фадрике печально кивнул, поправляя пенсне.

– Я был на том процессе, синьора, – тихо произнёс он, и в его голосе звучала не только скорбь, но и уважение. – Ваш супруг держался с поразительным, поистине стоическим достоинством.

Его слова, тихие и весомые, стали тем мостом, который соединил прошлую боль с настоящей решимостью. Горечь утраты и гнев претворились в стальную твёрдость.

– Пусть его мужество станет и нашим, – прозвучал её голос, очищенный от дрожи, наполненный новой силой. – Мы не будем прятаться. Наш салон останется открытым. Мы будем говорить, спорить и мыслить громче, чем прежде. Потому что наше оружие – это разум. А его оружие – страх. И я не намерена позволить страху победить. Ни в этом доме, ни в этом городе, ни в этом мире.

– Это безумие! – вскричал синьор Леллио. – Вы предлагаете нам подписать себе смертный приговор! Этот Крамер не философ, с которым можно поспорить! Он… мясник!

– Именно поэтому мы и должны оставаться здесь, – парировала Изабелла. – Потому что если такие люди, как мы, разбегутся, то кто останется? Только те, кто будет молчаливо соглашаться или тех, кто уже согласен. Мы – последний рубеж.

Маттео, переплётчик, неуверенно поднялся.

– Синьора… я простой человек. У меня есть семья. Но… – он потянулся к своей потрёпанной сумке и достал оттуда томик в потёртом кожаном переплёте. – Я оставлю Лукреция у вас. Если уж гореть книгам, пусть горят там, где их ценят.

Этот простой жест вызвал новую волну обсуждений.

– Может, стоит на время приостановить наши собрания? – осторожно предложил монсеньор Фадрике. – Переписку вести тайно… Сменить формат…

– И тем самым признать свою вину? – Изабелла покачала головой. – Нет. Мы просто будем осторожнее. Бенедетто, – она повернулась к управляющему, – удвой бдительность слуг. Никаких новых лиц без моего личного разрешения. И чтобы никто из домашних не болтал на стороне.

– Слушаюсь, синьора.

– А я, – неожиданно заявил юный Орсини, – буду приходить чаще. И приведу своего двоюродного брата. Он служит в папской гвардии. Пусть видит, что мы не заговорщики, а люди, умеющие мыслить.

Когда гости разошлись и в зале осталась лишь она одна, Изабелла подошла к окну и раздвинула тяжёлую портьеру. Ночь опустилась на Рим. Там, в лабиринте тёмных улиц и площадей, угасали последние огни. Где-то в этой густой тьме, под сенью чужих монастырских стен, уже обосновался тот, чьё имя она сегодня слышала шепотом, – человек, мечтавший обратить весь этот живой, грешный, мыслящий мир в пепел и страх. Этот страх уже витал здесь, в её доме, он прятался в потупленных взглядах гостей и в паузах между их словами.

Она вспомнила последнюю ночь перед арестом Карло. Они сидели в этой самой комнате, и он, смеясь, говорил:

– Знаешь, возможно, через сто лет какой-нибудь учёный докажет, что Земля вертится вокруг Солнца, и все эти мракобесы будут выглядеть полными идиотами.

Она помнила, как холодная полоса страха пробежала тогда по её спине.

– А тебя это утешает? – спросила она, и её собственный голос показался ей слабым и беззащитным.

Он повернулся к ней, и лунный свет выхватил из полумрака его ясные, спокойные глаза. В них не было ни тени надежды, лишь горькая, чистая ясность.

– Нет, – честно ответил он. – Меня это не утешает. Но это… придаёт какой-то смысл.

Изабелла вздрогнула, возвращаясь в холодное одиночество настоящего. Призрачный образ растаял, оставив после себя лишь щемящую пустоту и вкус старой боли на губах. Она с силой отпустила портьеру, и бархат с глухим шорохом сомкнулся, вновь отгородив её от спящего города.

Глава 4. Диспут

Зал Консистории был холоден, несмотря на тёплый день. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь высокие витражные окна, дробились на пёстрые блики, которые ложились на мозаичный пол с изображением рыбы-ихтиса, но не могли прогнать могильную сырость, веками впитавшуюся в стены. Воздух был наполнен запахом старого камня, вощёного дерева длинного стола и тонким ароматом ладана, не способным перебить атмосферу напряжённого ожидания.

За столом, на резных дубовых креслах, восседали пятеро кардиналов. В центре – кардинал Джованни, его молодое лицо было непроницаемой маской вежливого интереса. Рядом с ним, справа, сидел кардинал Альдобрандини, седовласый и суровый, с орлиным профилем и горящими глазами аскета. Остальные трое сохраняли нейтралитет, их руки в перстнях лежали на столе неподвижно.

Лоренцо де Медичи стоял у стола, чувствуя на себе тяжесть их взглядов. Он был одет в тёмное, скромное платье дипломата, но его осанка выдавала флорентийскую гордость. Напротив него, в своей заношенной чёрно-белой рясе доминиканца, возвышался Генрих Крамер. Он не суетился, не нервничал, и его присутствие наполняло комнату давящей, нечеловеческой уверенностью.

Кардинал Джованни едва заметным движением кисти разрешил начать. Лоренцо сделал шаг вперёд, отчётливо сознавая, как его голос, чёткий и ясный, наполняет пространство под холодными сводами зала.

– Ваши Преосвященства. Вопрос, который мы собрались здесь обсудить, лежит не в области веры. Вера наша незыблема. Речь идёт о методе. Трактат отца Крамера, «Молот ведьм», предлагает рассматривать колдовство не как грех заблудшей души, ещё способной к искуплению, а как следствие сознательного договора с дьяволом. И доказать этот договор, согласно трактату, можно лишь одним путём – причинением физического страдания.

Лоренцо на мгновение задержал взгляд на лице Крамера, и продолжил:

– Но позвольте спросить: разве боль является мерилом истины? Разве человек, истязаемый пыткой, не готов подтвердить любую, даже самую нелепую ложь, лишь бы его мучения прекратились? Мы рискуем казнить не еретиков, а тех, кто всего лишь слаб духом и телом. Мы будем сжигать невиновных, приняв их отчаянные крики за признание.

Крамер не стал дожидаться формального приглашения или права реплики. Его голос, низкий и резкий, прорезал воздух с сильным германским акцентом:

– Слабость духа – это и есть распахнутые врата для дьявола! Вы рассуждаете как книжный гуманист, синьор Медичи, заигрывая с языческой философией, тогда как на кону стоят бессмертные души! Колдовство – это не просто бытовой грех! Это ересь высшего порядка, «crimen exceptum» – исключительное преступление, при расследовании которого обычные правила суда не действуют!

Он шагнул навстречу Лоренцо, его глаза горели холодным фанатичным огнём.

– Дьявол хитёр, он мастерски скрывает свои следы. И лишь боль, дарованная нам свыше для вразумления плоти, способна сорвать с одержимых его личину! Скажите, синьор, вы предлагаете вести учтивые беседы с чумой? Или же выкапывать её смертоносный корешок с корнем?!

– Я предлагаю учиться отличать больного от одержимого! – парировал Лоренцо, чувствуя, как горячий гнев начинает подступать к его горлу, но он сдерживал его силой воли. – Простая крестьянка, знающая свойства целебных трав, – не ведьма. Дряхлый старик, бессвязно бормочущий на своём смертном одре, – не колдун. Ваш метод, отец Крамер, не ищет виновных. Он их фабрикует. Вы сначала создаёте в своём воображении чудовищный образ врага, а потом находите его черты в каждом, кто чем-то выделяется, в каждой женщине, которая оказалась недостаточно почтительна к соседу, имеющему на вас личный зуб!

– Вы… вы защищаете их?! – голос Крамера взметнулся, и в нём впервые прозвучала явственная, леденящая эмоция – чистое, неистовое убеждение. – Вы, стоящий в самом сердце Святой Церкви, берёте под свою защиту слуг сатаны? Ваши слова отдают серой, синьор! Эта ваша снисходительность, это ядовитое сомнение в реальности дьявольских козней – это и есть та самая ересь, что разъедает Италию изнутри, как ржа! Вы слепы, и ваша слепота… она смертельно опасна!

В зале повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Кардиналы переглядывались, и в их взглядах читалась тревога, замешательство, а у некоторых – и нескрываемое одобрение. Лоренцо видел, как пальцы кардинала Джованни, лежавшие на подлокотнике, сжали резную ручку кресла до побеления суставов. Он уже собирался с мыслями, чтобы вступить в спор с новой силой, но в этот момент с места поднялся кардинал Альдобрандини.

– Довольно! – его голос, старческий, с хрипотцой, но полный неоспоримой внутренней власти, прозвучал под сводами подобно раскату грома. – Я слышу эти кошмарные, эти чудовищные бредни и отказываюсь верить собственным ушам!

Он уставился на Крамера, и его пронзительный, острый взгляд, казалось, мог бы испепелить на месте.

– Вы, отец Инститор, принесли в Рим, в колыбель веры и разума, какую-то дикую, варварскую, сектантскую одержимость! Вы говорите о дьяволе так, будто он всемогущ, будто он сильнее самого Господа нашего! Вы превращаете святые Таинства исповеди и покаяния в гнусный фарс, подменяя милость Божью скрипом щипцов и затягиванием верёвок!

Крамер, собравшись с духом, попытался вставить слово, его рот уже приоткрылся, но Альдобрандини властно, почти яростно перебил его, резко взмахнув иссохшей рукой:

– Молчите! Я читал ваш «Молот»! Это не богословский трактат – это подробное пособие для параноика и садиста! А ваши так называемые «доказательства» – эти «ведьминские сосцы», эта «нечувствительность к боли» – это порождение больной, разгорячённой фантазии, не имеющее ничего общего ни с верой, ни с реальностью!

Он сделал шаг вперёд, и его фигура, несмотря на возраст, казалась внезапно выросшей.

– Вы хотите превратить нашу Святую Церковь в гигантскую, бездушную тварь для убийств, где любой может погубить жизнь любого другого простым, анонимным намёком! Это не ревность о вере, отец Крамер! Это безумие, отец мой, опасное безумие, которое мы не намерены допустить в стенах Вечного Города! Ваши методы – это позор для святой Инквизиции и для всего христианского мира!

Слова кардинала повисли в воздухе, раскатистые и беспощадные. Даже Крамер на мгновение остолбенел перед яростью старого прелата. Лоренцо почувствовал в груди короткий, яркий прилив надежды. Но его взгляд случайно встретился со взглядом кардинала Джованни, и он увидел в глубине тех холодных глаз не одобрение, не поддержку, а лишь трезвый, отстранённый расчёт. Джованни наблюдал, взвешивал, оценивал силу нанесённого удара и тщательно анализировал реакцию обеих сторон.

И прежде чем кто-либо успел что-либо сказать, Крамер оправился. Он не отступил и не дрогнул под градом обвинений. Напротив, его лицо, искажённое на мгновение, вновь окаменело, превратившись в непроницаемую маску.

– Ваше Преосвященство, – его вопрос прозвучал на удивление тихо, – отрицает, таким образом, саму возможность сознательного договора человека с дьяволом? Вы отрицаете то, что является частью учения Церкви на протяжении многих веков? Вы ставите под сомнение авторитет множества святых отцов и теологов, подробно писавших об этой страшной реальности?

Он медленно перевёл взгляд с Альдобрандини на других кардиналов, бросая семя сомнения в плодородную почву их страхов.

– Тогда, быть может, – продолжал он с ледяной вежливостью, – истинная ересь кроется не в моих методах, призванных это зло обличить и искоренить, а в тех, кто это зло попросту отрицает, закрывая глаза на его реальность, пока оно ползёт по нашей земле, отравляя души?

Альдобрандини побагровел. Гнев заставил кровь прилить к его старческому лицу, но слова застряли в горле. Он понял ловушку. Спор о методах, о границах допустимого, Крамер мгновенно и мастерски превратил в спор о догматах, в теологическую дуэль, где любое сомнение в его чудовищной интерпретации можно было выставить как сомнение в самих основах веры, в авторитете Церкви.

В этот момент мягко, но властно вмешался кардинал Джованни. Он поднял руку, небрежным жестом призывая к тишине и порядку.

– Благодарю всех за столь… ревностно высказанные мнения, – произнёс он, его ровный, дипломатичный голос стал глотком холодного воздуха в накалившейся атмосфере. – Вопрос, вне всякого сомнения, сложен и требует глубокого, молитвенного осмысления. Позвольте на сегодня объявить аудиенцию оконченной.