Тайна Либереи

Василий Попков

Тайна Либереи

ПРОЛОГ. Тень Либереи

Смерть пришла за мной в четверг, прячась в запахе старой бумаги и пыли.

Я сидел в своем кабинете, в сердце Историко-архивного института, и пытался заставить первокурсников если не полюбить, то хотя бы перестать бояться палеографии. За окном хмурился московский вечер, а в аудитории царила сонная тишина, нарушаемая лишь скрипом моих мелков по доске и мерным гулом вентиляции.

– Четвертое правило, – говорил я, глядя на уставшие лица, – если вы не можете прочесть слово, не вините почерк. Вините свое невежество. Почтенный дьяк XVII века не обязан был писать разборчиво для студента XXI. Ваша задача – проникнуть в его логику, понять ритм его руки…

Из-за двери соседней аудитории доносился голос коллеги, читающего лекцию по источниковедению. Обычный вечер. Обычная жизнь.

Внезапно внутри меня что-то щелкнуло. Сдвинулось с места. Механизм, что был запущен много лет назад и, казалось, навсегда застыл в мертвой точке после гибели Кати. Механизм поиска. Одной опасной, запретной мысли было достаточно, чтобы стены моего аккуратного, выстроенного после трагедии мирка задрожали и пошли трещинами.

Я посмотрел на свое отражение в темном окне. Усталое лицо, тени под глазами. Лицо человека, который предпочел бы забыть. Но прошлое, как оказалось, не забыло меня. Оно ждало своего часа, затаившись в камнях древней палаты, и теперь протягивало мне свою перчатку.

Некоторые двери, будучи однажды приоткрытыми, уже не могут быть закрыты. Они втягивают тебя внутрь, в свой мрак, где пыль истории смешана с запахом свежей крови. Меня втянули навстречу тени, что снова проснулась и звала меня по имени.

Тени Либереи.

Глава 1. Призраки прошлого

Дождь за окном аудитории был идеальным саундтреком к его мыслям. Он струился по грязному стеклу, искажая мир за ним, превращая осенние клены в размытые пятна жёлтой и багровой акварели. Сергей Воронов стоял у доски, чувствуя под пальцами мел, шершавый и сухой. Запах пыли, влажной шерсти и дешевого кофе из буфета – вот неизменная атмосфера этого храма науки, его добровольной тюрьмы.

– Итак, «Избранная рада», – его голос прозвучал низко, без тени приветливости. Он окинул взглядом полтора десятка лиц. Половина с надеждой уставилась в конспекты, вторая – в экраны смартфонов. – Блестящее собрание умов, «спасавшее» царя от него самого. Адашев, Сильвестр, Курбский… Курбский, который впоследствии сбежит к врагу и назовет Ивана «всескверным и блудословным». Вопрос: когда они были искренни? Тогда, когда нашептывали царю идеи о «Святорусском царстве»? Или тогда, когда называли его извергом? Или, – он сделал паузу, дав повиснуть в воздухе гулкой тишине, – искренности не было нигде? Просто одна группа боролась за влияние против другой, прикрываясь благими намерениями, как щитом.

В задних рядах перешептывались. Сергей поймал себя на том, что его взгляд автоматически выхватывает детали: у девушки в розовой кофте на рукаве след от ручки, парень в очках нервно постукивает ногой, у другого, спортивного вида, из-под воротника куртки торчит бирка от футболки. Привычка. Проклятая, неистребимая привычка следователя, которая превращала живых людей в набор улик.

– Есть мнения? – спросил он, уже зная, что вряд ли услышит что-то новое.

Подняла руку старательная студентка с первой парты, то ли Лена, то ли Алена Перова. Он всегда путал их имена.

– Историки считают, что реформы «Избранной рады» были прогрессивными. Уложение, земские соборы, приказы… Это закладывало основы государственности.

– Прогрессивными, – с легкой, почти незаметной насмешкой повторил Сергей. – Для кого? Для московского боярства, чьи права урезали? Для крестьян, которых окончательно прикрепили к земле «заповедными летами»? Или для самого царя, который в итоге разогнал этих «прогрессистов» и устроил опричнину? Не ищите в истории справедливости, – он отложил мел. – Ищите интересы. Власть, деньги, страх. Это единственные двигатели, которые не подводят.

Аудитория затихла. Его цинизм действовал на студентов гипнотически. Одних отталкивал, других притягивал, как запретный плод. Он был для них загадкой – молодой, но с сединой на висках и старыми глазами. Преподаватель, который говорил о прошлом так, будто сам только что вышел из кабинета следователя XVI века.

– Но ведь Иван Грозный сам был продуктом своей эпохи, – робко возразил парень с третьей парты. – Семибоярщина, смерть отца, унижения в детстве… Он боялся заговоров.

– Боязнь заговоров – это не оправдание, это диагноз, – парировал Сергей. – И не говорите мне слово «эпоха». Эпоха – это такая удобная корзина, куда историки сбрасывают все, что не могут объяснить рационально. «Жестокость эпохи». А эпоха из чего сложилась? Из таких же людей, из крови, плоти и страха. Иван не боялся заговоров. Он боялся потерять власть. Это единственный страх, который стоит принимать в расчет. Все остальное – лирика.

Он отвернулся к окну, глядя на дождь. В его собственном прошлом тоже была своя «эпоха». Эпоха под кодовым названием «Дело Феникса». Яркая, кровавая, длиной в три года и закончившаяся громким провалом. И смертью. Всегда – смертью.

В кармане брюк тихо и противно завибрировал телефон. Сергей нахмурился. Он ненавидел, когда ему мешали во время лекции. Достал аппарат, намереваясь отключить его, но замер. На экране горело имя: «Гольдберг».

Сообщение было лаконичным, как выстрел: «Нашли кое-что. Срочно. Мой кабинет».

Сердце, привыкшее за годы к размеренному, почти затворническому ритму, дрогнуло и забилось чаще. «Кое-что» у Бориса Исааковича никогда не означало новую партию чая или свежий номер исторического журнала. «Кое-что» у Гольдберга всегда пахло сенсацией. Пахло порохом и нафталином архивной пыли.

– На сегодня все, – сказал он, резко обернувшись к аудитории. Циничная маска на мгновение сползла, выдав внутреннее напряжение. – Читайте Карамзина. И Ключевского. Но помните, что они тоже писали с чьих-то слов. Истина где-то посередине. Или ее нет вовсе.

Он быстрыми шагами вышел из аудитории, не оглядываясь на удивленные взгляды студентов. Длинный коридор исторического факультета тянулся перед ним, как туннель. Свет от люминесцентных ламп был мертвенным и плоским. Шаги отдавались эхом по старинному, еще дореволюционному паркету.

И тут его настигли призраки.

Это всегда происходило неожиданно. Триггером могла стать любая мелочь – запах, звук, фраза. Сейчас это было слово «срочно». Оно пробило брешь в плотине, которую он годами возводил в своей памяти.

…Дождь был и тогда. Не такой осенний и меланхоличный, а ливень, холодный, пронизывающий, обрушившийся на город внезапно, как нападение. Они сидели в служебной «Ладе», припаркованной в грязном переулке у складов. В салоне пахло мокрой резиной, сигаретным дымом и дешевым кофе из термоса. Он, молодой, выгоревший следователь Сергей Воронов, и его напарница, Катя Алексеева. Катя. Всегда с улыбкой, даже в самые дерьмовые дни. Говорила, что юмор – это последняя линия обороны от абсурда, который их окружал.

– Слушай, Ворон, не гони коней, – ее голос звучал устало, но тепло. – Мы его возьмем. Этот «Феникс» уже ошибся. Все ошибаются.

– Он не ошибается, – мрачно буркнул Сергей, уставившись на темный вход на склад, где, по их данным, должна была состояться встреча. – Он играет с нами. Чувствуешь? Как будто мы пешки на его доске.

– Ну, тогда мы ему устроим шах и мат, – пошутила она.

Он не ответил. В ушах стоял назойливый стук дождя по крыше. В груди – холодный камень предчувствия. Он всегда доверял своей интуиции. Но в тот вечер проигнорировал ее. Приказал группе захвата ждать его сигнала. Сигнала, который так и не прозвучал.

Он вышел из машины, сказав, что нужно проверить задний вход. Это была его роковая ошибка. Поспешность. Желание быть героем, схватить этого демона, этого «Феникса», своими руками.

Выстрел прозвучал негромко, приглушенный шумом ливня. Не со склада. С крыши соседнего здания. Снайпер.

Он не видел, как пуля вошла в лобовое стекло. Услышал только хлопок и резкий, обрывающийся на полуслове вздох Кати. Обернулся. Успел увидеть, как ее голова откинулась на подголовник, а по стеклу, залитому дождем, поползла алая, густая река.

Он не кричал. Не звал на помощь. Он застыл, смотря в ее остекленевшие, широко открытые глаза. В глазах, в которых еще секунду назад была жизнь, а теперь – только пустота и отражение стекающей крови.

Потом был хаос. Крики, выстрелы, сирены. Но все это прошло мимо него, как сквозь толстое стекло. Он стоял на коленях в грязи под проливным дождем, сжимая ее уже холодную руку, и не мог вымолвить ни слова. Только внутри горело одно-единственное слово: «Я».

Я виноват. Я привел ее сюда. Я не досмотрел. Я не уберег.

Сергей остановился, прислонившись лбом к холодному стеклу окна в коридоре. Ладонь, сжатую в кулак, он прижал к груди, пытаясь заглушить внезапную физическую боль. Прошло пять лет. А иногда казалось, что все было вчера. Этот запах – дождя, крови и бензина. Этот звук. Этот взгляд.

Он глубоко вздохнул, заставляя себя вернуться в настоящее. Коридор. Университет. Запах старой бумаги и полотера. Он был здесь, чтобы забыть. Чтобы закопаться в прошлом, которое не могло причинить ему боль, потому что его участники давно умерли. Чтобы не чувствовать ответственности за живых.

И вот это сообщение. «Срочно». Слово из его прошлой жизни. Слова, которое всегда предвещало проблемы. Боль, смерть, потери.

Он выпрямился, с силой провел рукой по лицу, смахивая несуществующие слезы и накопившуюся усталость. Нет. Он не пойдет. У него здесь своя жизнь. Тихая, предсказуемая. Он не позволит Гольдбергу втянуть себя в очередную авантюру. Какой бы захватывающей она ни была.

Он достал телефон, чтобы написать отказ. Пальцы замерли над клавиатурой. А если это действительно что-то важное? Гольдберг не был паникером. Его «кое-что» однажды привело к находке утерянных писем Софьи Палеолог. В другой раз – к расшифровке донесений английских шпионов при дворе Грозного.

Любопытство – это профессиональная деформация историка. И бывшего следователя. Оба они – охотники за правдой. Только один ищет ее в пыльных фолиантах, а другой – на месте преступления.

Сергей заколебался. Он посмотрел в окно. Дождь не утихал. За ним лежал город – огромный, живой, полный своих тайн и загадок. А здесь, в стенах университета, он был в безопасности. Но безопасность – это иллюзия. Он знал это лучше кого бы то ни было.

Снова посмотрел на сообщение. «Нашли кое-что. Срочно. Мой кабинет».

Внутренний диалог был краток и жесток.

«Не лезь. Закройся дома. Выпей виски. Посмотри какой-нибудь глупый сериал. Забудь».

«А если это шанс? Шанс найти нечто такое, что перевесит все прошлые ошибки? Что-то, что заставит эти годы затворничества иметь смысл?»

Он ненавидел себя в такие моменты. Ненавидел эту часть себя, которая все еще жаждала адреналина, загадки, погони. Часть, которая не хотела мириться с тем, чтобы просто тихо сгнить в четырех стенах.

С тяжелым, почти стонущим вздохом он сунул телефон в карман и резко отвернулся от окна. Шаги по коридору стали быстрее и твёрже. Он не бежал от призраков прошлого. Он бежал им навстречу. Потому что, возможно, только найдя ответы на исторические загадки мог надеяться найти ответы на свои собственные.

Он шел по коридору, и тени, падающие от высоких шкафов с архивными папками, казалось, тянулись к нему, пытаясь удержать. Но он был уже не здесь. Его ум, отточенный годами следственной работы, лихорадочно анализировал возможные варианты. Что мог найти Гольдберг? Новый манускрипт? Артефакт? Что-то, связанное с их многолетними изысканиями, с их главной, почти навязчивой идеей – библиотекой Ивана Грозного?

Мысль о Либерее заставила его сердце снова забиться сильнее. Это была та самая зацепка, ради которой стоило рискнуть. Рискнуть своим покоем. Своим душевным равновесием. Потому что если это и правда был ключ к величайшей исторической тайне России, то его личные демоны могли и подождать.

Он подошел к тяжелой дубовой двери с табличкой «Проф. Б. И. Гольдберг». Дверь была приоткрыта. Изнутри доносилось взволнованное бормотание и скрип старых полок. Сергей на мгновение задержался на пороге, собираясь с духом. Глоток воздуха. Последний бастион перед точкой невозврата.

Он толкнул дверь.

– Борис Исаакович, я надеюсь, это действительно того стоит, – произнес он, переступая порог кабинета, который больше походил на лабиринт из книжных стеллажей, груды бумаг и древних карт. – Я бросил семинар посреди…

Он не договорил. Его взгляд упал на стол профессора, заваленный обычным хламом. На столе, под ярким светом настольной лампы, лежал потрескавшийся кожаный футляр. А рядом, на бархатной подушечке, покоился массивный перстень с темным, почти черным камнем, на котором был вырезан странный, двойной символ, напоминающий то ли крылья, то ли языки пламени.

Сергей замер. Он узнал этот символ. Он видел его в архивах, на миниатюрах, в личных вещах, принадлежавших, по преданиям, самому Ивану Грозному. Символ, который не появлялся ни в одном официальном документе. Символ его личной, тайной канцелярии.

– Господи, – выдохнул он, подходя ближе. – Откуда?

Гольдберг, седой, с горящими, как у юноши, глазами, обернулся к нему. В руках он держал пожелтевший лист пергамента.

– Его нашли, Сергей. При реставрации. В Грановитой палате. В тайнике, о котором, кажется, не знал никто. Никто, кроме того, кто его туда заложил.

Сергей взял пергамент. Бумага была прохладной и шершавой на ощупь. Он скользнул взглядом по строке, написанной плотным, угловатым почерком. Смесь старославянского и латыни. Шифр. Но не просто шифр. Это была карта. И первая точка на ней… Александрова слобода.

В ушах зазвенело, перекрывая все звуки мира. Призраки прошлого отступили, уступив место чему-то новому, могучему и неумолимому. Охотник в нем проснулся.

Он поднял глаза на Гольдберга.

– Рассказывайте все с самого начала.

Глава 2. Печать Грозного

Воздух в кабинете Гольдберга был похож на бульон, сваренный из столетий пыли, высохших чернил и старой бумаги. Стеллажи, гнувшиеся под тяжестью фолиантов, подпирали потолок, образуя причудливые каньоны, в которых легко мог заблудиться непосвященный. На полках, поверх груды рукописей, стояла пузатая чашка с остывшим чаем, рядом лежала лупа с треснувшей ручкой, а на углу массивного дубового стола, служившего профессору и рабочим местом, и обеденным столом, приютился засохший бутерброд неопределенного возраста. Этот хаос был лишь кажущимся. Гольдберг, этот седой архивариус с лицом библейского пророка и энергией юноши, знал место каждой бумажки в своем царстве.

И сейчас это царство было возбуждено до предела. Сам Борис Исаакович метался между столом и сейфом, встроенным в одну из полок, его обычно спокойные руки слегка дрожали, а глаза горели тем самым огнем, который Сергей видел лишь раз – когда они вместе наткнулись на следы считавшегося утерянным «Судебника» 1550 года.

– Смотри, Сергей, смотри! – бормотал профессор, сметая со стола стопку журналов и освобождая место для старого планшета. – Я уже провел предварительный анализ. Углеродное датирование мы, конечно, сделать не успели, но палеография, состав чернил, структура пергамента… Все сходится. Вторая половина XVI века. Бесспорно.

Сергей молча подошел к столу, все еще чувствуя, как земля уходит из-под ног. Он пришел сюда, ожидая увидеть какую-нибудь любопытную, но безопасную находку. А наткнулся на портал в самое пекло собственной одержимости. Перстень лежал на бархате, словно черная дыра, поглощающая свет и здравый смысл. Темный камень, вероятно, гематит или черная яшма, был огранен в виде печати. И символ… Два противопоставленных, изогнутых, как лезвия, серпа, соединенных в центре небольшим кругом. Он видел его лишь однажды, на миниатюре в летописном своде, изображавшей Ивана Васильевича в его молчаливые, сосредоточенные годы. Символ его личной тайной канцелярии, «опричнины в опричнине». Символ, который не фигурировал ни в одном официальном указе.

– Откуда футляр? – спросил Сергей, стараясь, чтобы его голос звучал нейтрально и профессионально, заглушая внутреннюю бурю.

– Его нашли вместе с пергаментом. В нише. За ложной кладкой. Каменщики в Грановитой палате… реставрировали вентиляционный канал, представь себе! Вскрыли кирпич, а там – полость. И это. – Гольдберг ткнул пальцем в планшет, запуская слайд-шоу. – Фотографии места. Смотри.

На экране мелькали снимки: грубая кладка из потемневшего от времени кирпича, аккуратная ниша, выдолбленная внутри, и тот самый кожаный футляр, покрытый плесенью и пылью, но удивительно хорошо сохранившийся.

– Консервация идеальная, – продолжал профессор. – Воздух там не циркулировал, влажность стабильная. Капсула времени.

– Кто еще видел? – вопрос сорвался с губ Сергея прежде, чем он успел его обдумать. Старая привычка. Ограничить круг посвященных.

– Реставраторы. Двое. Я их уговорил сохранить молчание. Сказал, что это может быть чья-то старинная шутка, розыгрыш. Пообещал им публикацию, если это окажется чем-то значимым. Они… они люди простые, но не глупые. Согласились.

Сергей кивнул, его ум уже анализировал риски. Слишком много людей. Утечка информации была лишь вопросом времени.

– Показывайте пергамент, – потребовал он.

Гольдберг с почти религиозным трепетом положил перед ним пожелтевший лист. Пергамент был плотным, шершавым на ощупь, с неровными краями. Текст был написан коричневатыми чернилами, почерк – угловатый, с резкими росчерками и сложными лигатурами. Смесь старославянского и латыни. Язык ученых и дипломатов того времени.

Сергей наклонился ближе, забыв обо всем. Мир сузился до этого листа, до этих загадочных символов. Он достал из внутреннего кармана пиджака увеличительное стекло в серебряной оправе – подарок Кати на его тридцатилетие. Еще один укол памяти, но на этот раз острый и чистый, как укол иглой. Он игнорировал его.

– Почерк… – прошептал он. – Видишь эти росчерки? «Хвосты» у букв «р» и «д»? Это почерк дьяка. Высокопоставленного. Возможно, из Приказа тайных дел. Но не самого Ивана. У царя почерк был… хаотичнее.

Он водил лупой по строкам, погружаясь в гипнотический ритм древнего текста. Слова были знакомы, но их сочетание не складывалось в осмысленный текст. Это была тайнопись. Шифр.

– Я пробовал стандартные подстановочные шифры, – взволнованно говорил Гольдберг, тыча пальцем в отдельные символы. – Церковнославянская цифирь, литорея… Бесполезно. Это что-то более сложное.

Сергей не отвечал. Его сознание работало на ином уровне. Он не читал слова, он читал узор. Ритм. Он искал аномалии, повторяющиеся символы, которые могли быть ключом. Его взгляд упал на поля. На почти незаметные пометки, сделанные другим, более тонким пером. Геометрические фигуры. Треугольник, вписанный в круг. И рядом – ряд символов, напоминающих астрономические знаки.

– Это не просто шифр, Борис Исаакович, – наконец произнес он, отрываясь от пергамента. – Это карта. Многослойная. И первый слой… он не в тексте. Он в структуре.

Он отложил лупу и провел пальцем по краю пергамента.

– Видишь эти едва заметные точки? Возле определенных слов? Это указатели. Они отсылают не к смыслу слова, а к его числовому значению в кириллической изопсефии. Если взять эти числа и наложить их на координатную сетку…

Он замолчал, схватил с полки чистый лист бумаги и карандаш. Его пальцы двигались быстро, почти машинально. Он выписывал слова, присваивал им числовые значения, строил простейшую матрицу. Гольдберг замер, затаив дыхание, наблюдая за магией, которую творил его ученик. В этом был какой-то мистицизм – видеть, как холодный аналитический ум оживляет призраков прошлого.

– Вот, – Сергей отодвинул листок. На нем была изображена простая схема с числами и стрелками. – Это не полная расшифровка. Это… указатель направлений. Как стрелка компаса. Первая точка… – он посмотрел на Гольдберга, и в его глазах вспыхнула искра понимания. – Координаты ведут в Александрову слободу. В подвалы Успенской церкви. Туда, где была его первая опричная крепость.

В кабинете воцарилась тишина. Александрова слобода. Место, где Иван Грозный учредил опричнину, где творил свой суд и расправу. Место, с которого начался самый мрачный период его правления. И если зацепка вела туда, это означало, что они на правильном пути. Пути, ведущем в самое сердце тьмы XVI века.

– Святая святых… – прошептал Гольдберг. Его лицо побледнело. – Ты понимаешь, что это значит, Сергей? Это может быть ключом. Ключом к Либерее!

В этот момент тишину разорвал резкий, сухой стук в дверь. Не дожидаясь ответа, дверь открылась.

На пороге стояла женщина. Высокая, подтянутая, в строгом темно-синем костюме, сидевшем на ней безупречно. Волосы, цвета спелой пшеницы, были убраны в тугой пучок, открывавший высокий чистый лоб и лишенный украшений изящный разрез серых, холодных глаз. Ее поза, взгляд, каждое движение дышали выверенной, почти пугающей уверенностью и властью.

Сергей почувствовал, как все его мышцы мгновенно напряглись. Он узнал этот тип. Не просто чиновник. Силовик. Следствие, ФСБ, может быть, даже что-то посерьезнее. Его собственная прошлая жизнь смотрела на него с порога этими безэмоциональными глазами.

– Профессор Гольдберг? – голос у нее был ровным, металлическим, без единой ноты приветствия или подобострастия.

– Я… да, – Борис Исаакович растерянно поправил очки. – А вы кто?

Женщина вошла в кабинет, плавно закрыв за собой дверь. Ее взгляд скользнул по Сергею, оценивающе, как сканер, задержался на пергаменте и планшете на столе, и вернулся к профессору.

– Майор Ирина Смирнова. Служба безопасности. ФСО, – она произнесла это так, будто это объясняло все. И для тех, кто понимал, это действительно так и было. Федеральная служба охраны. Те, кто отвечал за безопасность высших лиц государства и, что не менее важно, за безопасность объектов культурного наследия федерального значения. Кремль, в том числе. Она достала из внутреннего кармана пиджака удостоверение в кожаной обложке и предъявила его. – У меня есть вопросы относительно находки, сделанной сегодня утром во время реставрационных работ в Грановитой палате.

Гольдберг замер, словно кролик перед удавом. Сергей же, наоборот, выпрямился. Его собственная маска – маска циничного академика – мгновенно сменилась другой, старой и хорошо знакомой: маской следователя, ведущего опасный допрос.

– Майор, – произнес он, прежде чем Гольдберг успел что-то вымолвить. Его голос прозвучал тихо, но твердо. – Вы всегда входите в кабинеты гражданских лиц, не дожидаясь приглашения?

Серые глаза сместились на него. В них не было ни смущения, ни раздражения. Лишь холодная констатация факта.

– В ситуациях, затрагивающих государственную безопасность и сохранность объектов федерального значения, – стандартные протоколы могут быть адаптированы. А вы кто?

– Сергей Воронов. Коллега профессора Гольдберга, – представился он, не уточняя, что он именно коллега, а не соучастник.

– Мне сказали, что находка была передана вам, профессор, – Смирнова вернулась к Гольдбергу, игнорируя Сергея, как назойливую муху. – Предметы, изъятые с территории Московского Кремля, автоматически попадают под юрисдикцию и охрану государства. Я здесь, чтобы обеспечить их сохранность и оценить потенциальную угрозу.

– Угрозу? – переспросил Гольдберг, нахмурившись. – Какая может быть угроза от куска старого пергамента и перстня?

– Вы не можете этого знать, профессор, – парировала Смирнова. Ее взгляд снова упал на стол. – До проведения полной экспертизы. Это может быть подлог, провокация, либо же… подлинный артефакт, представляющий огромный исторический и, как следствие, материальный интерес. В обоих случаях его необходимо изъять и передать в уполномоченные органы.

– Изъять?! – Гольдберг всплеснул руками, его научный энтузиазм моментально перешел в ярость собственника. – Это моя находка! Моя! Я ее изучаю! Это может перевернуть наше представление об эпохе!

– Ваша находка была сделана на территории, находящейся под федеральной охраной, – голос майора оставался ледяным. – Следовательно, она является собственностью государства. А вы, как гражданин Российской Федерации, обязаны содействовать государственным органам в ее сохранности.