Однажды в баре в пригороде Атлантиды

Василий Мягкий

Однажды в баре в пригороде Атлантиды

Глава 1

Ночью музыка звучит иначе. Будто меняется плотность воздуха, он становится густым и податливым. Звуковые вибрации ощущаются кожей почти физически, проникают глубже, достигают самой сути. Но действуют при этом мягче. Как хороший ром. А если вы решили совместить то и другое – вас однозначно ждет приятный вечер. Плевать что говорит собеседник, плевать как он говорит. Главное – настроение. Меланхолия это не грусть. Меланхолия это женщина, зашедшая в ближайший бар после оглушительной ссоры с любовником. Она красива, не до конца осознает что делает, не до конца осознает как она красива. Дыша уже не духами и туманами, а обыкновенным кисло-сладким фоном таких заведений, замерев и не прислушиваясь. Ты смотришь на нее из своего темного угла, наблюдаешь в открытую, ведь знаешь, что она тебя не заметит. Она сидит там, ничего не заказывая, смотрит в одну точку где-то в другой галактике. Не сразу реагирует на подошедшего официанта. Но когда наконец реагирует, понимает что находится не там, где должна быть. Понимает, что должна уйти отсюда, вернуться туда, откуда пришла. Чтобы завтра все снова было хорошо. Потому что только так и должно быть. Потому что иначе это была бы не она. И ты понимаешь, что с ней все будет хорошо. Да и с тобой тоже. Вот кто такая меланхолия. Она – богиня этих темных углов, этих клубов дыма и слегка косящих глаз, не понимающих, сколько их хозяин уже выпил. Она приходит незаметно и уходит ровно тогда, когда на нее наконец обратят внимание. Потому мы намеренно ее игнорируем.

А музыка? Ведь все началось с нее. Музыка это та единственная секунда, когда эта незаметная богиня, уже уходя, бросит быстрый взгляд в сторону того темного угла, в котором ты засел как хищник, сверкая глазами и окурком в пожелтевших пальцах. Это апогей, Эверест. То, ради чего на самом деле ты на нее и смотрел. Потому что сколько бы ты себя не убеждал, что не хочешь быть замеченным, единственная твоя цель – поймать ее взгляд. Потому что взгляд – это всё.

– Сколько я уже выпил?

– Недостаточно чтобы играть так хорошо, как ты на самом деле умеешь.

Старина Хаз. Всегда найдет подходящие слова чтобы ты заказал себе еще стаканчик. Вечно в своей бежевой рубашке в отвратительную желтую полоску и с папиросой в зубах. Самый неопрятный бармен из всех, каких Труба знал. Но он никого так не уважал, как этого старого извращенца. Хаза было легко рассмешить и смех его напоминал карканье умирающего ворона, который курит по меньшей мере лет сорок. Один его глаз был стеклянный и часто бросал отблески. Казалось, так Хаз подмигивает. Впрочем, может так оно и было.

– Труба, не расслабляйся, публика уже начинает зевать, скоро снова твой выход.

– Что-то у меня больше нет настроения сегодня играть. – Труба с усилием затушил недокуренную сигарету о дно самой грязной пепельницы на свете.

– Ты мне тут не дури. А то у меня пропадет настроение отстегивать тебе сегодня твой процент.

Каркающий смех. Когда этот ворон уже умрет?

– Все шутишь? Ты вообще в курсе, что джентльмены не говорят о деньгах?

– Только о деньгах и стоит говорить, парень. Больше в этом мире ничего не имеет значения.

Хаз как всегда прав. Разве он когда-то бывает не прав? Да, пожалуй бывает. В те минуты, когда они с Трубой спорят о вечной теме, меняется все или нет. Иногда Хаз говорит, что ничего не меняется, призывая на помощь всю свою циничность. В такие моменты он держит в пожелтевших зубах вонючую папиросу и протирает грязной тряпкой стаканы. И продолжает говорить и говорить Трубе как тот не прав, пока его папироса почти полностью не истлеет, и вот-вот не подожжет Хазу его седеющие усы. Сколько раз Труба пытался отвлечь его от папиросы, чтобы посмотреть, как эти усы наконец начнут дымиться? Не вышло ни разу.

А иногда Хаз говорит, что все меняется и циничность ненадолго сдает позиции перед старческой ностальгией по временам, которых никогда не было. Тогда папиросу он держит в пальцах, немного опустив голову.

В любом случае в такие моменты Хаз не прав. Потому что в такие моменты с ним нельзя соглашаться. Иначе его настрой перейдет все возможные границы и его уже будет не остановить. Иногда просто необходимо не соглашаться, пусть даже перед тобой вещают самые святые истины.

– Эээ парень, да ты совсем плох. На вот, взбодрись.

На столешницу с приятным звоном опустилась стопка с чем-то подозрительно прозрачным.

– Водка?

– Самое то для тебя сейчас. Лучше, чем пощечина. Впрочем, если хочешь…

– Нет уж, обойдусь водкой. – Труба залпом опустошил рюмку и с размаху поставил на столешницу.

– Ну вот, другой разговор. Глаза сразу заблестели. Старина Хаз всегда прав. Но учти, эту водку я тоже вычту из жалования.

– Кто бы сомневался. – Пробубнил Труба и поднялся.

Идти тут недалеко. Бар Хаза не представлял собой ничего особенного. Квадратное помещение метров пусть будет 20 в ширину и столько же в длину. Угловая барная стойка в дальнем правом углу от входа, вдоль стен ряды столиков. А сразу справа от входа небольшая сцена с грязным пианино, расстроенным, казалось, еще до того, как его собрали, гитарой, барабанами и, кто бы мог подумать, саксофоном. Ни раз Труба удивлялся, что тут забыл этот инструмент, никто из его знакомых играть на нем и не умел. Хотя сначала многие и думали, что свое прозвище Труба получил именно из-за умения играть на саксофоне. Но на самом деле все обстояло совсем не так.

Изначально он собирался играть другую песню но, взяв гитару в руки, он вдруг понял, что хочет сыграть только одно. То, на что его натолкнул этот чертов саксофон и мысли о собственном прозвище.

Это была одна из тех песен, к которым многие из присутствующих относились с особой серьезностью. Потому что прекрасно понимали, о чем она. Знали слишком хорошо. И никто не относился к ним серьезнее, чем Хаз. Поставив оба локтя на барную стойку, он смотрел куда-то прямо перед собой и выражение его лица становилось таким же мертвым как стеклянный глаз.

Думаешь, не прорвемся? А какой у нас выбор? Тут ты прав. Без приказа ничего не делаем. Не шевелись ты, сейчас над нами пролетать будут. Я ссать хочу. Не шевелись ты, черт тебя дери. Возвращаются. Да, брат, дело труба.

Музыка смолкла. Труба небрежно прислонил гитару к стене. Прямо на ходу закурил. На стойке его уже ждал обновленный стакан. Было тихо.

Нога снова начала ныть. Труба прихрамывая подошел к стойке и с усилием уселся на высокий стул. Хаз бросил на него взгляд.

– Это психосоматика.

– Просто алкоголь. Иногда ударяет не туда, куда нужно.

– Просто пьешь не то, что нужно. Хоть бы раз облагородил бутылочку моей перцовки.

– Мне мои легкие еще пригодятся. – Пробубнил Труба, докуривая сигарету.

Посетители понемногу начали расходиться. Немудрено, уже почти перевалило заполночь. Конечно, шли они не домой. Настал тот самый час, когда выпитые дозы алкоголя вдруг бьют тебя в голову и орут у самого уха: “эй, парень, здесь слишком скучно, едем веселиться. Тебе нужна музыка, пьяные женщины и алкоголь, который продают с наценкой втрое больше чем здесь, ведь статус обязывает. Не ради этого ли ты горбатишься? Как долго ты еще проживешь? Надо ехать сейчас, об остальном подумаешь завтра”.

В бар к Хазу приходили не веселиться. Сюда приходили что называется “посидеть”. Редко тут можно было встретить личностей в лихой экзальтации. А если все таки такой идиот и попадался, его быстро успокаивали. Конечно, понятие веселья для всех разное. Немало было и тех, кто, проведя здесь почти в полном молчании половину вечера, потягивая алкоголь, на следующий день резюмировали посиделку фразой “а хорошо вчера отдохнули”.

Но черт возьми как же не хватает женщин. С ними всегда так. Сиди в этой дыре и время от времени окидывай зал цепким взглядом. Вдруг один из столиков незаметно заняла парочка подруг. Одна помоложе, другая постарше, одна всем видом хочет показать, что пришла отдохнуть, вторая – будто только что закончила институт благородных девиц. Беседуют громче, чем требуют обстоятельства, заказы делают нахально и часто ходят курить. Идеальный вариант. Правда уже на следующее утро компания таких женщин – последнее, чего ты хочешь. Но это будет завтра. А пока. Зайди сейчас сюда хоть одна достойная особа, в синих джинсах и блузке, с накрученными волосами, тщательно подведенными губами и решительным взглядом – Труба бы не сдержался. Ненавязчивый разговор, угостить напитком, затем вторым. Может потанцевать. Перешли на “чего покрепче”. И вот за десятой за час сигаретой она соглашается поехать домой. Не важно к кому. Иногда правда важно. Например, когда она решает поехать домой к бывшему.

– Вот что я тебе скажу, Труба – Хаз схватил стакан и тряпку, занял удобную позицию, в зубах папироса. – Дерьмо все это. Прошлое ты никак не изменишь, что было то прошло. Тебе нет еще и тридцати а ты околачиваешься здесь, думаешь что ничего тебе в жизни и не нужно. Что уже все понял, потерял ко всему интерес. В твоем возрасте я тоже был таким. К черту всех, я сам знаю как лучше. И с тех пор ничего не изменилось…

Папироса уменьшилась наполовину, усы все ближе.

…дважды думал что умру и один черт стою здесь. Но тебе-то какой толк тут торчать, у тебя вся жизнь впереди. Найди себе молодую бабу, прям истеричку, пусть кровь в тебе вскипятит. Убежишь от нее, нога не подведет уж поверь. Зато точно решишь, что так жить больше не хочешь. А тогда уже обратной дороги нет…

Еще несколько секунд и усы начнут дымиться. Давай-же, давай.

…только меня навещай хоть иногда. Сына заведешь – тоже приводи. Может и доживу до этого момента.

Хаз поставил стакан, взял папиросу и потушил. А было так близко.

– Ну уж нет, если я отсюда уберусь, кто будет меня угощать самой отвратной выпивкой за счет заведения. Наливай.

Труба вдруг почувствовал воодушевление, прилив сил. Может его взбодрили слова Хаза, а может алкоголь наконец ударил туда, куда нужно. В любом случае наступало интересное время. В зале остались только те, кому хотелось веселья но не было желания куда-то ехать. Пустые стаканы на столах недвусмысленно намекали, что пора забыть светские приличия. Хаз тонко чувствовал такие перемены настроения. Старики, что приходят сюда “посидеть” уже разошлись, а те, кто помоложе все чаще заглядывал за соседние столики. Чем это могло закончиться Хаз знал слишком хорошо. И как исправить положение – тоже. Меньше света, громче музыка и все готово.

Хотя инциденты здесь случались крайне редко пара опытных рук все же не помешает. Да и пить в процессе хозяин заведения Трубе не запрещал. Разумеется, в разумных пределах. Согласись только пару раз за вечер попробовать его перцовку и Хаз доволен. Что еще нужно старому человеку.

Первыми танцевать, конечно, вышли женщины. Шатаясь, они тянули своих нерасторопных мужчин за собой. У тех на лицах можно было прочитать самый широкий спектр эмоций. Кто-то был просто недоволен, кто-то самодовольно ухмылялся. Некоторые вызывающе смотрели по сторонам в надежде на то, что их кто-то толкнет и можно начинать заварушку. Таких Труба подмечал сразу и не выпускал из виду. Проще предотвратить проблемы чем их решать. Да, Труба ленив.

Сидя в углу и окидывая зал взглядом, он не мог не заметить открывшуюся дверь и ввалившийся в нее народ. Мужчина, две женщины. Он уверенно идет к стойке и тянет за собой остальных. Дамы слегка растерялись, видимо тут впервые. Но Труба на них почти не смотрит. Успел отметить, что обе вполне ничего и этого вполне достаточно. Труба не отрываясь смотрит на мужчину. Тот, как всегда натянув на себя самодовольную ухмылку, подошел прямо к Трубе и положил руку ему на плечо.

– Веселишься?

– А сам как думаешь.

– Думаю, что нет. Как всегда заливаешь в себя литры рома и жалеешь себя почем зря.

– Гамлет, ты, кажется, не один пришел?

– Знакомься, наша очаровательная компания.

Обе особы смирно стояли за спиной у Гамлета в ожидании, пока их представят и с усмешкой поглядывали друг на друга. На одной – свободное черное платье. Что-то вроде сарафана, талия заужена, на ней пояс. Длинные черные волосы, ярко накрашенные пухлые губы, самоуверенный взгляд карих глаз с иссиня-черными тенями. Слегка полновата, наверное. Но уверена в себе. Ее подруга намного ниже ростом. Довольно миловидная, но видимо, неформалка. Поверх плотных черных колготок узкая кожаная юбка, сверху обтягивающая блузка. Из под рукава выглядывала татуировка в виде веточки сакуры. Темные волосы с фиолетовыми прядями едва касались плеч. Труба не очень любил такой типаж. Обе особы кивнули и приветливо улыбнулись.

И где только Гамлет их находит. Вечный оптимист. Белобрысый и крепкий, он пользовался популярностью у противоположного пола, этого не отнять. И окружающих вовсе не смущала эта кровожадная ухмылка, которая иногда проявлялась и жадный взгляд. А может им это нравилось, Труба так и не понял. Гамлет подменял Трубу в баре и имел еще двести подработок но при этом почти всегда был свободен. Удивительный график. Их нельзя было назвать друзьями в общем смысле этого слова но по работе Гамлет ни раз его выручал да и выпить с ним было о чем. Больше чем женщин Гамлет любил только деньги. Сильнее, чем деньги его пьянили только женщины. Жизнерадостность болвана часто раздражала Трубу, но если болван приводит женщин – с этим болваном можно иметь дело.

– Опять буянить пришел? – Когда у Хаза в зубах папироса, он говорит особенно невнятно. А папироса у Хаза в зубах почти всегда.

– Культурный отдых, старый, ничего ты не понимаешь.

– Побольше тебя понимаю. Еще раз назовешь меня старым – засуну шестнадцатый калибр тебе в задницу и будешь дымить похлеще чем моя папироса.

– Ладно, ладно. Хаз, я тут компанию привел, есть свободные столики?

Хаз кивнул в сторону одного из столиков, заставленных пустыми стаканами и остатками закуски.

– Уберешь там сам.

– Подсаживайся к нам, я же для тебя вторую привел. – Бросив недовольный взгляд на Хаза, шепнул Гамлет и отправился в пункт назначения.

Труба неторопливо допил стакан и поставил на стойку. Стекло блеснуло, отражая приглушенный свет заведения, будто заигрывая. Так стаканы блестят только тогда, когда алкоголь уже в крови но требует продолжения. А в темноте опьянение ощущается хуже. Труба это знает и не сопротивляется. Знает это и Хаз, который без лишних слов обновил стакан.

– Если что я позову. – Прохрипел он.

Труба кивнул и, взяв стакан, направился к столику. Дальше все потекло по стандартному, паршивому сценарию, который тем не менее никогда не надоедает. Сначала неловкое знакомство, вопросы, становящиеся все наглее и наглее. Затем не смешные шутки, основная цель которых – прощупать почву на счет дальнейшего развития событий. Зеленый свет получен, можно действовать.

Она лежит рядом с ним, он поглаживает ее голую спину. Было очень поздно. Так поздно, что уже рано. Лежит, положив голову ему на грудь.

– Что ты обо всем этом думаешь?

– А что я должна думать?

– Не знаю.

Он ждал, что она ответит. Но она так и не ответила. Может спит? Нет. Глаза открыты. Она смотрит перед собой и медленно водит рукой по его груди.

– А ты?

– Я?

– Что думаешь ты?

– Не лучшее время чтобы думать. Ночью думают только одинокие люди. В остальных случаях нужно говорить. Любые слова ночью – непреложная истина. Абсолютная истина и абсолютная глупость.

Он помолчал. Она снова ничего не сказала. Уже закрыла глаза. Рука все также гладит его грудь. Вдруг она прижалась крепче и обняла его. Они всегда так делают когда хотят уснуть или уйти. Труба не пошевелился. Он ничего не чувствовал.

Она делала все, что он говорил. Она уехала с ним, она курила то, что он давал, она пила то, что он предлагал. Она была согласна на все. Идеальный инструмент. Но все было слишком. Она была слишком податлива. Она мало говорила и еще меньше думала. Она улыбалась только тогда, когда улыбался он. Она курила только тогда, когда курил он. Да, она была привлекательна, но будто привлекательна намеренно. На лице только те эмоции, которых он хотел. Она делала только то, чего он желал. Ни меньше. Ни больше. Она была игрушкой. Пластилином.

Задавая вопросы, он слышал лишь то, что ожидал услышать. Либо не слышал ничего. Она просто не могла придумать, подобрать слова. Когда не могла понять, чего он хочет.

Он лежал рядом с ней, гладил ее голую спину, ощущал тепло ее тела. Но ничего не чувствовал. Рядом лежал его инструмент. Он мог настроить его, заставить играть так, как ему нужно. Он мог изобразить ту мелодию, которую хотел. И она была на это согласна. Потому что больше ничего не могла. Она плохо угадывала его желания. Но старалась угадать. Пыталась ему понравиться. Зачем ей это? Будто если она сможет понять, когда пришло время для второго раза, значит обеспечит себе и третий. А что дальше?

Ночь вышла странной. Та ночь, которая долго кончается. Когда рассвет – это спасение. Они долго молчали. Он уже не гладит ее голую спину. Она все также гладит его грудь. И это уже начинает раздражать. Зачем? Разве она не чувствует, что ничего нет? Что за этим ничего не стоит, что все изначально было временно. Видимо, она рассчитывала на что-то большее. И это отталкивает его. Насколько проще с женщиной, которая ничего не ожидает. Которая чувствует, когда пора все это закончить и идти дальше. А она? Она не чувствует. Одеваясь утром, она украдкой взглянет на него, пытаясь понять, смотрит ли он на нее. Он не смотрит. Может, наконец она все поняла. Может нет. Но уходит она молча. Не надо вызывать такси, я живу рядом. Я дойду. Не провожай меня, пожалуйста. Он незаметно вздыхает с облегчением. Он не хотел ее провожать. Ведь это значит что-то. Но так нельзя. Он идет ее провожать. Чертово чувство вины. Будто если он проводит ее, ей будет легче смириться с мыслью, что ему на нее плевать. Она ждет чего-то. Ведь он все таки пошел ее провожать. Значит все не просто так. Но все просто. Он обнимает ее на прощание. Но все не так, как должно быть. Он чувствует это, он это знает. Она только предполагает. Она не уверена. Она еще придет, лишь только он позовет. Но он не позовет. Он решил.

Он зовет ее снова. Он также ее не понимает. Она также не понимает его. Оба умело делают вид, что понимают, чувствуют друг друга. Она любит его музыку, любит его голос, любит его грудь. Гладит ее все также, как и в первый раз. И все также молчалива. Он уже смирился. С ней не о чем говорить. Она просто рядом и считает, что этого достаточно. Это лишь тепло. Ему тепло, да. Его любят. Вот же она, женщина, которая его любит. Да, она сказала это ненамеренно в пылу страсти. Но ведь женщины ничего не делают ненамеренно. Но какой в этом толк, если тебе плевать. Ведь ты ее не любишь. Но тебе нужно это тепло. Ведь без него ничего не останется. Но тем не менее ему плевать. Она для него лишь пластилин. И ему от этого мерзко. Надо поговорить.

– Кажется, пора заканчивать.

– Что?

– Все это.

Она снова молчит. Но на этот раз недолго.

– Почему. – Это даже не вопрос.

Теперь молчит он. А что тут можно сказать? Разве все не понятно?

– Ты же сама все понимаешь.

– Нет. Объясни.

– Разве ты сама не догадываешься, что что-то не так?

– Догадываюсь. Ты уже не тот. Стал вдруг холодным. Почему?

Он молчит. Она даже не поняла, что он всегда был таким. С самого начала.

– Скажи что-нибудь. – Такой же бесцветный голос как и всегда. Даже в страдании она остается будто деревянной.

– Мне нечего сказать. Все и так понятно. Слова только все испортят.

– Ты влюбил меня в себя. А теперь говоришь, что все понятно. Мне ничего не понятно!

Она сидит рядом с ним на кровати и смотрит перед собой отсутствующим взглядом. Сцепила руки будто ей холодно. Волосы растрепаны. Сидит так, будто вот-вот встанет. Труба ждет. Ее движение будет означать, что все кончено. Она встанет, поднимет с пола и наденет свои рваные джинсы. Расчешет волосы, бросит на него прощальный взгляд и уйдет. Все начнется с движения. Но движения нет. Она все также сидит неподвижно, рассматривая что-то на стене.

– Ты вообще любил меня?

Какой пошлый вопрос. Да, он вел себя так, будто любит. Целовал ее плечи, обнимал в постели, когда чувствовал, что она того хочет.

– К чему эти вопросы?

Движение. Она встала. Джинсы. Волосы. Взгляд. Хлопнула дверь. Он не пошевелился.

Глава 2

Противный скрипучий звук пробивается сквозь приятную завесу сновидений. Где-то на краю сознания возникла мысль хлопнуть рукой по будильнику и выключить его. Тело с трудом поддалось импульсу и только с третьей попытки рука нашла будильник. Однако, к удивлению существа, понемногу приобретающего очертания Трубы, звук не прекратился. Только теперь он начал понимать, что будильник тут не при чем. Из сна Трубу вырвала разрывающаяся автомобильная сигнализация под окном. Выругавшись на тех, кто шумит так рано, он потянулся к часам. Будильник еще даже не прозвенел, да и темно на улице.

2 часа дня. Труба бросил в окно взгляд. Шторы задернуты. Только теперь он услышал монотонный звук барабанивших по подоконнику дождевых капель. Он откинулся на спину и уставился в потолок. История с девушкой в очередной раз за секунды пролетела у него перед глазами. Ее звали Ника, кажется. А в общем какая разница, таких Ник у него было не мало. Тепло женского тела совсем не то тепло, которое он хотел ощутить. Снова и снова, раз за разом он надеялся что ощутит что-то. Но нет, это была просто красная горячая жидкость, циркулирующая по организму и ничего больше.

Конечно, больше она в баре у Хаза не появлялась. Оно и к лучшему. Зачем мозолить друг другу глаза? С ними всегда так. Рассчитывают на что-то. Будто он может им дать то, на что физически не способен. А когда наконец понимают, оскорбленно отворачиваются и уходят. Сколько раз повторяется одна и та же история? Труба привык к этому. Ко всему привыкаешь. Это просто удовлетворение физиологической потребности. Ничего больше. Резкий спазм в желудке четко дал понять, что голод – потребность не менее важная. Он встал с кровати и побрел на кухню. Налив кофе он уселся за стол. Мучное изделие, которым он закусывал, даже не стал разогревать.

Кухня освещена лучше комнаты, где свету мешают задернутые шторы. Но и те лучи, что достигали кухни, были не рады касаться захламленного помещения. Они лениво ползли по залитой чем-то газовой плите, заваленной горой немытой посуды в раковине, пожелтевшим обоям, пропитанным сигаретной смолой. Будто брезгуя долго оставаться на одном месте, лучи время от времени скрывались и появлялись уже в другом месте в надежде, что тут будет лучше.

Как-же противно от всего этого. Говорят порядок в доме отражает порядок в голове. Тогда у меня проблемы. Нет, Хаз не прав. Женщина, о которой он говорил, мне не поможет. Наведет порядок в голове? Да она убежит, лишь только осознает масштаб бардака.

Труба не смог себя пересилить и ушел в единственное место квартиры, которое содержалось в относительной чистоте. Ровные ряды маленьких коробочек со стеклом. Все как одна, идеального размера, ни пылинки. Выставлены в ряд как солдаты, свет играет на стекле. А внутри. Разноцветные крылья, самых разных форм и оттенков. Крылья, которые уже никогда не шевельнутся. Carpe diem! Первую он поймал еще ребенком, родители, кажется, еще были живы. Последнюю намного позже. Перед тем, как его забрали. После не ловил ни одной. Крапивница, голубянка, павлиний глаз, радужница. Для зоологов они не представляют никакой ценности. Но Труба не зоолог.

Бар Хаза никогда не меняется. Кажется, он будет таким вечно. Одни и те же лица, одна и та же музыка. Выпивка всегда одна и та же. Этот звук, с которым стаканы стукаются о барную стойку, голоса, выражения лиц. Все это будто соткано из вечности и будет существовать намного дольше того момента, когда галактику поглотит другая или когда взорвется Солнце. Повсюду будет кромешный мрак, холод и вакуум. И посреди всего этого будет эта дверь, а за ней гул голосов, хриплый каркающий смех и музыка.

К такому быстро привыкаешь и расслабляешься. Но ни к чему нельзя привыкать на все сто. Труба хорошо знал, что значит привыкнуть к обстоятельствам, принять происходящее как должное и идти по одной и той же дорожке раз за разом. Однажды, за одним из этих поворотов, которые ты знаешь слишком хорошо, поворотов, куда ты идешь автоматически, вдруг встанет нечто, чего раньше здесь никогда не было. Невиданное доселе нечто, которое в одну секунду изменит всё. Когда расслабляешься – это бьет сильнее. Ты не готов и это может тебя убить. Потому Труба старался не поддаваться этому. Каким бы привычным не было окружение, обстоятельство или место – всегда нужно быть готовым к худшему. Ни раз это помогало. Например, когда завсегдатай бара Хаза вдруг понял, что пиво, коньяк и собственная жена уже надоели. Захотел попробовать чего-то нового. И что-то принял. Спасло окружающих только то, что Труба увидел в этом знакомом лице что-то инородное, чужое. Обошлось без сильных травм. А тихий был парень, спокойный. С тех пор в баре он больше не показывался.