Дело домика №12

Она произнесла это с такой искренней печалью в голосе, что кто-нибудь другой мог бы и поверить. Но Волошин слышал не слова. Он слышал то, что стояло за ними. Она предложила ему самую простую и удобную версию, словно протягивала чашку чая усталому путнику. «Не копайте глубже, господин следователь. Здесь нет ничего интересного. Вот вам готовый ответ, возьмите его и уходите».

– Мы рассматриваем все версии, – ровно ответил он. Его взгляд скользнул по ее рукам. Спокойные, сложенные на прилавке. Никакой нервозности. Но он заметил, как на долю секунды ее пальцы сжались чуть сильнее, когда он произнес фамилию убитого. Почти незаметное движение, микронное, но оно было.

– Скажите, а кроме книг и открыток, он не предлагал вам ничего другого? – продолжил Волошин, его голос стал мягче, почти доверительным. – Может быть, марки? У него ведь была превосходная коллекция.

Вот оно. Удар. Он увидел, как в глубине ее глаз что-то дрогнуло. Лед треснул, пусть и на мгновение. Она отвела взгляд, сделав вид, что поправляет камею на воротнике. Классический жест ухода от прямого контакта.

– Марки? – она изобразила легкое удивление. – Нет, что вы. Филателия – это совершенно особая сфера. Я в ней ничего не понимаю. Это требует специфических знаний, которыми я, увы, не обладаю. Моя страсть – вещи с более… осязаемой историей. Фарфор, серебро, мебель.

Она лгала. Волошин это не просто знал, он это чувствовал. Ложь была в самой атмосфере лавки, она витала в воздухе вместе с запахом воска, она тикала вместе с часами на стенах. Эта женщина была не просто торговкой. Она была посредником, оценщиком, хранителем тайн. Она была центром паутины, и он только что задел одну из ее сигнальных нитей.

– И все же, – не отступал он, – мир коллекционеров тесен. Слухи в нем распространяются быстрее ветра. Возможно, до вас доходило, что кто-то в городе или из приезжих проявлял в последнее время повышенный интерес к редким советским маркам двадцатых-тридцатых годов?

Она снова посмотрела на него в упор. На этот раз в ее взгляде была не только холодная вежливость, но и предупреждение. «Вы заходите на чужую территорию, господин следователь».

– Повторюсь, я не слежу за этим рынком. Ко мне заходят разные люди. Я не веду учет их интересов. Моя лавка – не справочное бюро.

Она произнесла это отточенным, холодным тоном, давая понять, что аудиенция окончена. Любой другой на месте Волошина счел бы это тупиком. Но он пришел сюда не за ответами. Он пришел за реакцией. И он ее получил. Теперь нужно было нанести последний, решающий укол.

Он помолчал, обводя взглядом полутемное помещение, словно прощаясь. Затем, когда она уже была уверена, что он уйдет, он снова посмотрел на нее и тихо, почти интимно, перейдя на безупречный немецкий, спросил:

– Entschuldigen Sie, Frau Weide, aber vielleicht haben Sie etwas über eine Briefmarke namens «Die Blaue Gymnasiastin» gehört? (Простите, фрау Вейде, но, возможно, вы слышали что-нибудь о марке под названием «Голубая Гимназистка»?)

Эффект был подобен удару электрического тока. Ее аристократическая маска не просто треснула – она осыпалась на мгновение. Она физически вздрогнула, ее глаза расширились от потрясения, а на бледных щеках проступили два красных пятна. Она не ожидала этого. Не ожидала, что чужак, московский следователь, не только знает это кодовое, почти мифическое имя, но и произнесет его на ее родном языке, здесь, в ее святилище. Это был удар ниже пояса, нарушение всех неписаных правил их поединка.

Она быстро взяла себя в руки, но первая, неподдельная реакция была для Волошина красноречивее любого признания. Она знала. Она была в курсе. Более того, эта тема была для нее болезненной и опасной.

– Woher… – начала она по-немецки и тут же осеклась, сглотнув. Она снова перешла на русский, но голос ее утратил прежнюю стальную твердость, в нем появились дребезжащие нотки. – Это… это всего лишь старая легенда. Красивая сказка. Я не понимаю, какое отношение она имеет к… к этому ужасному происшествию.

– Возможно, самое прямое, – ответил Волошин, уже по-русски. Он добился своего. Он пробил ее броню. – Благодарю вас за уделенное время, фрау Вейде. Вы мне очень помогли.

Он развернулся и медленно пошел к выходу, не оборачиваясь, но спиной чувствуя ее прожигающий, растерянный взгляд. Звон колокольчика над дверью прозвучал как финальный аккорд в напряженной партии.

Он вышел из переулка на набережную. Ветер ударил в лицо, сильный, порывистый, пахнущий солью и гниющими водорослями. Море было свинцово-серым, беспокойным, по его поверхности бежали белые барашки волн. Тишина чаек больше не казалась странной – она была логичным продолжением той напряженной тишины, что царила в антикварной лавке. Весь город затаил дыхание.

Волошин шел вдоль парапета, глядя на то, как тяжелые волны с глухим рокотом разбиваются о гранитные плиты, вздымая фонтаны холодных брызг. Теперь у него был след. Эльза Вейде была ключом. Она не убийца, нет. Она была слишком умна и слишком осторожна для этого. Но она знала убийцу. Или, по крайней мере, знала того, кто его нанял. Она была звеном в цепи, и теперь, когда он надавил на это звено, вся цепь пришла в движение. Она будет действовать. Она попытается предупредить своих… партнеров. И это была его единственная возможность. Он не мог взломать ее мир, но он мог заставить его обитателей совершить ошибку.

Он остановился, опершись о холодный, мокрый гранит. Вдалеке, в серой дымке, маячил силуэт портовых кранов, похожих на доисторических животных. Город жил своей обычной жизнью: гудели машины, спешили по делам редкие прохожие, из трубы портовой котельной валил густой дым. Но под этой поверхностью, в тени старых немецких фасадов, разворачивалась другая, невидимая жизнь. И он, Волошин, только что вторгся в нее без приглашения.

Он достал папиросу, чиркнул спичкой, прикрывая огонек ладонью от ветра. Горький дым наполнил легкие. Он думал о том, что теперь за ним будут следить. Неуклюже, как делал бы это участковый Лужин, а профессионально, незаметно. Люди Эльзы Вейде. Или сам Охотник, который, возможно, еще не покинул город, желая убедиться, что все концы спрятаны в воду. Поединок перешел в новую стадию. Теперь он был не только охотником, но и дичью.

Он докурил папиросу, бросил окурок в кипящую воду и повернулся, чтобы идти обратно. И в этот момент его взгляд зацепился за фигуру на противоположной стороне улицы. Человек стоял в глубокой тени арки, почти невидимый на фоне темного камня. Он был неподвижен. На нем было длинное пальто и шляпа, низко надвинутая на глаза. Расстояние было слишком большим, чтобы разглядеть черты лица. Но что-то в его осанке, в этой хищной, выжидательной неподвижности, заставило Волошина замереть.

Человек простоял так несколько секунд, а потом, словно почувствовав на себе взгляд следователя, сделал шаг назад, глубже в тень арки, и исчез. Волошин не бросился за ним. Это было бы бессмысленно и глупо. Но он зафиксировал в памяти каждую деталь: высокий рост, широкие плечи, манеру держаться. Это не было случайностью. Это было наблюдение.

Он медленно пошел по улице, не ускоряя шага, но все его чувства были обострены до предела. Он слышал каждый шорох за спиной, видел каждое движение в витринах магазинов. Ощущение чужого взгляда на затылке не покидало его. Он был прав. Цепь пришла в движение. И кто-то очень большой и очень опасный, сорвавшись с этой цепи, теперь шел за ним по пятам по этим туманным, молчаливым улицам. Дело домика №12 перестало быть просто расследованием. Оно становилось его личной войной.

Следы на влажном песке

Ночь опустилась на Янтарск не как бархатный занавес, а как мокрое, тяжелое сукно. Она пропитала город туманом, растворила в своей серой влаге острые шпили кирх и тяжеловесные контуры фортов, заглушила звуки, оставив лишь мерное, утробное дыхание моря и редкую, тоскливую перекличку портовых гудков. Холод был не столько в воздухе, сколько в самом камне старых домов. Он просачивался сквозь подошвы ботинок, поднимался по ногам, забирался под воротник плаща, и Волошин чувствовал его как постоянное, низкое гудение в костях. Это был холод ожидания.

Он стоял в самой глубокой тени арки, ведущей в один из внутренних дворов-колодцев, которыми был изрезан старый город. Отсюда, из этого провала в чернильной темноте, ему был идеально виден единственный освещенный прямоугольник на противоположной стороне переулка – запыленное окно антикварной лавки Эльзы Карловны Вейде. Свет за ним, пробиваясь сквозь плотные шторы, был тусклым, желтоватым, словно внутри горела не электрическая лампа, а старая керосинка. Он не давал тепла, лишь очерчивал контуры тайны.

Прошло три часа с тех пор, как он занял этот пост. Три часа неподвижности, превратившей его в часть архитектуры, в еще одну каменную горгулью, безмолвно наблюдающую за течением времени. Его мозг, однако, работал с предельной, отточенной ясностью. Он прокручивал в голове утренний поединок с хозяйкой лавки, анализируя каждое ее слово, каждый жест, каждую микроскопическую трещинку на ее ледяной маске. Его вопрос о «Голубой Гимназистке», брошенный на ее родном языке, был не просто уколом. Это была капля реактива, пущенная в прозрачный, на первый взгляд, раствор. И теперь он ждал, когда выпадет осадок. Он был уверен: фрау Вейде не оставит его ход без ответа. Она слишком умна, чтобы паниковать, но и слишком осторожна, чтобы бездействовать. Она должна была передать сигнал. Предупредить.

Ветер, гулявший по узкому ущелью переулка, приносил с собой запахи. Острый, йодистый дух моря смешивался с горьковатым ароматом влажного угля и едва уловимым, призрачным запахом корицы из давно закрытой булочной. С проржавевшего водостока над головой срывались тяжелые, редкие капли. Кап. Кап. Кап. Они отбивали ритм его ожидания, ввинчиваясь в мозг, как пытка. Волошин не курил. Огонек папиросы в этой темноте был бы равносилен выстрелу из ракетницы. Он просто стоял, дышал, слушал и ждал, превратившись в одно сплошное, натянутое до предела чувство.

И вот, когда стрелки его часов подбирались к полуночи, за занавешенным окном что-то изменилось. Тень, до этого неподвижная, метнулась раз, другой. Затем свет погас. На несколько долгих, звенящих минут лавка погрузилась в тот же мрак, что и весь переулок. Волошин не шелохнулся. Это была лишь прелюдия. Он знал, что сейчас произойдет главное.

Тяжелая дубовая дверь отворилась без единого скрипа – признак того, что за петлями здесь ухаживали так же тщательно, как и за мейсенским фарфором. Звон колокольчика был приглушен, словно его заранее обмотали тряпкой. На пороге появилась фигура. Это была не Эльза Карловна. Мужчина. Невысокий, в надвинутой на самые глаза кепке и темном, мешковатом пальто, делавшем его бесформенным, лишенным примет. Он не оглядывался. Он просто вышел, плотно прикрыл за собой дверь и, сунув руки в карманы, двинулся в противоположную от Волошина сторону, к порту. Его походка была быстрой, но неторопливой, походка человека, который много ходит по этим улицам и знает каждый их изгиб, каждую выбоину на брусчатке.

Волошин выждал десять ударов сердца. Десять глухих стуков в груди, отсчитывающих безопасную дистанцию. Затем он выскользнул из своей арки, тенью отделившись от тени, и последовал за ним.

Город превратился в лабиринт. Узкие, извилистые улочки старого Янтарска, днем казавшиеся уютными и живописными, ночью обретали иное лицо. Они становились коридорами в прошлое, где за каждым поворотом могла притаиться опасность. Свет от редких фонарей, окутанных ореолами тумана, не разгонял мрак, а лишь делал его гуще, создавая причудливую игру света и теней, в которой человеческая фигура могла то исчезнуть, то появиться вновь в самом неожиданном месте. Волошин двигался бесшумно, держась у стен домов, используя любую нишу, любой темный провал подъезда как укрытие. Он не видел спину идущего впереди, он чувствовал его ритм, предугадывал его повороты.

Они спускались все ниже, к морю. Воздух становился плотнее, солонее. К запаху угля примешивался тяжелый дух мазута, гниющей рыбы и водорослей. Архитектура менялась. Готические фронтоны и фахверковые стены уступали место приземистым пакгаузам из красного кирпича, покрытого белесыми разводами соли, и длинным, темным заборам, за которыми угадывались силуэты портовых кранов, похожих на скелеты доисторических чудовищ, застывших в ожидании рассвета.

Фигура в кепке свернула за угол очередного склада и пропала. Волошин ускорил шаг, его сердце забилось чуть быстрее. Он осторожно заглянул за угол. Перед ним была небольшая, мощеная площадь, зажатая между стенами пакгаузов. В ее центре, словно вросший в землю гриб, стоял одноэтажный трактир. Из его мутных, засиженных мухами окон лился тусклый, пьяный свет, а над дверью раскачивалась на ветру вывеска с полустертым изображением якоря и надписью «Причал». Оттуда доносился гул голосов, прерываемый взрывами грубого хохота и дребезжанием расстроенного аккордеона. Это было то самое дно, куда стекались все темные воды портового города. И человек в кепке, не раздумывая, нырнул в эту мутную заводь, толкнув скрипучую дверь.

Волошин постоял в тени еще минуту, давая ему время раствориться в толпе. Входить следом было бы ошибкой. В подобных местах любой новый человек, тем более в его безупречном плаще и шляпе, был заметен, как белая ворона в стае галок. Он обошел трактир сбоку, нашел высокое, грязное окно, через которое можно было заглянуть внутрь. Он стер рукавом плаща слой многолетней копоти и прильнул к холодному, шершавому стеклу.

То, что он увидел, было похоже на полотно фламандского мастера, переписанное пьяным матросом. Помещение было низким, прокуренным до синевы. Густой табачный дым висел под потолком слоями, и лучи от нескольких тусклых лампочек под жестяными абажурами едва пробивались сквозь него, выхватывая из полумрака отдельные лица и сцены. За грубо сколоченными столами сидели люди, чьи лица были похожи на старые морские карты – изрезанные морщинами, как линиями долгот и широт, обожженные ветром и солью, отмеченные шрамами и следами былых попоек. Моряки, докеры, рыбаки, мелкие контрабандисты – вся соль и вся грязь этого портового города. Они пили мутную водку из граненых стаканов, резались в карты, громко спорили, смеялись, били кулаками по столу. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахами дешевого табака, перегара, жареной рыбы и мокрой одежды. В углу седой старик с лицом высохшего грецкого ореха терзал старый аккордеон, извлекая из него жалобную, надрывную мелодию, которая тонула в общем гвалте.

Волошин быстро нашел глазами своего «почтальона». Тот сидел за стойкой бара, спиной к залу. Он заказал кружку пива и сидел, не оборачиваясь, глядя на свое отражение в мутном зеркале за спиной трактирщика. Он ждал. Волошин тоже ждал, его взгляд методично сканировал зал, впитывая детали, запоминая лица. Это было не просто сборище пьяниц. Это была биржа. Место, где заключались сделки, передавалась информация, нанимались люди для грязной работы. И «почтальон» был здесь не для того, чтобы выпить пива.

Прошло минут десять. Дверь снова скрипнула, впуская в помещение клуб холодного, влажного воздуха. В трактир вошел еще один человек. Он тоже был одет неприметно, в темный рабочий бушлат. Он неторопливо подошел к стойке, встал рядом с «почтальоном», заказал водки. Они не смотрели друг на друга. Не разговаривали. Затем второй достал из кармана пачку папирос, вытряхнул одну, положил пачку на стойку. «Почтальон» взял пачку, вынул себе папиросу, вернул пачку на место. Все. Контакт состоялся. Волошин был уверен, что в пачке было нечто большее, чем просто «Беломор». Второй человек залпом выпил свою водку, кивнул трактирщику и вышел. «Почтальон» допил свое пиво и через пару минут последовал за ним. Все было сделано чисто, быстро, профессионально. Это была отлаженная система.

Волошин выпрямился. Он получил то, что хотел. Эльза Вейде передала сообщение. Он не знал, что было в том сообщении – предупреждение, приказ или просьба, – но теперь он знал, что у нее есть канал связи с этим миром. Миром теней, живущим по своим законам. Он уже собирался отойти от окна, когда его взгляд зацепился за фигуру, сидевшую в самом дальнем и темном углу зала.

Этот человек был не похож на остальных. Он не пил жадно, не кричал, не смеялся. Он сидел один за маленьким столиком, прямой, как стержень, и медленно, маленькими глотками пил водку из стопки, которую держал в руке с какой-то неестественной, скульптурной неподвижностью. На нем был темный, хорошо сшитый, хоть и потертый костюм, белая рубашка без галстука. Но дело было не в одежде. Дело было в его лице и в его ауре.

Лицо было худым, с острыми, почти вырубленными из камня скулами и глубоко посаженными глазами, которые из-за нависавших бровей казались двумя темными провалами. Коротко стриженные волосы тронуты сединой на висках. Но главное – в нем была абсолютная, хищная неподвижность. Он не был частью этого хаоса. Он был над ним. Он наблюдал за залом так же, как Волошин наблюдал за ним из-за окна, – отстраненно, аналитически, с холодным профессиональным интересом. Он был чужим здесь, еще более чужим, чем сам Волошин. И в то же время он был здесь своим, как волк в овчарне.

И тут ледяная игла пронзила память Волошина. Это лицо. Он видел его раньше. Не вживую. На фотографии. Мутной, зернистой, с заломами по краям. Где? Он лихорадочно перебирал в уме тысячи лиц, которые прошли перед его глазами за годы службы. Ориентировки, личные дела, фотографии с мест преступлений, агентурные снимки. Память, его главный инструмент, его проклятие и его дар, заработала с бешеной скоростью, просеивая гигабайты информации. Это было не лицо преступника-рецидивиста. Не вора, не бандита. В нем было что-то другое. Дисциплина. Выправка. Опасность иного порядка.

Вспышка. Ориентировка. Давно. Лет десять назад. Москва. Дело о ликвидации банды, занимавшейся контрабандой произведений искусства. Громкое дело, которое он вел еще молодым «важняком». В банде были бывшие сотрудники каких-то спецслужб, расформированных после войны. И среди фотографий членов банды, убитых при задержании, был один, чья личность так и не была установлена. «Неизвестный, кличка ‘Часовщик’». За точность, с которой он исполнял свою работу. Лицо на той, старой фотографии было моложе, без седины, но это были те же самые глаза. Те же скулы. Тот же холодный, оценивающий взгляд хищника. Дело тогда закрыли, «Часовщика» посчитали погибшим вместе со всеми. Но тела его так и не опознали с полной уверенностью.

Волошин почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с ночной сыростью. Если это он, то что он делает здесь, в Янтарске, в этом портовом кабаке? И на кого он работает? На фрау Вейде? Или на того, кто стоит за ней? Охотник, о котором он думал, обрел лицо. И это было лицо призрака из его собственного прошлого.

Он должен был действовать. Немедленно. Нужно было подойти, спровоцировать, заставить заговорить, найти предлог для задержания, для проверки документов. Он отошел от окна, быстро обогнул здание и толкнул тяжелую, скрипучую дверь трактира.

Волна тепла, гвалта и запахов ударила ему в лицо, на мгновение ослепив и оглушив после тишины и холода улицы. Он замер на пороге, давая глазам привыкнуть. Шум в трактире на секунду стих. Десятки пар глаз, подозрительных, пьяных, усталых, уставились на него. Его дорогой плащ, шляпа, вся его фигура кричали о том, что он здесь чужой. Опасный чужой.

Волошин проигнорировал их. Его взгляд был прикован к дальнему углу. К столику, за которым сидел «Часовщик».

Столик был пуст.

На потертой, залитой пивом поверхности не было ни стопки, ни тарелки. Стул был аккуратно задвинут. Словно там никто и не сидел. Это было невозможно. Прошло не больше тридцати секунд с того момента, как он отошел от окна. В трактире был только один выход, и он стоял в нем. Никто не проходил мимо него.

Он медленно прошел к стойке, чувствуя на себе взгляды всего зала. Трактирщик, здоровенный детина с лицом, похожим на непропеченный каравай, и грязным полотенцем через плечо, смерил его недружелюбным взглядом.

– Что желаете, гражданин начальник? – спросил он с плохо скрытой издевкой.

Волошин положил на липкую стойку несколько мятых рублей.

– Человек, который только что сидел вон там, в углу. Куда он делся?

Трактирщик удивленно поднял свои светлые, поросячьи бровки.

– В каком углу? Там уж с час никто не сидит. Пусто.

– Не лгите мне, – голос Волошина стал тихим и твердым, как сталь. – Худой, седой на висках, в темном костюме. Пил водку.

Трактирщик пожал массивными плечами, демонстративно протирая стакан.

– Не было такого. Померещилось вам, начальник, с устатку. Может, водочки? Нервы успокоить.

Ложь была наглой, откровенной. Весь трактир играл в эту игру. Они все были заодно. Они прикрывали своих. Или боялись.

Волошин понял, что дальнейшие расспросы бессмысленны. Он бросил на трактирщика последний, тяжелый взгляд, обещающий новую встречу, повернулся и вышел из «Причала», снова окунувшись в холодную, промозглую ночь.

Он стоял на пустой площади, глядя на мутные окна трактира. Его не обманули. Человек был там. И он исчез. Не ушел, а именно испарился, как дым, как призрак. Возможно, был черный ход, о котором он не знал. Возможно, ему помогли. Это было неважно. Важно было другое: он столкнулся с противником, который умел растворяться в воздухе, который был защищен круговой порукой молчания и страха. Человек, которого официально не существовало десять лет.

Он побрел обратно, в сторону центра города. Ветер стих, и туман сгустился до такой степени, что, казалось, его можно было резать ножом. Фонари превратились в расплывчатые желтые пятна, едва пробивавшиеся сквозь эту белесую мглу. Волошин шел, не разбирая дороги, погруженный в свои мысли.

Охота за редкой маркой превращалась в нечто иное. Нити этого дела тянулись не просто в прошлое, в довоенный Кенигсберг. Они тянулись в его собственное прошлое, в темные, закрытые архивы спецслужб, в дела, которые считались давно похороненными. И из этих архивов, как джинн из бутылки, появился человек-призрак. Человек без имени, без биографии, с лицом убийцы.

Он остановился посреди пустынной улицы и поднял голову. Где-то там, высоко, за пеленой тумана, должны были быть звезды. Но их не было видно. Была только непроглядная, глухая темнота. И в этой темноте он был один на один с врагом, у которого было огромное преимущество. Он знал, кто такой Волошин. А для Волошина он был лишь призраком, следом на влажном песке, который тут же смывает набежавшая волна. И следователь впервые за долгое время почувствовал не азарт погони, а холодное, почти металлическое прикосновение настоящего, смертельного страха. Потому что охотиться на призрака невозможно. Можно лишь ждать, когда он придет охотиться на тебя.

Адресат выбыл в прошлое

Рассвет над Янтарском не рождался, а просачивался. Он сочился сквозь ночной туман, как ржавая вода сквозь трещину в старом бетоне, окрашивая белесую мглу в оттенки больной, акварельной серости. Волошин не спал. Он сидел у окна в своем гостиничном номере, глядя на этот медленный, неохотный приход дня. В воздухе застыл привкус вчерашнего провала – привкус дешевого табака из трактира «Причал», холодной сырости портовых стен и фантомного присутствия человека, которого не было. Призрак по кличке «Часовщик».

Кофе в фаянсовой чашке, остывая, покрылся тонкой, радужной пленкой. Волошин сделал глоток и поморщился. Напиток был горьким, как и его мысли. Он снова и снова прокручивал в голове события прошедшей ночи. Исчезновение из запертого, казалось бы, пространства. Круговая порука молчания, плотная и вязкая, как ил на дне залива. Противник был не просто на шаг впереди. Он играл в другую игру, на доске, правил которой Волошин еще не знал. Он действовал вслепую, натыкаясь на невидимые стены, в то время как его самого, он был уверен, рассматривали под лупой, изучая каждый его шаг, каждое решение.

Это осознание принесло не страх, а холодную, звенящую ясность. Он допустил ошибку. С самого начала. Он искал следы того, что убийца взял. Пустой альбом, мифическая «Гимназистка», мотив. Но профессионал такого уровня, призрак из прошлого, пришел бы не только за этим. Он пришел бы, чтобы стереть, уничтожить, вырезать из реальности все, что связывало тихого филателиста Кротова с его тайной жизнью. И в спешке, в уверенности, что главное сокровище у него в руках, он мог что-то пропустить. Что-то, что Кротов спрятал лучше, надежнее, чем свою коллекцию. Что-то, что не имело цены в денежном эквиваленте, а потому не представляло интереса для охотника за артефактами.