Дело домика №12

Сергей Вяземский

Дело домика №12

Тихий шепот старых стен

Черная «Волга» плыла сквозь жемчужный, плотный туман, разрезая его хромированным оскалом решетки радиатора. Дворники, словно усталый метроном, отсчитывали секунды в этом безвременье, счищая с лобового стекла не дождь, а оседающую на нем влажную пыль Балтики. Аркадий Волошин смотрел не на дорогу, а на то, как в прорехах белесой мглы проступали силуэты домов – островерхих, с темными провалами окон, будто сошедших со старых немецких открыток. Янтарск. Город, застывший в янтаре собственного прошлого, куда его, следователя по особо важным делам, сослали перебирать мелкие кражи и пьяные драки после того, как его острый ум оказался слишком острым для московских кабинетов.

Машина, шурша шинами по брусчатке, отполированной до матового блеска десятилетиями дождей, свернула на тихую улочку, зажатую между коренастыми, поросшими плющом домами. Воздух здесь был густым, настоянным на запахах моря, мокрой хвои и едва уловимом, призрачном аромате угля из давно остывших печей. Водитель, молодой сержант с испуганными глазами, заглушил мотор. Наступила тишина, в которой отчетливо слышался далекий, тоскливый крик чайки и мерный, низкий гул прибоя, похожий на дыхание спящего гиганта.

– Приехали, Аркадий Виссарионович. Двенадцатый номер.

Волошин кивнул, не торопясь выходить. Он смотрел на домик. Он был не таким, как его соседи. Приземистый, с фахверковой кладкой, потемневшей от времени, и черепичной крышей, на которой зеленым бархатом разросся мох. Маленькие окна с частым переплетом смотрели на мир слепо и отчужденно. Казалось, дом втянул голову в плечи и затаился, не желая иметь ничего общего с этим веком. У калитки, опершись на мотоцикл, курил местный участковый, а чуть поодаль топтался на месте судмедэксперт с саквояжем – пожилой, суетливый доктор Зайцев, которого Волошин уже успел узнать.

Он распахнул тяжелую дверь «Волги». Холодный, влажный воздух тут же вцепился в лицо, принес с собой запах прелых листьев. Волошин поднял воротник своего безупречного, хоть и не нового плаща, поправил шляпу и двинулся к дому. Его шаги по брусчатке звучали гулко и одиноко.

– Здравия желаю, товарищ следователь, – козырнул участковый, торопливо бросив окурок. – Капитан Лужин. Мы тут… не трогали ничего. Ждали вас.

Волошин молча кивнул, его серые, внимательные глаза уже сканировали фасад, крыльцо, облупившуюся краску на двери с массивной латунной ручкой в виде головы льва. Он не здоровался громко, не суетился. Он входил в пространство преступления так, как входят в храм или библиотеку – тихо, уважительно, вслушиваясь в шепот стен.

– Что у нас? – спросил он ровным, спокойным голосом, который, казалось, мог усмирить бурю.

– Труп, – просто ответил Лужин. – Кротов Семен Игнатьевич, шестьдесят восемь лет. Пенсионер. Соседка забеспокоилась, говорит, он каждый день в семь утра за газетой ходил, как часы. А тут второй день не появляется. Дверь была не заперта, просто прикрыта. Она зашла, а он… там.

Волошин коснулся дверной ручки пальцами в тонких кожаных перчатках. Холодный металл. Он толкнул дверь.

Первое, что его ударило, был не вид смерти. Это был запах. Запах воска, старой бумаги и лаванды. Идеальная чистота. Воздух в доме был неподвижным, словно законсервированным. В узкой прихожей на вешалке висело пальто, под ним – идеально вычищенные ботинки. На маленьком столике лежали ключи и аккуратная стопка газет. Ни пылинки. Волошин сделал шаг внутрь, и под его ногой едва слышно скрипнула половица. Этот звук показался оглушительным в царившей здесь тишине.

Он прошел в единственную комнату. И замер.

Комната была продолжением прихожей – такая же безупречно убранная. Книги на полках стояли ровными рядами, корешок к корешку. На письменном столе царил педантичный порядок: ручки в стаканчике, пресс-папье из зеленого мрамора, стопка чистой бумаги, прижатая тяжелым камнем янтаря с застывшей внутри мухой. Натертый до блеска паркет отражал тусклый свет, пробивавшийся сквозь окно, за которым колыхались мокрые ветви старой яблони. Высокие напольные часы с медным маятником молчали. Их стрелки замерли на одиннадцати двадцати.

И посреди этой застывшей, упорядоченной жизни, на полу у кресла, лежал человек.

Семен Кротов лежал на спине, раскинув руки, словно в удивлении. Он был одет в домашний свитер и брюки. На ногах – мягкие тапочки. Лицо его, бледное, с тонкими чертами, было спокойным. Глаза закрыты. Никаких видимых следов борьбы, никаких брызг крови на стенах, никакого хаоса. Лишь небольшое темное пятно на ковре под головой, уже впитавшееся, похожее на пролитые чернила. Это было не убийство. Это было нарушение гармонии. Кто-то вошел в этот тихий, упорядоченный мир и выключил его, как выключают часы.

– Затылочная часть, – тихо сказал Зайцев, появившийся за спиной Волошина. – Один удар. Тяжелым, тупым предметом. Быстро и профессионально. Смерть наступила мгновенно. Судя по трупному окоченению, примерно сутки назад. Вечером, позавчера.

Волошин медленно обошел тело, его взгляд цеплялся за детали. Смятая страница газеты «Известия» рядом с рукой. Остывшая чашка с недопитым чаем на столике у кресла. Очки в тонкой металлической оправе, лежащие рядом, не разбитые. Все говорило о внезапности. Человек сидел в кресле, читал газету, пил чай. Он не ждал гостей. Или ждал того, кому доверял.

– Что-нибудь пропало? – спросил Волошин, не оборачиваясь. Его голос был почти шепотом, словно он боялся спугнуть ответы, витавшие в воздухе.

– Похоже на то, – ответил Лужин, с энтузиазмом ухватившись за самую очевидную версию. – Мы предварительный осмотр провели. На столе в кухне кошелек пустой лежит. Соседка говорит, Кротов вчера пенсию получил. Сто двадцать рублей. Не бог весть какие деньги, но для какого-нибудь пьяницы…

Волошин ничего не ответил. Он прошел к письменному столу. Его пальцы в перчатках легко скользнули по гладкой поверхности. Он не верил в пьяниц, которые действуют так чисто. Пьяница оставил бы грязь, следы, перевернул бы что-нибудь в поисках выпивки. Здесь же убийца проявил к дому почтительное уважение. Он пришел за чем-то конкретным.

Его взгляд остановился на книжных полках. Пушкин, Лермонтов, Диккенс… Все на своих местах. Он провел пальцем по корешкам. Никаких пустот. Затем его внимание привлекла запертая дверь в углу комнаты.

– Что там?

– Кабинет его, – сказал Лужин. – Или кладовка. Заперто было. Мы вскрыли.

Волошин открыл дверь. Это была маленькая комната, почти келья, с одним узким окном, выходившим в заросший сад. Вдоль стен стояли стеллажи, и на них… на них был мир. Целый мир, заключенный в десятки пухлых альбомов в тяжелых кожаных переплетах с золотым тиснением.

– Филателист, – выдохнул Волошин. Он подошел ближе. На рабочем столе, под ярким светом настольной лампы, лежали инструменты этого тихого волшебства: пинцеты с тонкими губками, лупы разной величины, зубцемеры, стопки клеммташей. В воздухе стоял тот же запах старой бумаги, но к нему примешивался едва уловимый аромат клейстера.

Кротов был не просто любителем. Он был серьезным коллекционером. Волошин видел альбомы, посвященные отдельным странам: Германия, Франция, Британская империя. Были тематические подборки: флора, фауна, искусство. Это была коллекция всей жизни, собранная с любовью и невероятным терпением. И стоила она, вероятно, гораздо больше ста двадцати рублей пенсии.

– Вот, – Лужин ткнул пальцем в сторону стола. – Обыскали, видимо. Пара ящиков выдвинута.

Волошин посмотрел. Да, два ящика стола были приоткрыты, но вещи в них не были разбросаны. Их словно аккуратно перебрали и так же аккуратно положили обратно. Снова эта чистота. Эта хирургическая точность. Убийца не торопился. Он знал, что ищет.

Аркадий начал медленно, методично осматривать альбомы на полках. Он брал один за другим, осторожно, словно это были древние манускрипты, и пролистывал страницы, защищенные тонкими листами папиросной бумаги. Перед его глазами проносилась история в миниатюре: короли и революционеры, дирижабли и первые паровозы, экзотические птицы и цветы. Все марки были на своих местах, аккуратно вставленные в прорези. Все было в идеальном порядке.

Он брал альбом за альбомом, и с каждым новым его уверенность в банальном ограблении таяла, как утренний туман. Грабитель, даже если бы он разбирался в филателии, схватил бы самые ценные экземпляры. Вырвал бы листы, набил бы карманы и сбежал. Он бы не стал тратить время на аккуратный обыск. Он бы оставил после себя хаос.

И тут он увидел его.

На нижней полке, в самом углу, стоял ряд одинаковых альбомов в темно-синих переплетах. Волошин взял первый. «Российская империя. 1857-1917». Открыл. Идеально заполненные страницы. Он взял второй, третий… все были на месте. Он потянулся за последним альбомом в ряду.

И его пальцы ощутили пустоту. Нет, не пустоту. Альбом был на месте. Он был таким же пухлым и тяжелым, как и его соседи. Волошин вытащил его. На тисненом корешке значилось: «СССР. 1922-1940». Он положил его на стол под свет лампы и осторожно открыл.

Первая страница была пуста.

Он перевернул лист. Пусто. Третий, четвертый, десятый… Все листы из плотного черного картона с аккуратными рядами прорезей были девственно чисты. Кто-то методично, марку за маркой, извлек все содержимое. Не вырвал, а именно извлек, не повредив ни страницы, ни клеммташи. Это была работа, требовавшая времени, терпения и твердой руки.

Волошин закрыл альбом. Глухой хлопок нарушил тишину комнаты. Он стоял, глядя на темно-синюю обложку, и чувствовал, как дело, казавшееся поначалу мелким и скучным, обретает контуры. Оно становилось объемным, сложным, и в его сердцевине зияла эта пустота. Пустота в альбоме для марок.

– Что там, Аркадий Виссарионович? – Лужин заглянул ему через плечо. – Пустой? Может, еще не успел заполнить?

– Посмотрите, – тихо сказал Волошин, указывая на едва заметные оттиски на черном картоне, на легкую потертость вокруг прорезей. – Он не был пустым. Он был опустошен.

Он снова открыл альбом и начал внимательно изучать пустые страницы под лупой. На некоторых листах, под определенным углом света, можно было разглядеть микроскопические следы, оставленные марками. Фрагменты оттисков, частицы краски. Его взгляд замер на одной из страниц. Здесь, в центре, под самой яркой лампой, он увидел едва заметный прямоугольный след, чуть более темный, чем остальной картон. И внутри этого прямоугольника, словно призрак, отпечатался силуэт. Нечеткий, размытый, но узнаваемый. Профиль девушки в гимназической форме.

– Капитан, – голос Волошина стал твердым, как сталь. – Опечатывайте дом. Никого не впускать и не выпускать. Мне нужны все сведения о Кротове. С кем общался, с кем дружил, с кем враждовал. Каждый телефонный звонок, каждое письмо за последние полгода. Я хочу знать, с кем он пил чай вчера вечером.

Лужин, почувствовав перемену в тоне московского следователя, вытянулся.

– Будет сделано. А что искать-то? Что пропало?

Волошин медленно закрыл пустой альбом. Он посмотрел в окно, на серый, безразличный мир за стеклом. Там, в тумане, кричала чайка. В этом звуке ему послышалась тоска по чему-то утраченному.

– Пропала не коллекция, капитан, – сказал он, поворачиваясь к Лужину. В его усталых серых глазах зажегся холодный огонек аналитического азарта. – Пропала история. И тот, кто ее украл, не остановился перед убийством, чтобы замести следы. Это не ограбление. Это… экзекуция. Кто-то пришел сюда не взять, а стереть.

Он положил руку в перчатке на гладкую обложку пустого альбома, словно пытаясь наощупь прочесть его тайну. Банальное убийство пенсионера в тихом приморском городке рассыпалось на его глазах, как карточный домик. А из-под обломков проступали контуры чего-то гораздо более старого, темного и опасного. Чего-то, что имело свою цену. И цена эта была куда выше ста двадцати рублей. Она измерялась не деньгами, а человеческими жизнями. Охота началась. Но за кем? За убийцей? Или за призраком девушки в гимназической форме, исчезнувшей с пожелтевшей страницы? Волошин еще не знал ответа, но чувствовал, что нити этого дела тянутся далеко за пределы этого тихого домика, в прошлое, которое, как он хорошо знал, никогда не умирает окончательно. Оно просто засыпает, как старый вулкан, чтобы однажды проснуться. И этот день настал.

Пыль на газетной полосе

Утро в Янтарске наливалось в оконную раму медленно, как серое молоко. Волошин стоял у высокого, готического окна своего временного пристанища – комнаты в ведомственной гостинице, пахнущей нафталином и холодным табачным дымом, – и смотрел на город, просыпающийся в объятиях тумана. Он не спал. Сон для него был не отдыхом, а лишь сменой рабочего стола; мозг продолжал методично перебирать факты, выстраивать схемы, отбрасывать лишнее. Он держал в руках фаянсовую чашку с обжигающе горячим, черным кофе без сахара. Тепло сквозь тонкие стенки проникало в пальцы, но не могло согреть тот внутренний холод, который всегда сопровождал начало нового дела. Холод пустоты на месте оборвавшейся жизни.

На столе, под косым лучом желтой лампы, лежала папка с предварительными материалами. Аккуратные, почти каллиграфические строки отчета судмедэксперта, короткая, лишенная эмоций сводка капитана Лужина, несколько мутных фотографий с места преступления. Волошин уже знал их наизусть. Он видел не чернила на бумаге, а отблеск на начищенном паркете, застывшие на одиннадцати двадцати стрелки часов, нетронутые очки рядом с рукой убитого. И главное – он видел пустоту. Пустоту в синем альбоме, зияющую, как открытая рана. Версия о пьянице, позарившемся на пенсию, рассыпалась еще вчера, в тишине маленького кабинета Кротова. Она была слишком простой, слишком уродливой для той выверенной, почти ритуальной чистоты, что оставил после себя убийца.

Убийца не искал денег. Он искал нечто конкретное. И он это нашел. Он пришел, чтобы стереть страницу из чужой жизни, но вместо этого лишь подчеркнул ее. Волошин сделал глоток кофе. Горечь напитка прояснила мысли. Семен Игнатьевич Кротов. Кто он? Тихий пенсионер, филателист. Это фасад, афиша, вывешенная для соседей. А что за ней? Чтобы понять логику убийцы, нужно было понять логику жизни жертвы. Нужно было вдохнуть пыль, которой дышал этот человек, прочитать книги, которые он читал, прикоснуться к вещам, которые он любил. Нужно было собрать его портрет из осколков, оставленных в этом мире.

Он поставил чашку, накинул плащ. Город ждал. Улицы Янтарска были почти пустынны. Лишь редкие прохожие, закутанные в пальто, спешили по своим делам, их фигуры тонули в тумане, едва отойдя на десяток шагов. Влажный воздух, пропитанный йодом и прелой листвой, оседал на лице холодной росой. Волошин шел не спеша, его тяжелые ботинки отбивали глухой ритм по влажной брусчатке. Он не ехал на служебной «Волге», он шел пешком, впитывая атмосферу места, позволяя городу говорить с ним на своем безмолвном языке камня и ветра.

Дом №12 по Тихой улочке встретил его опечатанной дверью и той же настороженной тишиной. Но сегодня Волошин пришел не к мертвому телу. Он пришел к соседям. Подъезд старого немецкого дома встретил его смешанным запахом кислой капусты, сырой штукатурки и чего-то неуловимо старческого. Деревянная лестница со стертыми ступенями скрипела под его весом, словно жалуясь на вторжение.

Дверь напротив квартиры Кротова ему открыла миниатюрная старушка в пуховом платке, накинутом на плечи поверх застиранного халата. Ее лицо, покрытое сетью мелких морщин, было похоже на печеное яблоко, а выцветшие голубые глаза смотрели с острым, неусыпным любопытством. Анна Игнатьевна, как она представилась, была тем самым типом соседки, которая знает все и обо всех, просеивая факты через мелкое сито собственных домыслов.

– Ой, милок, следователь, значит? – прошамкала она, пропуская его в крохотную, жарко натопленную кухню. – Проходите, не стесняйтесь. Я так и знала, что нечисто тут дело. Семен-то, он хоть и бука был, а чтоб вот так… Ужас, ужас.

Волошин сел на предложенную ему шаткую табуретку. На столе в клеенчатой скатерти стояла чашка с блюдцем, украшенным поблекшим васильком, и лежала половинка черного хлеба.

– Вы хорошо знали Семена Игнатьевича? – начал он мягко, его голос был лишен какой-либо официальной жесткости.

– Да кто ж его знал-то? – всплеснула руками старушка. – Он ведь как сыч жил. Один. Утром за газетой, вечером в магазин за кефиром. И все. Шторки всегда задернуты, ни гостей, ни шума. Тихий, аж жуть. Бывало, встретимся на лестнице, он только головой кивнет и дальше, в свою скорлупку. Словно боялся чего.

– Боялся? – уцепился за слово Волошин. – Вы замечали что-то странное? Может, кто-то приходил к нему? Незнакомые люди?

Анна Игнатьевна на мгновение задумалась, ее взгляд устремился в окно, за которым висело серое марево.

– Да нет, чужих не было. Он вообще людей сторонился. Разве что почтальонша заходила, пенсию приносила. А так… Знаете, что я вам скажу, – она понизила голос до заговорщического шепота, – он жмот был. Страшный. Говорили, у него денег куры не клюют, все на свои бумажки эти тратил, марки. А сам в одном свитере десять лет ходил. Может, кто прознал про богатство-то, вот и влезли…

Волошин слушал, кивая, но мысленно уже отбрасывал эту версию. Жмот, скряга, затворник – это все были ярлыки, удобные объяснения для того, что лежало за гранью обывательского понимания. Это была не характеристика, а лишь тень, которую отбрасывал человек. Он задал еще несколько вопросов: о привычках Кротова, о звуках из его квартиры, о последних днях. Но все ответы были одинаково туманны и бесплодны. Семен Кротов был человеком-невидимкой, и его смерть лишь сделала эту невидимость абсолютной.

Выйдя из подъезда, Волошин постоял несколько минут, глядя на слепые окна квартиры убитого. Опрос других жильцов дал еще меньше. Молодая семья снизу вообще едва знала о существовании старика над ними. Участковый Лужин, проведя экспресс-опрос по всей улице, лишь развел руками: тихий, замкнутый, ни с кем не общался, но всеми уважаемый за свою интеллигентность и молчаливость. Безупречная репутация. Идеальная пустота.

Портрет не складывался. Были лишь разрозненные мазки: педантичность, доходящая до мании, страсть к коллекционированию, полная социальная изоляция. Словно человек сознательно стирал себя из окружающей действительности, оставляя лишь одну-единственную нить, связывающую его с миром, – свои марки. Значит, и ответ нужно было искать там.

Дорога в городской архив вела через старый парк, мимо почерневших от времени скамеек и безмолвных статуй, покрытых зеленым налетом. Вековые сосны, чьи кроны терялись в тумане, роняли на мокрую землю тяжелые капли, и этот звук – глухой, мерный – был единственным аккомпанементом его шагам. Архив располагался в здании бывшей немецкой кирхи, чудом уцелевшей во время войны. Тяжелая дубовая дверь с коваными петлями поддалась нехотя, со скрипом, и Волошин шагнул из серого дня в мир гулкого полумрака и запаха вечности.

Воздух здесь был плотным, прохладным, настоянным на ароматах клейстера, высохших чернил и той самой сухой, сладковатой пыли, которая рождается только в окружении мертвых слов. Высокие стрельчатые окна пропускали скудный свет, который, однако, не рассеивал, а лишь подчеркивал высоту сводчатых потолков и бесконечные ряды стеллажей, уходящих вверх, в темноту. Здесь царила священная тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых страниц где-то в глубине зала да едва слышным тиканьем настенных часов.

За массивной конторкой, заваленной папками и подшивками, сидела молодая женщина. Услышав шаги, она подняла голову. У нее были большие, серьезные глаза цвета гречишного меда и копна непослушных каштановых волос, выбивающихся из небрежного пучка. На кончике носа сидели очки в тонкой оправе, которые она тут же сдвинула на лоб.

– Добрый день, – ее голос прозвучал удивительно чисто и звонко в этой обители тишины. – Чем могу помочь?

– Следователь Волошин, – представился он, протягивая удостоверение. – Мне нужна любая информация о жителе вашего города. Кротов Семен Игнатьевич, тысяча девятьсот девяносто восьмого года рождения.

Она внимательно изучила документ, затем так же внимательно посмотрела на него. Во взгляде ее не было ни страха, ни подобострастия, лишь спокойный, деловой интерес.

– Орлова Лидия Сергеевна, заведующая архивом, – сказала она. – Кротов… Фамилия знакомая. Вы расследуете его смерть? Весь город гудит.

– Я собираю информацию, – поправил ее Волошин. – Домовые книги, личные дела с мест работы, если таковые имеются, любые упоминания в прессе. Все, что сможете найти.

Лидия кивнула, ее лицо стало сосредоточенным. Она была из тех людей, для которых работа была не обязанностью, а страстью. Это было видно по тому, как она двигалась – легко, уверенно в этом лабиринте прошлого. Она исчезла в проходе между стеллажами, и вскоре оттуда послышался шорох выдвигаемых ящиков и легкий стук картона. Волошин остался один в огромном зале, чувствуя себя песчинкой на берегу океана времени. Он подошел к одному из стеллажей и провел пальцем по корешкам старых книг. Кожа была сухой и теплой, словно хранила прикосновения сотен рук.

Через полчаса Лидия вернулась, толкая перед собой скрипучую тележку, на которой возвышалась стопка объемистых папок.

– Что ж, Аркадий Виссарионович, ваш Семен Кротов был человеком-загадкой, – сказала она, сдувая пылинку с верхней папки. – Вот, смотрите. Домовая книга. Прописан в доме номер двенадцать по Тихой улице с сорок шестого года. Прибыл из… – она прищурилась, разбирая выцветшие чернила, – из эвакуации, город Ташкент. Сведений о семье нет. Холост. Дальше – личное дело. После войны несколько лет работал бухгалтером в портовом управлении. Уволился по состоянию здоровья в пятьдесят втором. И все. Больше нигде не числился. Получал пенсию по инвалидности.

Она открыла тонкую картонную папку. На пожелтевшем листке анкеты была вклеена фотография: молодой мужчина с напряженным взглядом и плотно сжатыми губами. Это был он, Кротов, но в его глазах еще не было той вселенской усталости, что застыла на лице мертвеца.

– Ни родственников, ни друзей, ни врагов, – задумчиво произнес Волошин, глядя на фото. – Человек без прошлого.

– Не совсем, – возразила Лидия. Ее глаза загорелись азартом исследователя. – Портрет действительно скудный. Но я проверила подшивки местных газет. После войны о нем ни слова. Ни одной заметки, ни похвалы, ни порицания. Он будто не существовал. Но… я копнула глубже.

Она подошла к другому столу и вернулась с большой, тяжелой подшивкой, перевязанной тесьмой. От нее исходил тот же сухой, пряный запах старины.

– Это газеты до сорок пятого года. Немецкие. Königsberg, а не Калининград. – Она аккуратно развязала тесьму и раскрыла огромные, хрупкие страницы. – Я подумала, раз он был таким страстным филателистом, возможно, его увлечение началось не вчера. Я стала искать по ключевым словам: «филателия», «выставка», «коллекция».

Ее тонкие пальцы осторожно перелистывали пожелтевшие полосы, испещренные готическим шрифтом. Волошин наблюдал за ней, невольно восхищаясь ее одержимостью. Она не просто выполняла его просьбу, она вела собственное расследование, и это сближало их.

– И вот, – ее палец замер на одной из страниц. – Газета «Königsberger Allgemeine Zeitung» от двенадцатого мая тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Волошин наклонился. Заметка была небольшой, затерявшейся среди новостей о визите партийного функционера и рекламы нового патефона. Она была озаглавлена «Юные сокровища старого города». В ней рассказывалось о выставке, устроенной местным обществом филателистов, и особо отмечались коллекции нескольких молодых участников.

Лидия взяла со стола лупу и протянула ему.

– Читайте.

Волошин поднес увеличительное стекло к тексту. Немецкий он знал неплохо – еще одно полезное умение, приобретенное в прошлой, московской жизни. «…особого внимания заслуживает коллекция юного Семена Кротова, представившего редчайшие экземпляры земских марок Российской империи. Глубина знаний и тонкий вкус пятнадцатилетнего коллекционера поразили даже искушенных знатоков…»

Под заметкой была небольшая, зернистая фотография. Группа молодых людей и пожилых господ в строгих костюмах стояла у стендов с марками. Лидия осторожно ткнула ногтем в одно из лиц на заднем плане.

– Вот он.

Волошин всмотрелся. Из глубины почти тридцатилетней давности на него смотрел худой, коротко стриженный подросток в гимназической форме. Он стоял чуть в стороне от других, в его глазах читалась смесь гордости и какой-то взрослой, не по годам, серьезности. Это был, без сомнения, Семен Кротов.